Nina Brock
Я сделал тебе больно
Неужели эти узкие очи способны так широко раскрыться?
– Робин ты… – она закусила губу.
Наконец стройная, как говорили многие, но, как считал Саша, истощённая и исхудалая фигура решила зайти в комнату, а не стоять на пороге, и тихонько прикрыла за собой дверь. Постепенно, оглядывая мою несчастную каморку, проходит вокруг и тщательно изучает каждую деталь, украшающую комнату. Она явно откладывает серьёзный разговор как можно дольше, не решаясь начать. После нескольких минут бесцельного осмотра вещей тётушка села на самый край моей кровати и взгляд её упал в пол или, быть может, на потёртый старый ковёр.
Марта, тебе и в этот раз мерзко смотреть на своего племянника?
– Робин… – вновь она повторила моё имя, и вновь после этого она замолчала.
В комнате повисла угнетающая тишина. Ситуация становится крайне неловкой.
– Что с вами, тётушка? Вы неважно себя чувствуете? – необходимо как-то избавиться от этого невыносимого безмолвия, поэтому первым заговорил я.
– Да, Робин… Мне кажется, я очень серьёзно заболела. Твоя тётушка совершила ужасный поступок, поэтому неизлечимая болезнь теперь никогда не отпустит её и будет каждый день напоминать о бессовестном упущении, – Марта заговорила гнусавым голосом, и её глаза постепенно начали краснеть.
Ещё немного и она разрыдается.
– Что вы сделали, тётушка?
– Я… оказалась безнадёжной матерью, Робин. Моё глупое дитя сделало непоправимую ошибку, потому что я позволяла ей слишком многого. Твоя тётя совсем неправильно воспитала твою кузину Фрауке. Прости меня, Робин…
Она упала на колени и положила свою голову с распущенными длинными волосами мне на ноги. Я никогда прежде не трогал их – мне не было дозволено. Но сейчас эти шелковистые русые локоны лежали на мне, а женские нежные руки осторожно приобняли за спину. Я вспомнил свою маму. Оказывается, Марта в самом деле была копией матушки. Как же я по ней скучаю…
– Тётушка, вы плачете? – в ответ раздался лишь сдавленный всхлип, – не плачьте, тётушка. Вам очень не идут слёзы, – содрогаясь от волнения я поглаживал изумительные пряди волос.
– Робин, твоя кузина наговорила лишнего, – женщина подняла голову и своими кроваво-серыми глазами посмотрела мне в самую душу, – Я уверена, что ты будешь винить себя в случившемся. Но… не стоит, ты всего лишь бедное дитя…
Марта прижала мою голову к своей груди, к сердцу. Как только меня привезли в этот дом, я никогда прежде не чувствовал с её стороны столь трепетного отношения. Сейчас мне на мгновение показалось, что она ощущает вину за причинённую мне ужасную боль. Но ведь мне совсем не больно.
– На самом деле, Фрауке лишь осуществила то, что я в неё непроизвольно заложила. Точнее, я попросту не занималась её воспитанием. Лишь потакала её капризам, и чрезмерно лелеяла. Поэтому, я ужасная мать… А ты, дорогой Роби, после пережитой трагедии потерялся в себе. Мне нужно было поступать мудрее, но я повела себя хуже маленькой и слабоумной девочки. Не вини себя, Роби… Это я виновата…
Тётушка несколько секунд не моргая смотрела прямо на меня, отдавшись во власть мрачных дум, потом разрыдалась, закрыв лицо руками, и содрогалась в нервных конвульсиях.
Утром военные немцы зачем-то заставили нас выйти из своих домов. Обычно так происходило, если кто-то нарушал непоколебимые законы нашей нацистской Германии. Если честно, я совсем не разбираюсь в этом. Мне известно лишь название и несколько важных фраз, которые требовал от меня дядя Фридрих – я ведь уже взрослый мужчина. Поэтому делал умный вид и старался лишний раз не попадаться ему на глаза, в противном случае он начинал давить этой странной информацией о политике, о законе об охране немецкой крови и, следовательно, о том, что необходимо всем сердцем любить Германию, презирая всех нечестивых, кроме истинных немцев. И знаете, я совсем в этом ничего не понимаю.
