Евгений Поздеев Мастер Игры

Эпизод 1

СЦЕНА 1. КАБИНЕТ

Кабинет Алины был точным воплощением тихого спокойствия. Книги на полках стояли ровными, цветными блоками, корешки их не были потёрты. На столе, рядом с ноутбуком, лежали три гелевые ручки – синяя, черная, красная – параллельно друг другу. Кристалл кварца на подоконнике, ловивший январский свет и рассыпавший по паркету скупые радужные зайчики.

Алина сидела в кресле, отодвинутом от окна ровно настолько, чтобы свет падал на блокнот, но не слепил в глаза собеседнику. Её поза была безупречна: прямая спина, ноги вместе, руки спокойно лежали на коленях. Профессиональный сосуд, готовый принять в себя чужую боль, не пролив ни капли.

Напротив, в глубоком мягком кресле, почти утонула Катя. Подросток сидела, поджав под себя ноги, словно пыталась стать компактнее, меньше. Пальцы её теребили бахрому на подушке, наматывали серую нитку на палец, перетягивая кожу до белизны.

– И что ты чувствовала в тот момент, когда телефон завис? – голос Алины был ровным, тёплым, но в этой теплоте была точность хирургического инструмента.

– Темноту. – Ответ Кати прозвучал как выдох. – Внутри. Будто все шумы… стихли. А сердце вот тут. – Она ткнула себя в грудь костяшками пальцев. – Оно не билось, словно дрожало. Мелко-мелко, как моторчик у сломанной машинки.

Алина кивнула, кончик её ручки коснулся бумаги, оставив аккуратную точку: «Соматизация страха. Конкретизация через метафору – «моторчик». Нужно вернуть к телесным ощущениям, но осторожно, не провоцируя новую волну».

– Ты могла почувствовать ткань дивана под руками в тот момент? Опиши его поверхность.

Катя зажмурилась.

– Колючий. Старый. Каждая пружина давила. Я помню узор на ткани – круги, они плыли.

– Хорошо. А сейчас? Ткань здесь, в кабинете?

Девочка открыла глаза, провела ладонью по вельветовой обивке кресла.

– Мягкий.

«Заземлилась. На минуту. Якорь найден – тактильность», – пронеслось в голове Алины. Внешне – ещё один понимающий кивок. Она заметила, как взгляд Кати снова и снова скользит к окну, к уходящему зимнему солнцу.

Сеанс тек по знакомому руслу: осторожные вопросы, обрывистые ответы, долгие паузы, которые Алина выдерживала с чутким терпением. Она была как сканер, считывающий невидимые линии напряжения на лице собеседника, дрожание века, изменение ритма дыхания. Но её собственное лицо оставалось спокойной, доброжелательной маской. Со стороны это могло выглядеть как безразличие. Это не было безразличием. Это контроль. Точно рассчитанная дистанция, без которой её просто снесёт потоком чужих «моторчиков» и «внутренней темноты».

Когда время вышло, Катя поднялась будто спросонья. Натянула огромный свитер, замоталась в шарф, скрывая под ним подбородок.

– До следующей недели, Катя. Пожалуйста, попробуй упражнение с описанием предметов, если почувствуешь приближение.

– Ага. Спасибо.

Девочка выскользнула за дверь. Дверь закрылась с тихим, но чётким щелчком замка.

Тишина, густая и завершённая, наполнила кабинет. Алина не двинулась с места. Она наблюдала, как последний луч солнца соскользнул с кристалла на подоконнике, погас. Радужные зайчики исчезли.

Только тогда её плечи, невидимо для мира, опустились на миллиметр. Она поставила в блокноте точку – не запятую, не многоточие, а жирную, окончательную точку. Потом подняла взгляд на дверь, за которой только что растворилась девочка в большом свитере. Профессиональный сосуд дал микроскопическую трещину – одну из тысяч. Её внутренний монолог, наконец, прорвался наружу, но остался беззвучным: «Мягкий. Тихий. И насколько же это одиноко».

Она поправила ручки на столе, снова выстроив их в безупречную линию. Кабинет замер в ожидании следующего часа, следующей истории, следующей тихой паники, которую нужно будет аккуратно распутывать тёплым, безличным голосом.

СЦЕНА 2. ПИСЬМО

Тишину разбил короткий, настойчивый стук в дверь. Алина вздрогнула, где-то внутри, в том месте, где только что отзвучало эхо чужой тревоги. Стук был чужд расписанию, посторонний шум в правильном пространстве.

