Евгения Ивановна Хамуляк
Родинка
– А хотел бы ты, Вася, что б у тебя сын родился и по твоим стопам пошел? Все слова твои верные за тобой повторил и в жизни сумел в быль превратить? – говорила бабушка, но я ее не слышал… и не видел ни Женьки, ни дома, ни ночи, сон, как рукой сняло… Был я где-то в других краях и землях, и назывались они – мечтами моими. Хоть днем, хоть ночью готов был я часами о них грезить. О временах этих светлых.
– Хотел бы, – сухо, по-солдатски, ответил я.
– Значит, придет время и переродится сильный из сильнейших щуров и пращуров в подмогу тебе и земле нашей общей. А покамест, – и она завязала вокруг прыща льняным черным шнуром четыре узла и поцеловала сердечно его, тот уже не горел так яростно, да и Женька давно перестала плакать, а мирно спала на бабушкиной руке, пуская слюни, – а покамест потерпи. Придет и твое время, Чур… – и ничего мне ошарашенному не говоря, направилась к кровати и уложила малютку спать, накрыв своим одеялом, верно, еще не потерявшим тепло ее сна.
– Молодец, Вася! Уговорил Чура. Теперь все хорошо будет, – сказала бабушка и обняла меня крепко, прижимая к своему большому теплому телу.
Через пару минут позвали тетю Таню и остальных, которые были удивлены не меньше моего.
– Спасибо, свекровка, – в жарких счастливых слезах говорила молодая женщина.
– Так на то мы и живы, родная, чтоб помогать, – и поддалась на объятия любимой снохи. – Вы ведь в отпуск собрались? Так оставляйте Женьку… Не бойся, Петр, все хорошо будет, – теперь мать обнимала сына. – Я ж не против таблеток, таблетки – дело хорошее… – сын, не веря в волшебство, все-таки не выдержал и пошел поглядеть на дочку, которая мирно посапывала в бабушкиной кровати.
– Эх, мать, – и он закусил губу, обнимая ее вновь. – Спасибо. Что-то давно в городе живу, забыл про чудеса-то твои… – и вытер скупые мужские слезы.
– Езжайте, ей тут хорошо будет… А, одежду? – услышала она мысли снохи. – Васькины майки в платьях придутся. Разберемся. Езжайте, не думайте. Отдыхайте пока молодые…
Дед тоже обнял сына и сноху, и мы спровадили их утомленных, но успокоенных в долгожданный отпуск.
– Ну, что, Васек, в сени ложись, – приказал дед, видя, как на моем месте разлеглась пухлая Женька, похожая на перевязанную авоськой довольную розовую докторскую колбасу.
– Да понял уже… – не злобно отвечал я, беря свою подушку, и зная, что с этой момента все вот кувырком покатится, будет теперь эта колбаса у меня отнимать и внимание бабушки Ольги, и дедушки Саши и, небось, всю вишню поест у дедушки Феди с бабушкой Аглаей…
И как в воду глядел. Сам себе накаркал.
Побежал с утра спозаранку на речку купаться и, как назло, натолкнулся на петуха-дурачка, который никогда мимо меня равнодушно пройти не может, начинает пыжиться, фуфыриться, налетать, драться. Как будто я у него кур собираюсь отбить. Эх, если б не торопился на речку, то огрел бы дурачка паленом… А он не успокаивается и как клюнет меня в коленку, аж до крови. Ну, я и чертыхнулся на задиру плохим словом. Так слышу…смех!…
Из-за угла дома выглядывает довольная Женька в одних трусиках, все это время следившая за мной, видимо. И как она из дома выскользнула незамеченной?! Вдруг закричит на каком-то своем девчачьем малышковом говоре:
– Буя! Дуя! А Ася на питуха ПАДВА сказав!!! – и под мое ошарашенное онемение и оцепенение, кстати, петух тоже обомлел, чувствуя новую угрозу, только уже более серьезную и себе и своим курам, мы следили за тем, как убегает Женька, на спине которой красовалась большая, но милая черная родинка.
Продолжение следует
