Есения Светлая
Когда умру, я стану снегом
1
Людмила, с.Таежное
Зима задернула своей белесой занавесью прекрасный осенний вид из окна, и теперь казалось, что никогда и ничто уже не будет так, как прежде. Возможно, и к лучшему.
Просто теперь нет отвлекающих пестрых картин, радующих глаз. Оттого приходится оставаться один на один со своими воспоминаниями. А они все, как назло, в темно-серых тонах, так выгодно торчащих остовом одиночества в зимнюю непогоду.
Чай кипит в старом эмалированном чайнике. Настолько старом, что можно было бы его сдать в музей, и оторвали бы с руками. Но нет, он все еще служит. И пока еще вода не выкипела из него даже до половины, это точно. Иначе звук был бы шаркающим, обдирающим широкий металлический носик с маленьким сколом у края, и возмущенным, будто эта посудина умееет ругаться.
Если забыть о нем, то он даже не посмеет выплюнуть хоть каплю своего горячего возмущения. Тогда бы стало намного проще. Тогда бы вдруг погас огонь, и вонючий газ постепенно бы наполнил отравляющей своей сутью комнату. И конечно же пришел бы долгожданный конец. Но нет, жалкая допотопная посудина слишком воспитана, строго держит все свои эмоции при себе, как и кипяток до последнего будет заключен внутри нее. А газ мог бы и сам пойти, например, от поломки ржавых соединений. Но нет. Он скорее всего считает, что воздух тут и так достаточно отравлен, и с ним не стоит конкурировать.
Скрипит дверь в сенцах. За скрипом следуют грузные неторопливые шаги бабки Фроси. Почему ее? Так потому, что сопровождаются отборным матом на всех и вся, в том числе и на сгоревшую лампочку, и на корову Мурку, и на собачий холод.
Теперь дергается тяжелая, обшитая потрепанным войлоком дверь в жилую комнату.
Дверь здесь одна, оттого чувствует себя хозяйкой. Немного сопротивляется, лишь слегка поддается гостю, а потом снова стопорится и кряхтит не хуже самой бабки Фроси.
– Твою ж дивизию. Сдохнешь, пока откроешь эту гадину. Да провались бы мне эти страдания. Ты бы уж пригласила бы кого, чтобы смазали, да подтянули…
Дверь, услышав такое непотребство, тревожно затихает. Ещё чего не хватало! Кого-то приглашать. А кто же тогда будет охранять дом?
Бабка Фрося, перешагнув через высокий порог и еще несколько раз чертыхнувшись, вдруг шлепает себя по губам, кланяется в передний угол и торопливо крестится правой рукой, при этом в левой продолжая держать полное ведро парного молока.
– Я там Мурке сена подкинула пучок. Ты пока не ходи, темно уж больно. И куры еще на насесте. Пусть подремлют чуточку. Это я так рано, чтобы пирогов напечь. Правнука привезут на выходные. Тишечку моего. Такой забавный. Сколько ни корми, все сточит! Теста целое ведро поставила, с вечера, а оно как принялось! Перепечь скорее надо. Вот и пришла пораньше. А ты не торопись, тебе-то куда… И это, чего я хотела… Так это, сметану мне надо. Ты же к вечеру сделать обещалась? Делай, я возьму две поллитрушечки. Одну дитю, вторую дочь в город заберет. Сделаешь? Вот и хорошо. Ну, сиди, сиди, я пошла…
Бабка Фрося трясет толстопалой ручищей не то отмашку, не то прощание и, навалившись на огромную дверь, скрывается в сенцах. Снова отборный мат. Затем все наконец-то стихает.
И чайник, кажется, наконец выкипел весь. До дна. Счастливый…
Нужно выключить. И молоко процедить. А потом снова, по списку… Если прикрыть глаза рукой, то получится немного притупить чувство непреходящей усталости. А лучше – долго не уговаривать себя приняться за дела и отбросить все сожаления, заодно скинув с плеч колючую, местами изъеденную молью, шаль.
В который раз закружилась голова, но нет! Никаких поблажек!