За дверью стоял почтальон. Человек в синей униформе, лицо обычное, усталое.

– Алина Сергеевна? Подпись.

Он протянул электронное устройство. Она механически вывела на экране волнистую линию. Взамен ей вручили один конверт. Плотная бумага, шершавая на ощупь. Её имя и адрес клиники напечатаны неровным шрифтом, словно на старой печатной машинке. Обратный адрес в углу – название города, которое она не видела много лет. Самаринск.

Дверь закрылась. Алина осталась стоять посередине кабинета, держа конверт как неразорвавшийся снаряд. Паркет под ногами внезапно показался зыбким. «Контроль. Сейчас. Нужно сесть», – просигналил внутренний голос, тот самый, что всегда звучал как метроном.

Она вернулась за свой стол. Поставила конверт перед собой. Выровняла его параллельно краю столешницы. Три ручки лежали рядом, бесполезные теперь.

Нож для бумаг с резной ручкой (подарок коллеги, никогда не использовался) разрезал конверт ровно, одним движением. Внутри – один лист, сложенный пополам. Тот же шершавый лист, тот же неровный шрифт.

«Алина. Извини, что так внезапно. Не нашла других контактов. Игорь Леонидович скончался. Похороны 18-го. Самаринск. Он всегда тебя помнил. Соболезную. – Т.И. Петрова (завуч)».

Текст ударил, куда-то глубоко, под рёбра. Тихо, но с такой силой, что перехватило дыхание.

Её рука, та самая, что только что выводила ровную подпись и аккуратно вскрывала конверт, легла на листок. И задрожала. Мелко, часто, против её воли. Она накрыла её второй рукой, пытаясь сжать, остановить это предательское колебание. Бесполезно. Дрожь шла изнутри, из той самой «темноты», про которую час назад говорила Катя.

Перед глазами поплыл образ, ощущение: шершавая ткань пиджака Игоря Леонидовича, когда он, бывало, клал руку на её плечо в школьном коридоре, не задавая вопросов. Звук мела, яростно скребущего по доске, когда он рисовал схемы сражений, превращая их в истории о выборе. Его голос, тихий, но перекрывающий гомон класса: «Костикова, твоя точка зрения имеет право на существование. Докажи её нам».

Он был единственным, кто в те годы не говорил «переживёшь», «развод родителей не конец света» или «возьми себя в руки». Он говорил: «Рим тоже не за один день строился. Это процесс. Давай изучим процесс».

И вот процесс завершился.

Алина отняла руки от бумаги. Дрожь ушла, сменившись странной, пустотой. Она подняла взгляд и увидела в окно своё отражение – профиль собранной женщины в строгом кашемире в аккуратном кабинете. Маска.

Решение пришло. Как физическое действие. Она потянулась к ноутбуку, открыла календарь. 18-е. Послезавтра. Красные и синие квадратики встреч, расписанные по минутам. У Кати, у других. Её палец замер над клавишами.

«Мягкий. Тихий. И насколько же это одиноко».

Слова, прозвучавшие в её голове час назад, обрели новый, жуткий смысл.

Палец опустился. Она выделила четыре дня подряд – 17-го, 18-го, 19-го, 20-го. Нажала «Удалить». В графе «Причина» набрала: «Семейные обстоятельства». И поставила галочку «Уведомить клиентов».

Потом открыла браузер. Вбила: «Билеты. Москва – Самаринск. На завтра». Экран заполнился вариантами. Поезд, ночь, плацкарт. Единственное, что осталось.

Она купила билет. Закрыла ноутбук.

В кабинете снова воцарилась тишина, но теперь она была другой. Тяжёлым ожиданием. Алина встала, подошла к окну. Город за стеклом жил своей жизнью, миллиардом незнакомых огней. Где-то там был Самаринск. Тёмное пятно на карте её прошлого.

Она повернулась, взяла со стола тот самый кристалл, тяжёлый в ладони. Положила его в ящик стола. Закрыла ящик с тихим, но окончательным стуком.

Завтра она сядет в поезд. Послезавтра будет стоять у могилы единственного человека, который в неё верил. А сегодня ей нужно было написать смс ассистенту и отменить все встречи.

Её рука, когда она взяла телефон, уже не дрожала.

СЦЕНА 3. КЛАДБИЩЕ

Самаринское кладбище лепилось по склону холма. Кривые кресты соседствовали с мраморными плитами, тени от голых ветвей ложились на землю чёрными трещинами.