Марта хотела было пойти одна, но ей было приказано взять детей – Фрауке и меня.
– Вы в своём уме? Вы хоть понимаете, что требуете?! – тётушка в последние дни очень часто на всех кричит, исключая меня.
– Frau фон Фабьян, рекомендуем не вести себя так бездумно. Вы прекрасно понимаете, что даже за такое я могу вас забрать, – голос у незнакомца был твёрдым, как камень, и властным, – Я всегда уважал вашего высокоуважаемого мужа, однако такое поведение не характерно для уважающей себя немки. Но сделаем вид, что я ничего подобного не слышал. Вы радостно приняли такое почтённое приглашение и с удовольствием отправились на площадь. Благодарю за понимание, – не собираясь дожидаться ответа, скуластый мужчина в чёрной военной форме с ярко-красной нарукавной повязкой развернулся и громко топая покинул дом.
Что-то дрогнуло в тётушке. Она осела на стул, словно силы покинули её, и смотрела в одну точку. Я и Фрауке тихонько выглядывали, стараясь быть очень тихими, чтобы нас не рассекретили. Марта выглядела пугающе: пустой взгляд, а морщинистое лицо в мгновение заметно постарело. Лишь сейчас я увидел то, как она похудела за эту неделю. Тётушка выглядела нездоровой.
Она действительно заболела?
Мне кажется, за эту неделю изменилось очень многое. Изменились и многие. Во-первых, Саша куда-то пропал, что очень меня беспокоило. С ним явно что-то случилось. Мне даже в голоу не приходило, что тот рассказанный секрет так заденет моего единственного друга. Но я ведь извинился, тогда почему он до сих пор не объявился? Во-вторых, учителя перестали обращать на меня внимание. Нагло игнорировали и избегали меня даже соседи. Никто не хотел смотреть в нашу сторону. Да, вместе со мной это клеймо получила и Фрауке. Это, в-третьих. Удивительно, но в последние дни моя кузина затихла. Эта невыносимая девчонка почему-то перестала докучать меня, и теперь она всегда сидела в своей комнате в полном одиночестве. От неё не доносилось ни слуха, ни духа. Даже Гунтрам больше не появляется в нашем доме. Всё так переменилось в тот день, когда тётушка неистово сильно кричала на Фрауке, а потом пришла ко мне и расплакалась. Марта впервые была столь зла на свою дочь, хотя первым тайну моего друга раскрыл я. Да, я уверен, что все изменения связаны с Сашей и его секретом, который теперь вовсе не секрет.
Тётушка нехотя выполнила приказ военного. Теперь мы стоим на площади, соединяющей несколько улиц. Людей было полно. Мне даже стало неуютно, когда мы пробирались сквозь такую громадную толпу. Кто-то из военных проводил нас, как почётных гостей, и наказал нам стоять в самом первом ряду.
– Зачем мы сюда пришли, тётушка? – спросил я.
Обычно я не задаю вопросы, предпочитая лишний раз не лезть в чужие дела. Но сегодня даже удивился своему любопытству.
Может, это после того тёплого разговора с Мартой?
– Дети… – она присела, чтобы быть с нами на одном уровне, – Запомните: сейчас вы закроете глаза и уши, когда я вам скажу. Это не обсуждается, – последнюю фразу она произнесла настойчиво.
Я переглянулся с Фрауке, а потом мы синхронно кивнули.
Постепенно толпа стала шуметь. Гам проникал в мои уши, раздаваясь беспорядочным эхом внутри черепной коробки. Вся эта суета давила на меня и не позволяла сосредоточиться на своих размышлениях, в которые я трепетно пытался провалиться. Тут вышел военный, весь в своём привычном величии. Он говорил что-то про незабываемое представление, про что-то особенное.
Мы что, в цирке?
Мне стало неуютно и скучно, хоть волком вой.
И почему мы стоим первыми?