В первую очередь процедить молоко через сложенную в несколько слоев марлю. Потом разлить его по банкам и убрать в холодильник. Как раз пройдёт время, и на улице рассвет начнет хозяйничать полноправно, прогоняя промозглую сизую ночь. А там уже можно будет пойти накормить кур и маленького поросенка.
2
Сейчас все равно легче. Уже не передергивает от холода и нежелания выходить ранним утром во двор, не болят натруженные с непривычки руки. Время, оно стирает потихоньку острые грани. И, хотя в этой убогой избе нет ни одних часов, безжалостно тикающих и отсчитывающих оставшиеся крохи, себя не обманешь.
Каждое утро похоже на другое, как близнец.
Матюгающаяся и грузная, вечно страдающая от ревматизма, бабка Фрося. Кипящий, практически бесшумно и ненадоедливо, чайник. Стужа за окном. С метелью или с причудливыми узорами на стекле, неважно. Холода хватало и внутри, оттого и казался ненавистным он снаружи. Скрип половиц, тягучий распев дубовой двери, бряканье металлической посуды. Развалившиеся, словно объевшийся кот, старые валенки. Бесформенные настолько, что больше походят на старый вязаный носок. Тяжелый тулуп с лисьим воротником, погрызенным молью. От него пахнет прелой кожей и пылью, но он единственный спасает от продувающих насквозь ветров.
Узкая тропка, почищенная в две лопаты. И только ради толстой бабки Фроси, чтобы она влезла в нее, когда идет с ведром молока из сарая. Высокие сосны, сбрасывающие шапки снега прямо на голову, да так метко, словно специально выжидают и целятся, когда кто-то пройдёт мимо. Землянка в стороне от дома, приспособленная под хлев, заваленная снаружи лапником, а затем сверху огромным стогом сена, служащим дополнительным утеплением для крыши до самой весны. Словно по волшебству, постепенно будет уменьшаться стог, и на улице будет становиться все теплее и теплее.
Но это потом, а сейчас снова – безмозглые куры, чавканье растущего, как на дрожжах, поросенка, печальный взгляд коровы и ее извечный тяжелый вздох, словно она все и без слов прекрасно понимает.
Корм курам здесь же, в сараюшке, под тяжелой крышкой старинного деревянного сундука. Наверное, у этого великана есть специальное название. Но кто бы его знал. А спрашивать, какой в этом смысл? Несет он свою долю, пользу приносит, какая разница, как называть.
Бряканье пустых ведер. Колкие травинки, лезущие под манжету рукавицы. Растрепавшиеся из-под старого шерстяного платка волосы так и норовят попасть в рот. Раздражение, словно кипяток, разбегается вместе с кровью так быстро, что не остаётся времени насладиться утренним рассветом.
Может стоит завести собаку? Чтобы появилась еще одна лишняя забота. Тогда возможно будет время, чтобы успевать любоваться красотами, окружающими дом снаружи. Хотя, к чему этот самообман?
Времени не будет. Это не подарок, который можно было бы заслужить к Новому году.
Злоба душит и, не смотря на свежесть лесного воздуха, кажется, начинает темнеть в глазах. Не о том надо думать. Не о том. Наверное, уже прошёл час и нужна новая доза. Всего лишь. По списку. Впереди весь день. По списку.
3
Немного остается до двери в сени, вот только проклятый валенок неожиданно сползает. Совсем на чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы подвернулась нога. К раздражению прибавляется страх. Господи, да откуда ему появиться?! Неужели еще за что-то держится душа…
И ведь чего испугалась? Того, что она вдруг упадет без сознания, замерзнет, умрет от переохлаждения?
Да хоть бы так, чего бояться? Но сознание не спешит покидать, и рука сама будто просится взять пригоршню недавно выпавшего мягкого снега.