Алина стояла в стороне от небольшой кучки людей у свежей могилы. Гроб уже опустили. Священник говорил что-то размеренное, привычное. Его слова разбивались о ледяной воздух и не долетали до неё.

Её взгляд скользил по лицам. Узнавала с трудом, переводя взрослые черты в подростковые воспоминания.

Максим. Девелопер, как она смутно помнила из соцсетей. В дорогом чёрном пальто, лицо выбрито. Он держался прямо, с достоинством. Он кивал в такт словам священника, как метроному. Маска, – беззвучно констатировал внутренний голос Алины. Идеальная маска приличия. Готовится к следующей встрече, уже мысленно просчитывает квадратные метры. Здесь тело, а мысли – в электронных таблицах. Максим поймал её взгляд, едва заметно кивнул – коллеге по несчастью, ничего личного. Потом его глаза снова застекленели, уставившись в пространство над головой священника.

Лика. Невысокая, стремительная женщина в меховой накидке не по кладбищенскому поводу. В её руке телефон. Камера была направлена на лица собравшихся, на священника, на свои собственные заплаканные (идеально подведённые) глаза, которые она на мгновение поднимала к экрану. Алина видела, как палец Лики касался кнопки записи. Снова. И снова. Сторис. "Прощание с Учителем". Контент. Горе как медиа-повод, – мысль в голове Алины прозвучала резко, почти яростно. Ей вдруг страшно захотелось выбить этот блестящий прямоугольник из накрашенных рук.

Антона не было. Это отсутствие било в глаза сильнее, чем любое присутствие. Игорь Леонидович наставлял Антона, отъявленного сорванца. Как он мешал проводить уроки в компьютерном классе. «Ты умный парень, Коршунов, но почему же ты всё время выставляешь себя клоуном». Антон хохотал. Но приходил на дополнительные занятия. Где он сейчас? Эта пустота рядом с Ликой и Максимом зияла немым вопросом.

И тогда она встретилась взглядом с Валентином, отцом Светы, их одноклассницы, лучшей подруги, но Алина ни разу не навестила её за все эти годы. Пожилой мужчина в простецком потрёпанном пальто стоял, сгорбившись, руки глубоко в карманах. Но его глаза, тёмные, почти чёрные, были прикованы к Алине. В них был вопрос. Немой, тяжёлый, висящий в морозном воздухе между ними. Он смотрел на неё так, словно ждал, что она подойдёт и объяснит. Объяснит, почему они все здесь. Почему Игоря Леонидовича больше нет. Почему Антона нет. И, может быть, что-то ещё. Что-то, о чём Алина забыла или старалась забыть.

Её профессиональная броня, к которой она взывала мысленно, не сработала. Этот взгляд проникал сквозь неё. Алина первая отвела глаза, уставившись на груду мёрзлой земли у края могилы.

– …вечная память…

Люди начали двигаться. Бросили по горсти земли. Звук был глухой, страшный, окончательный.

Максим уже доставал телефон, отходя в сторону, его лицо оживилось деловой повесткой. Лика прикладывала платок к глазам, снимая себя на фронтальную камеру.

Алина не бросила землю. Она не могла пошевелиться. Валентин всё ещё смотрел на неё. Вопрос в его глазах висел между ними, тяжёлый, как глыба.

Она поняла, что приехала не только проститься с учителем.

Она приехала в место, где время замерло, а призраки стали плотнее живых.

И один из этих призраков – она сама.

Она повернулась и пошла прочь по скрипящему гравию, чувствуя на спине этот пристальный, вопрошающий взгляд. Ей нужно было воздуху. Оставалось только это давящее молчание, из которого рвался внутренний голос, уже не аналитический, а сбивчивый и детский: «Почему ты не пришёл, Антон? И о чём он хочет спросить меня? О чём?»

Холод сковал лёгкие. Она ускорила шаг.

СЦЕНА 4. КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ

Кабинет следователя в Самаринском ОВД был мал, тесен. Привкус бумажной пыли и старого лака ощущался в горле, сухими частицами. Солнечный луч, пробиваясь сквозь грязное окно, освещал мириады пылинок, танцующих над стопкой папок.

Следователь Захаров сидел за столом, заваленным бумагами. Мужчина лет пятидесяти, с лицом из мягкого воска, на котором усталость вытеснила все остальные эмоции. Он жестом предложил Алине стул.