В толпе меня не было бы видно – только в таких случаях мой рост меня спасал. Сейчас же ни рост, ни моя внешность, ничего во мне не позволяло спрятаться где-нибудь в укромном и безопасном местечке. И пока я думал, немец замолк. Напоследок хищно улыбнулся, что напрягло меня, и отошёл в сторону, рукой приглашая новоприбывших.
Меня охватил настоящий ужас. Кажется, сейчас я был похож на Марту, когда ей сказали, что на площади должны присутствовать я и Фрауке: такие же здоровые круглые глаза, раскрытый рот буквой “о”, а лицо превратилось в бледное пятно, похожее на мел. По телу пробежал холодок, а ноги начали подкашиваться. Вывели две фигуры в наручниках. Мужчина и мальчик. Это были Йозеф и Саша. На мужчине не было и живого места: весь покрыт гематомами, а лицо раздуло так, что я не сразу его узнал. Но Саша… Его я узнал моментально. Мой друг стал ещё худее, потому глаза его теперь кажутся больше и неестественнее. Под левым глазом красуется большой синяк. А его восхитительные волосы, немного волнистые на концах, сбриты. Мне стало дурно от всего этого.
Зачем они здесь? За что с ними так обошлись? Для чего их заковали в наручники?
Очень не хотелось здесь находиться, среди этого базара, словно мы прибыли на рынок. Военный – продавец, пытающийся завладеть нашим вниманием. А две тощие фигуры, в оборванной грязной одежде, как товар выставлены на показ. Толпа была подобно мясорубке, а мой друг со своим отцом – кусочки мяса, которых эти жадные потребители иллюзий были готовы размельчить и съесть.
Саша заметил меня.
Нет, не смотри. Я не хочу. Твой взгляд прожигает меня дотла, а твои пустые, отстранённые и совсем чужие для меня глаза мне не нравятся.
У меня нет сил смотреть на своего друга, поэтому я отвёл взгляд в сторону. Меня затрясло и ровно стоять было уже невозможно. Кажется, ещё немного и я рухнусь на землю в беспамятстве.
– Робин… – кто-то шёпотом позвал меня, легонько тронув плечо.
Я вздрогнул от неожиданности и повернулся. Это была Фрауке.
– Тебе тоже больно на это смотреть?
У меня не было сил даже на то, чтобы ответить ей. Я и не сразу понял о чём она говорит и вообще, зачем она говорит.
– Ты дрожишь как осиновый лист. Тебе очень плохо?
В ответ молчание.
– Давай убежим отсюда? Я не хочу смотреть на это представление…
Девочка, что всегда вызывала у меня одну неприязнь, сейчас наоборот кажется такой раздавленной букашкой.
Неужели мне жалко её?
Всю неделю я толком не видел Фрауке, поэтому уже и забыл, что она когда-то была занозой в заднице. Её лицо, как мне показалось, было ещё белее моего, а глаза окрасились в пурпурный – чуть что и они зальются слезами.
Честно? Мне захотелось её обнять и успокоить, как тогда я обнимал Марту.
Вновь грозный немец что-то закричал, да ещё и так восторженно, я бы сказал, по-дьявольски. Он явно безумец.
Может, пока ещё не поздно, в самом деле взять за руку Фрауке и унести свои ноги отсюда? Или все подумают, что я трус, а дядя Фридрих начнёт осуждать меня за поступок не настоящего мужчины, а потом и вовсе накажет?
Мне почудилось, будто кто-то назвал моё имя.
Саша? Это был ты?
Повернувшись на своеобразную сцену, я вновь встретился с ним взглядом. Он улыбался. Так искренне, и одновременно так печально. Мне очень не хватало этой улыбки… Худые, но такие нежные, женские руки прикрыли мне глаза.
Прозвучала череда выстрелов. Затем глухие звуки падения чего-то тяжёлого и более лёгкого о землю. Что-то упало? Нет. Кто-то упал…
Лужа. Я уставился на эту дождевую лужу. Но, что это движется? Стекает тёмно-красная жидкость, сливаясь в единое целое с лужей. Теперь она багрового цвета.