Душистый свежестью, и на вкус как будто немного сластит. Хрустит на зубах и тут же тает, даря живительную влагу пересохшему до трещин горлу. Вторая пригоршня устремляется к лицу, к обвисшим и бледным щекам. Хорошо. До чего же приятная и бодрящая прохлада. Какое чудо, всё-таки, этот снег…
Костик однажды, когда совсем еще мальчишечка был, с санок вывалился в такой вот свежевыпавший мягкий снег. Расхохотался, а потом неожиданно спросил: «Куда уходят люди, когда умирают?»
Ну как ему, пятилетнему, объяснить? Разве скажешь, что бездыханное окоченевшее тело закопают в землю? Ведь тут же неуемная фантазия ребёнка нарисует жадных до плоти червей. Нет, нужно было срочно придумать что-то другое. И она объяснила маленькому сыну, что человек, когда умирает, как по волшебству распадается на маленькие искорки и улетает на небо.
– А потом оттуда сыплется снег?
– А потом оттуда сыплется снег....
– Значит, мама, и я когда-то стану снегом?
– Вставай, снеговик, а то прилипнешь. Пойдем скорее домой. Я замерзла....
Третья пригоршня снега была прижата к груди, как самое дорогое. И истошный вопль разлетелся в лесной глуши, подхваченный утренним шальным ветром. Наверное, скоро и она станет таким же белым пушистым снегом…
4
Память избирательна. Она вообще живет своей жизнью, придумывает свои правила. И отчего-то совсем не хочет подчиняться. Если бы это было хотя бы легким помешательством, но нет. Сознание чистое, ясное. Просто в голове зациклился лишь один единственный день. Один из последних. Поход к врачу. Не хотела, но… вдруг упала на работе, вызвали скорую. А оттуда позвонили директрисе. Принципиально не допустили к работе, пока не прошла обследование. Только кому от этого стало лучше?
Пока не знала о своем диагнозе, еще как-то легче было. Или нет? Кого снова обманывать…
Врач долго жевал свои тонкие губы, пощипывал край синего, как аквамарин, колпака, изучал бумаги. Потом объяснил коротко и ясно. Что опухоль растет, но какая она, пока не понятно. Если злокачественная, то остаётся ждать совсем немного. Месяц, два, три… А если доброкачественная, то все равно вырастет рано или поздно до такого размера, что пережмет сосуды. А там, в следующий раз, она просто не придет в сознание.
Операция? Можно, но нет гарантий, все-таки это голова.
Можно и за границу, но за большие деньги.
Испугалась? Нет. Скорее, обрадовалась. На все божья воля. Да и ради чего жить? Это доктор, молоденький совсем еще, убеждал ее, что нужно найти для себя тот стержень, оплот, за который держаться, и тогда, возможно, все изменится к лучшему. Чему меняться-то? Сколько бог даст.
Единственный выход, казалось, был, как на ладони, прост и понятен. К чему пугать учеников? Написала заявление об увольнении. Попрощалась с дорогим классом на чаепитии. Объявила, что уезжает.
У доктора была еще несколько раз. Подобрали лечение, чтобы скрасить остатки…
А потом взяла, продала квартиру и уехала. Без прощаний, объяснений, без адреса. Сюда вот, в эту глушь таежную. Куда только зимой бывает дорога.
Объявление о продаже добротного дома с подворьем увидела случайно. Так сразу вот стало понятно, что делать дальше. Как в картинке, где появляется недостающий пазл. Раз и все. Никаких сомнений, ни сожалений, ни слез.
Двое суток на поезде. Четыре часа на убогом автобусе. Счастливый взгляд молодых, так быстро сбагривших наследство их помершей бабки.
Обжитой, теплый дом. С мебелью, постелью, даже скотина во дворе имеется. И к корове в придачу соседка – баба Фрося, привыкшая за несколько лет помогать своей почившей ныне подруге. Не бросила корову и сейчас. Так и ходит, и доит ее, и присматривает. Это даже к лучшему. На пятом десятке, после почти тридцати лет педагогического стажа, уж не под корову лезть да за титьки животину дергать. Нет. Просто нужно дождаться.
Хорошо, что зима…
5
Есть совершенно не хочется, тем более тошнит беспощадно и постоянно. Но вдруг вспоминается вкус детства, тот самый, из деревни у бабушки.