– Спасибо, что пришли, – его голос был плоским, лишённым модуляций. – Дело, в общем-то, закрыто. Но раз вы приехали, как бывшая ученица… Просьба вдовы… Протокол ознакомления. Формальность.

Он подвинул к ней тонкую папку с синей обложкой. Алина взяла её. Бумага шершавой, с небольшими пятнами кофе в уголке. Она открыла первую страницу.

«Предварительное заключение. Смерть в результате передозировки таблетками. Признаки суицида».

Слова ударили по сознанию, клинический факт, требующий верификации. Её внутренний голос, профессиональный, включился сам собой: «Необходимо отделить личное от процессуального. Оценить данные».

– Место? – спросила она, и её собственный голос прозвучал чуждо, отстранённо.

– Кабинет истории. В школе. Ночью, – Захаров откинулся на спинку стула, сложив руки на животе. – Уборщица нашла утром. Дверь была закрыта изнутри. Окно тоже.

Он говорил методично, перечисляя пункты, как будто зачитывал инструкцию.

– Следов борьбы нет. Посторонних отпечатков – тоже. Предсмертная записка на столе.

Алина подняла глаза от текста.

– Записка? Можно…

Захаров кашлянул, покопался в другой папке, извлёк копию, лист А4. Протянул.

Текст был написан от руки, чётким, почти каллиграфическим почерком Игоря Леонидовича. Она знала этот почерк – таким он выводил даты на доске.

«Всем, кто найдёт. Мне очень жаль. Больше нет сил. Не виню никого. Я сделал свой ход. Простите. И.Л.»

Она вглядывалась в каждую букву. Да, его почерк. Но… слишком ровный. Без характерного нажима в конце предложений. Без малейшего намёка на дрожь.

– Проводилась графологическая экспертиза? – спросила она.

Захаров слегка поднял брови, словно удивившись вопросу.

– Признаков насильственной смерти нет, обстоятельства очевидны. Зачем тратить время и средства? – Он сделал паузу, давая логике утвердиться. – Он был один. Всё указывает на осознанное действие.

«Всё указывает. Слишком уж всё указывает», – зазвучало у неё внутри. Профессиональный скепсис пробивал брешь в оцепенении. – Были ли мотивы? Проблемы со здоровьем, долги, конфликты?

Захаров вздохнул, потер переносицу.

– Учитель пенсионного возраста. Женат. Вдова сказала, что это его выбор. Коллеги говорят – замкнутый стал в последнее время. Жаловался на усталость. Это классика, извините за цинизм. Уставший человек. Часто так бывает.

Он говорил так, словно собирал пазл из готовых, стандартных деталей. Каждая деталь подходила. Картинка складывалась – аккуратная, беззубая, официальная.

Алина смотрела на копию записки. Эта безупречная ровность строк резала глаз. Игорь Леонидович, даже ставя тройку в журнал, всегда отрывисто рвал кончик в конце букв. Его почерк был живым. Этот – похож на шрифт.

– А личные вещи? – настойчивость в её голосе заставила Захарова насторожиться. – Компьютер, телефон?

– Всё у вдовы, но… – он развёл руками, – оснований для изъятия и изучения не было. Дело закрыто.

В его глазах она прочитала искреннее желание поскорее закончить этот разговор, поставить галочку и перейти к следующей папке. Для него это было рядовым, почти скучным случаем. Трагедия, лишённая тайны.

Когда она вышла на крыльцо ОВД, резкий ветер ударил в лицо. Она стояла, сжимая в кармане пальца копию той самой записки – Захаров позволил ей взять её «на память».

«Свой ход».

Слова крутились в голове. Слишком правильные. Слишком… странные. Как будто их писал не человек на пороге последнего отчаянного шага, а… кто-то, кто знает, как должно выглядеть его предсмертное послание.

Она посмотрела на серые, облезлые стены родной школы, видневшейся в конце улицы. Там, в кабинете на втором этаже, он нашёл свой конец. По версии Захарова.

Версия была гладкой. Бесшовной. И от этого внутри Алины, там, где час назад была пустота, начало медленно, неумолимо разгораться чувство, которое она как профессионал знала лучше многих – тихое, рациональное недоверие.

Дело было закрыто. Но для неё оно только что открылось.

СЦЕНА 5. ИСТОРИЯ

В кабинете истории пыль лежала ровным слоем на столах, на картах, скрывая границы стран и очертания сражений. Доска, не стёртая с последнего урока, несла на себе полустёртые даты и стрелки, похожие на схемы нерва.