Образ бабули уже давным-давно стерся, а вот вкус раскаленной душистой гречки, распаренной в глиняном горшке, остался. Ее накладывали в глубокие алюминиевые плошки и заливали холодным молоком. Оттого каша сразу остывала, а молоко нагревалось. Похлебка получалась отменная, и она, маленькая Люда, всегда капризная на еду, уплетала это нехитрое лакомство за обе щеки. Глиняных горшков теперь не было, как и печки. Зато гречка была в запасе. Два мешка, общим весом под полцентнера. Стояла в сенцах рядом с кулями муки, сахара, макарон. Сначала казалось абсурдным запасаться таким количеством провизии. К чему ей? Но бабка Фрося отматюгала по-свойски: чего придуряться, зима наступит холодная, а дорог особо нет, да и дорого ездить в районный центр. Потому, запасаться стоит как минимум на полгода. А там уж, если живы будем, то за новыми запасами поедем.
Смешно про полгода. Хотя, два месяца уже прошло. И лекарства она купила лишь на два курса, а это еще на месяц-полтора. Потом не понятно, как быть. Если она еще будет жива, а обезболивающие закончатся… Наверное, нужно убавить дозу, немного сэкономить. И поговорить с председателем этой деревни, заказать через него… А рецепт? Ну почему она не подумала об этом раньше… От отчаяния, запутавшись в паутине собственных переживаний, гречки набрала полную чашку. Столько же и сварила. Получилось варева всклянь огромная кастрюля. Сколько теперь ее есть? Неделю? Наверное, все же стоит завести собачонка. Или кошку. Или никого не надо. Вдруг умрет сегодня или завтра, а животное погибнет. Вот всегда так у нее, ответственность за других мешает своим желаниям. Всю жизнь.
С самого детства…
Ответственность за младших сестер, одна другой меньше. Им вечно что-то было нужнее – тетрадки, новые колготки, платье на праздник в детский сад. Или то яблоко, зеленое и сочное, с яркой наклейкой на восковом боку, торжественно заявлявшей, что фрукт привезен из-за границы. Кажется, его запах – кислый, душистый – до сих пор стоит в носу. Потому что девчонки грызли яблоко со всех сторон, накинувшись на него, как оголтелые, не помыв, впиваясь в хрусткую мякоть, зажмуривая глаза от удовольствия. А она стояла и стыдилась своего желания откусить хоть чуть-чуть. Она ведь старшая, зачем отбирать у малышек? Им витамины нужнее. Потом, конечно, были яблоки. Разные, всякие. В девяностые они валом пошли из-за границы, красовались у каждого лоточника, влекли своим блеском и идеальными формами. Но все было не то. И Костику она покупала их разных, много, но он не ел. Не нравились. Наверное, потому что где-то в их общей родовой памяти сидело то – особенное, несъеденное, с яркой наклейкой.
Гречка вдруг подкатила к горлу вместе с невыплаканными слезами. С трудом сглотнув ком и запив остатками молока, дала волю слезам. Сейчас можно. Сейчас никто не видит, не осудит. Раньше стыдно было показывать свою слабость. Нельзя. Так говорила мать. А она ей верила и чтила. Всю жизнь свои слезы прятала. Сейчас некому на них смотреть, значит можно. Не тащить же их с собой, невыплаканные, в загробный мир…
6
От лекарств отказаться проще простого. Только и нужно всего лишь пить таблетки с чуть бо́льшим интервалом. Все равно ночами толком не спит. А председателя она видела, сказал, что снарядит машину только через месяц. Все, что можно взять без рецепта, привезет. А вот ежегодного приезда фельдшера из района ждать до марта. Тогда он, перед закрытием дорог, непременно наведается, осмотрит каждого жителя, выпишет кому нужно лекарств и уедет до осени. А если кому помереть приспичит, так врач в этом не помощник. Помирай тихо, спокойно, а соседи схоронят, коли больше некому.
В целом организм выдерживал, и, если не упиваться своим горем, боли наведывались не так часто. Собаку она все-таки завела. После того, как на окраине обнаружили следы медведя-шатуна. Умереть в теплой постели в обрывках своих воспоминаний или быть задранной обезумевшим животным, – все же второе ее несказанно пугало.
Все тот же председатель притащил откуда-то пегую собачонку, помесь овчарки с дворнягой, с неуклюжими ногами и узкой щенячьей головой. Лаяла она задорно, и это главное. Будет голосить, значит нечего на улицу высовываться.
Назвала Моськой, как у Крылова.
В первый же день у новой воспитанницы был пир. Отдала ей все остатки замороженной гречки. Глаза б ее не видели, зато псине понравилось.
Жизнь не стояла на месте. И даже здесь, в глуши, события находили себе место. Бабка Фрося занемогла, неделю лежала с температурой, что стало большой проблемой. Уже к обеду первого дня невыдоенная Мурка истошно мычала в сарае. И как к ней подступиться? Пришлось снова звать на помощь председателя.
Иван Егорович сам не смог из-за неотложных дел, но отправил к Людмиле своего вроде бы родственника.
Когда пришел рыжий, несуразный, долговязый мужик, она даже немного испугалась. Какой из него помощник? Да он головой потолки ей пробьёт, да Моську, отчаянно лаявшую, без голоса оставит. Но Рыжий со знанием дела взял сухое чистое ведро с лавки, усмехаясь, окинул жилище цепким взглядом и вышел из дома. Пришел уже через полчаса с полным ведром молока.
– Ты это, женщина, собаку не корми. Я ей первого, перегоревшего молока в чашку нацедил. Сытая она. Вечером приду. Молоток-то есть? Не знаешь? Ладно корова, а куры от сквозняка померзнут, захохлятся, занедужат. А молоко процеди, да лучше скисать поставь сразу. Творогу наделаешь. Невкусное оно сегодня. Больное.
Рыжий оборвал речь на полуслове и вышел, теребя тугой ворот зеленовато-коричневой дубленки. Жарко, наверное, в доме. А пройти она ему не предлагала. Не к чему.
Рыжий пришел вечером, снова подоил Мурку, помог надергать большим поржавевшим крюком сена из стога, починил дверь в землянку, поправил загон порося. И всё без единого слова. Ей, собственно, тоже говорить ни о чём не хотелось.
Пройти в дом снова не пригласила, лишь сунула в руки мужика тряпичную сумку с банкой сметаны и кружочком сливочного масла. Неизвестно еще, когда бабка Фрося поправится. А помощь этого долговязого точно нужна.
Сама поужинала хлебом и парным молоком, таблетки пить на ночь не стала. Половина из них успокоительные, но, как оказалось, от них никакого толку. Что-то делать все-таки надо. Возможно, напроситься с председателем в район? А там пойти в больницу, встать на учет, сдать эти чертовы анализы, показать свою старую карту. Взять рецепт.
Почему-то боли она теперь боялась больше всего. Не смерти, а именно боли. Хотя признаться самой себе, никогда не понимала, как можно боль терпеть. Прижавшись к теплому креслу и укутавшись в перекошенное и растянутое шерстяное одеяло, она снова стала смотреть на вальс мелких снежинок за окном. Днем пушинки были огромными, сейчас обмельчали, стали как мошки и серебрились в лунном свете. Наверное, будет мороз.
7
Боль, свою первую и непонятную – то ли душевную, то ли физическую, она испытала, когда мать привела нового ухажера. Третий муж, пьяница и лентяй, ушёл как полгода, а мать, устав от одиночества, не стесняясь четырех дочерей, решила, что может позволить себе отдушину.
Закрылись с любовником с вечера в комнате, скрипели кроватью, смеялись. Люда включила телевизор погромче и рассадила перепуганных сестер на диван, приказав смотреть мультики, потом новости, потом политический обзор. Из двух каналов не особо что-то можно выбрать. Это сейчас их за сотню, и тыкай в пульт, пока рука не устанет…
К полуночи в комнате стихли, девчонок разморило, и уснули они вот так же, гурьбой. А Люда приютилась в кресле, кутаясь в большой махровый халат, доставшийся в наследство от двоюродной тетки. Ночью было холодно, но отобрать у мелких второе одеяло не решилась. Малышки и так открываются без конца, а под одним и вовсе замерзнут.