Алина стояла на пороге, сжимая в пальцах ключ, который выпросила у завуча. «На минуту, – сказала она голосом, не терпящим возражений. – Проститься».

Она вошла. Каждый шаг отдавался глухим стуком в висках. Её взгляд скользил по стенам, по портретам полководцев с мёртвыми глазами. И остановился на полке с наградами школы. Среди кубков за спортивные достижения и грамот в пыльных рамках стоял один, странный. «Лучшему архитектору. Городская выставка-конкурс. 2004».

Он был не похож на другие – Золотой, с острыми, несимметричными гранями. Он ловил тусклый свет из окна и отблёскивал его на тысячи беспорядочных бликов. Архитектору. В кабинете истории.

И тогда память нанесла удар в солнечное сплетение.

2004 год. Она, пятнадцатилетняя, нервозная. Родители делили мебель и жизнь, и она резала себя этим знанием, как лезвием. Её телефон, старенькая «раскладушка», лежала на полу этого самого кабинета. Разбитый экран паутиной расходился от удара об ножку стула. Она смотрела на осколки, жалея, что не может разбить всё вокруг с таким же трескучим, окончательным звуком.

Дверь открылась. Вошёл Игорь Леонидович. Он подошёл, присел на корточки рядом, не касаясь её. Взглянул на телефон, потом на её лицо.

– Техника нас не понимает, – сказал он тихо. – Бьёшь – не отвечает. Молчит. Самый плохой собеседник.

Она сжала зубы, ожидая нотации, утешения, чего-то сладкого и липкого, от чего тошнило.

– Со мной хочешь побить? – он показал на свой, старенький телефон, на часы на кожаном ремешке. – Держись. На троих хватит.

Глупая шутка разжала тиски в горле. Она фыркнула. Потом, к своему ужасу, всхлипнула. И слова полились, грязные, злые, обрывистые: про папину новую, про мамины слёзы в подушку, про то, что всё ложь, и она всех ненавидит.

Он слушал. Кивал. Молчал. А когда она выдохлась, сев на пол среди осколков, сказал:

– Злиться – логично. Твой мир рушится. Ты как житель осаждённого города. Всё кажется предательством. Даже стены.

Она кивнула, уткнувшись коленями в лицо.

– Но осаждённый город, – продолжил он, и в его голосе появился новый, металлический оттенок, – можно не только оборонять. Его можно перестроить. Изнутри. Создать новые законы. Новые союзы. Стать не жертвой, а… архитектором.

Он встал, подошёл к полке и взял в руки тот самый Золотой кубок. Подержал на свету.

– Есть игра. Сложная. Для избранных. В неё уже играют некоторые из твоих одноклассников. Даже твоя подруга Света.

«Света?» Алина оторвалась от коленей. Света в последнее время странная, отстранённая.

– В этой игре нет проигравших. Есть те, кто понимает, как устроен мир. Кто учится им управлять. Ты сейчас полна гнева – это мощная сила. Но разрушительная. А если дать этой силе роль? Например… Миротворца.

– Миротворца? – она смотрела на него с недоумением. – Я всех ненавижу.

– Именно потому. Кто лучше ненавидящего знает, где таятся мины? Кто лучше страдающего от войны захочет мира? Тебе дадут сценарий. Роль. Будешь учиться гасить конфликты, видеть мотивы других. Это как… надевать маску, чтобы изучить своё истинное лицо. Хочешь попробовать? Перестать быть заложником. Стать архитектором.

Его слова текли, как тёплый мёд, обволакивая боль, превращая её в нечто значительное, тайное, взрослое. Для него она не истеричка как думали другие. Он предлагал ей власть. Пусть пока только в игре.

Она, всё ещё сидя на полу среди осколков своего старого мира, кивнула.

– Да. Хочу.

Вспышка памяти погасла. Алина стояла в пустом кабинете, прижав ладонь к пыльной поверхности учительского стола.

«Игра».

Слово повисло в пыльной тишине, обрастая смыслом. Это была не детская забава. Это был психологический конструктор. «Антитипы, – пронеслось в её сознании с кристаллической ясностью. – Он давал роли, противоположные внутренней сути. Злому – роль доброго. Трусливому – роль смелого. Чтобы, играя, мы… что? Ломались? Или перестраивались?»

Она подняла взгляд на кубок. «Лучшему архитектору». Награда за перестройку душ. Её души. Души Светы. Антона. Максима. Лики.