Скрючилась, кое-как поджала под себя ноги и уснула. То ли съела что-то не то, то ли организм через боль пытался разбудить свою хозяйку, но очнулась за несколько минут до беды.
Ухажер, проснувшись среди ночи попить водички, решил проверить и ее. Когда Люда распахнула глаза, его рука уже по-хозяйски теребила затвердевшие соски оголенной груди, а вторая бессовестно терла разбухшую и влажную плоть в трусиках. Не сразу она поняла, что происходит, но, увидев довольную ухмылку пьяного мужика, осознала, что он ее просто так не отпустит. Кричать? Перепугает девчонок, бедняжки и так за вечер натерпелись страху, переживая, что же такое делают с их матерью там, за стенкой. Отбиваться? Да этот бугаина скрутит ее в две секунды и изнасилует тут же, никого не стесняясь. Она попыталась вскочить с кресла, выбраться из его медвежьих объятий, но он сразу же уперся коленом ей в живот и накрыл рот своим тошнотворным поцелуем, толкая между сжатых зубов острый и шершавый язык, одновременно усиливая движения рук, переходя от нежных поглаживаний к резким дерганым толчкам и щипкам. Она замычала в его рот, давясь текущей слюной, задыхаясь, царапая его за плечи, пытаясь отбиваться, но… каждое ее движение сопровождалось надавливанием его колена в подреберье настолько сильно, что от боли сыпались искры из глаз.
Сколько ей было, шестнадцать? Она понимала, что происходит, но боялась не потери невинности, а именно позора и того, что об этом могут узнать родные. Было стыдно за то, что пока она спала, собственное же тело ее предало. Возбудилось, разнежилось, раскрылось для этой твари. А он действовал умело, понимая ее состояние, довел до пика и только когда почувствовал, что девчонка обмякла, отпустил.
"Ты такая сладкая, малышка! Завтра мать уйдет на работу, мы продолжим. Обещаю, тебе понравится!"
Засунув еще раз язык в ее рот, облизал щеку, затем поворошился им же в ухе, намочив ее растрепавшиеся волосы, и ушел в другую комнату, к матери. А Люду, обезумевшую и потерянную, все колотило, тошнило, и красная пелена стояла перед глазами, грозя отключить сознание. Как она пережила тогда те несколько часов до рассвета, не понимала до сих пор. Сидела с абсолютно сухими глазами, так и раскрытая наполовину, решая, что лучше – наложить на себя руки или просто уйти из дома.
Утром в какой-то момент решилась, что подойдёт к матери, расскажет, пожалуется. Долго подбирала слова, репетировала, собиралась с духом. Ждала на кухне, поставила кипятиться чайник, приготовила бутерброды на завтрак. Дверь из спальни распахнулась и с грохотом ударилась об стенку. Осыпалась побелка на пол, а вместе с ней и Людкины надежды. Мать висела на любовнике, крепко обхватив его ногами за талию, ничуть не стесняясь двусмысленной позы и того, что его мерзкие руки оглаживают ее оголенный зад. Она весело хохотала и целовала мужчину.
Дочь она заметила не сразу, но счастливых глаз не спрятала и тут же объявила:
– А, Люда… Проснулась уже? Вот и хорошо, покажешь в доме, где что лежит. Дядя Николай будет жить у нас.
В глазах потемнело. Как и тогда. Ощущение, что она оказалась на краю бездны не уходило до сих пор, даже спустя тридцать лет. И обида на мать все еще сидела, словно тюремная крыса, изредка высовывая свою морду в ожидании лакомого кусочка. Сердце снова потеряло ритм, закололо, а через миг задушило приливом. Много шрамов в душе накопилось за жизнь, но некоторые отчего-то болели до сих пор. Мазь что ли какую у бабки Фроси спросить, чтобы заживало…