Игорь Леонидович, он вербовал её. В игру, правила которой она так и не поняла до конца.

А что, если игра не закончилась?

И что, если его смерть – не финал, а лишь… критически важный ход?

Алина вытащила его предсмертную записку. Её глаза зацепились за фразу «Я сделал свой ход»

Она медленно повернулась и вышла из кабинета, щёлкнув замком. В кармане её пальто лежала копия предсмертной записки.

Первый вопрос, который загорелся в её мозгу, ясным пламенем, был:

«Во что мы на самом деле играли, Игорь Леонидович? И чья сейчас очередь ходить?»

СЦЕНА 6. ДОМ МАРИНЫ ВИТАЛЬЕВНЫ. ВЕЧЕР

Дом стоял в глубине двора-колодца, куда не доходил свет уличных фонарей. Окна были тёмными, лишь в одном тускло теплился отсвет – лампы. Алина нажала на скрипучую кнопку домофона. Через долгую паузу щёлкнул замок.

Квартира встретила её бархатной, неподвижной тьмой. Марина Витальевна возникла в дверном проёме, как проявленный на фотобумаге силуэт. На ней было простое тёмное платье, покрытая голова. Её лицо казалось вырезанным из тонкого, пожелтевшего пергамента.

– Проходите, – её голос был монотонным.

Гостиная была капсулой времени. Мебель, тяжёлая, советская, зачехлённая. Ни одной личной фотографии. Всё говорило не о жизни, а о её осторожной консервации.

– Приношу соболезнования, – начала Алина.

Вдова мягко прервала её жестом.

– Спасибо. Вы напрасно пришли. Вам лучше уехать. Вернуться в Москву.

В её интонации была горькая констатация.

– Я хотела узнать… Каким он был в последнее время? – осторожно спросила Алина.

Тень на лице вдовы дрогнула.

– Он был погружён в себя. В свои дела. Старые дела. – Она сделала паузу. – Я в них не вникала. И вам не советую.

Она подошла ближе. Движения её были плавными, призрачными. В её глазах на мгновение вспыхнула крошечная искра – тревоги.

– Здесь всё кончено. Похоронили. Закрыли.

Марина Витальевна сделала шаг вперёд, будто поправляя складку на скатерти. Её рука, сухая, на мгновение коснулась Алиной руки, а затем быстрым, невидимым жестом сунула что-то в карман её пальто.

Шёпот был настолько тихим, что Алина скорее прочитала его по губам:

– Он просил передать. Только вам.

Потом, отстраняясь, уже громче, снова монотонно:

– Только не вмешивайте меня. Это ваши дела. Я ничего не хочу знать. После смерти мальчика, скорого переезда, я перестала задавать вопросы. А после смерти той девочки. Много лет назад…

Слова повисли в густом мраке комнаты. «Той девочки».

Марина Витальевна отвернулась, глядя в тёмное окно.

– Всё. Прощайте.

Алина, онемев, кивнула. Её пальцы в кармане нащупали холодный металл ключа и маленький, твёрдый свёрток в шершавой бумаге. Она вышла. Дверь закрылась с окончательным щелчком.

Она спустилась в самый тёмный угол подъезда. Только здесь она достала из кармана то, что ей передали.

Ключ с биркой, от кабинета истории. И свёрток, туго обмотанный бумагой. Его содержимое было неизвестно.

Алина прислонилась спиной к стене. Отблеск уличного фонаря падал на ключ в её ладони. Оттолкнувшись от стены, она направилась домой.

Дома было пусто. Темноту рассеивал лишь сияние фонаря за окном. Оно отбрасывало длинную, искажённую тень дивана, превращая её в сгорбленного стража. Алина стояла у кухонного стола, попыталась включить свет, но он не работал. Включив на телефоне фонарик. Луч, узкий и жёсткий, выхватывал из мрака островки реальности: графин без воды, пустую кружку на столе, толстый слой пыли. В квартире никто не жил, с того времени как она перевезла маму в Москву.

Она развернула свёрток. Шершавая бумага шуршала громче, чем следовало.

Первое, что она увидела – шахматную фигуру, ферзь, надломанную с серебряной цепочкой.

Потом лист бумаги, сложенный пополам. Она развернула.

В центре листа, выведенное чёрными чернилами, схематичное дерево с раскидистыми ветвями и глубокими корнями. Заголовок: «Древо».

В корнях, у основания, аккуратная подпись: «Мастер Игры. И.Л.».