Ермек Турсунов
Кирпич

Была у них там своя заруба: то ли правительство против парламента, то ли Министерство печати против остальных министерств. Словом, принципиальные матчи с участием звезд политического истеблишмента, многих из которых я на тот момент еще не знал.

Да мне, по большому счету, все равно было, с кем играть. Как говорится, в бане все одинаковые.

Я запомнил лишь некоторых.

Алихан Байменов, помню, очень прилично играл. Думающий. Не жадный.

Серик Конакбаев тот почти мастер. Интеллектуал на поле.

Шарип Омаров вообще был от природы наделен и ростом, и атлетизмом. И техникой обладал своеобразной. Забивной был.

А вот Ертысбаев не нравился никому. И играть толком не умел, и орал больше всех. Что такое пас, не знает. Партнеров не видит. Все норовит сам забить. Понторез, короче. Таких в футболе не любят.

Алтынбек звал меня на особо важные матчи. Где на кону стоял ящик пива с последующим походом в баню.

Ну что я могу сказать? Мылись мы довольно часто за чужой счет. И пиво пили.

Я придумал ему забавное погоняло Пиночет. За излишне напускной грозный вид. Он в ответку стал называть меня Чон Ду Хваном.

Все вроде более-менее налаживалось.

И тут в 1998 году начали происходить непонятные вещи.

Телеканал «Хабар» стал переманивать к себе людей. Потом потихонечку начал подгребать под себя площади. Однажды хабаровские начальники выставили свою охрану и перестали пропускать сотрудников с телеканала «Казахстан» в АСК2. Так называлось примечательное здание с бетонными сосульками на Мира Тимирязева. Исторически здание принадлежало телеканалу «Казахстан».

Я пошел к Алтынбеку. Спрашиваю:

– Конфликт назревает. Что будем делать? Ты объясни, а то я человек новый, могу не знать.

– Будем держать стойку, сказал Алтынбек.

– А сил хватит? спросил я.

– Хватит, уверенно ответил он.

И я пошел держать стойку.

Запахло жареным. Я это чувствовал. В «Хабар» вкачивались деньги. Они закупали новую аппаратуру и по-прежнему переманивали к себе лучших специалистов. На фоне нашего унылого болота «Хабар», конечно, выглядел предпочтительнее.

К тому же нам безбожно урезали бюджет. Начались сокращения. Росло недовольство. Я людей понимал, но помочь ничем особо не мог. А одними запретительными мерами ситуацию не спасешь.

Оставалось рассчитывать на рекламные доходы, и я стал самостоятельно вести переговоры с крупными игроками. Многие готовы были к сотрудничеству: все-таки республиканский канал, метровый диапазон, значительный охват территории. Намечались серьезные сдвиги. Мы могли стать главными конкурентами «Хабара» и вырвать себе нехилый кусок от общего рекламного пирога.

Ерлан Сатыбалдиев на тот момент президент телерадиокорпорации фигурой был вялой и несамостоятельной. Он такие вопросы не решал и кивал в сторону Алтынбека.

– Есть министр, к нему и иди.

И я пошел убеждать Алтынбека заключить новые контракты.

Алтынбек как-то невнятно отреагировал, сказал, что надо все взвесить, все обдумать и лишь потом, может быть, как-нибудь…

Но сроки горели, конец года, и ждать было нельзя. Надо было спасать канал. Тем более что частоту «Алатау» тоже собирались забрать, а сотрудников распустить.

И тут вдруг появляются какие то бравые хлопцы в дорогих костюмах с московским говорком и визитками компании «ВидеоинтернейшнлАзиа». Они суют мне под нос контракт, согласно которому все рекламное время на канале «Казахстан» давно уже продано, причем на кабальных условиях и за смешные деньги. И прозрачно так намекают, что поезд уже ушел, что я не совсем владею информацией и лучше всего подумать о плодотворном творческом сотрудничестве на будущий год.

Я в непонятках начинаю искать правду, а это дело, как вы сами понимаете, бесперспективное и в каком-то смысле опасное. Но теперь то уж можно об этом говорить. Все ведь осталось в прошлом.

Господин Сатыбалдиев на мои вопросы лишь развел руками и по обыкновению своему показал наверх. Я стал искать встречи с Алтынбе ком, чтобы поговорить с ним «на понял понял». А если прямо, то я просто хотел предложить ему разорвать имеющийся контракт и заключить новые. Более выгодные для канала.

И тут уже нарисовались серые люди из конторы. Они показали мне корочки в чине подполковника и капитана и предложили выпить по чашечке кофе. За разговором они, как бы между прочим, обронили фразу, что «хорошо бы этого жирдяя Сатыбалдиева» сдвинуть с нагретого места. Типа давай ты сунешь ему взятку и мы его накроем на рабочем месте. Взятку мы, мол, обеспечим.

Сейчас, по прошествии лет, я думаю, что кукловоды, стоявшие за этим делом, рассчитали все правильно. Сатыбалдиев ставленник Ал тынбека. Удар по Сатыбалдиеву это удар по Сарсенбаеву. И удар практически стопроцентный. А я всего лишь торпеда. Исполнитель. Мелкая пешка. В случае чего мной можно пожертвовать. Никто особо не заметит и запрягаться не станет.

Так оно и получится в итоге. Но в тот момент догадываться об этом я не мог и прямиком отправился в кабинет к Ерлану предупредить, что против него готовится нехитрая операция из серии «Борьба с коррупцией и мздоимством». И чтобы он это имел в виду, поскольку не только я захожу к нему в кабинет. Любой случайный посетитель может забыть здесь конвертик с купюрами или какой невзрачный пакетик в углу с дорогим и меченым подарком.

У Ерлана Абеновича от этого разговора глаза сделались круглыми, он схватился за сердце и срочно слег.

А через пару дней к нам в офис уже без всякого приглашения заявилась толпа сотрудников. Они быстренько опечатали бухгалтерию, ловко надели на меня наручники и под белы ручки повели по длинным коридорам на выход.

Помнится, Галина Леонидовна Кузембаева, с которой у меня намечалась рабочая встреча, наткнулась на меня в дверях и, заполошная, по своему обыкновению, не особо замечая плотного сопровождения, стала спрашивать, куда это я направился и скоро ли вернусь.

– Тут цель была другая. Или цели. Покрупнее, надо полагать. Хотя формально я ведь был «человеком Алтынбека».

Правда, не посвященным во все тайны мадридского двора.

Мы ж должны показать тебе отснятую передачу и обсудить эфирное время, удивилась она, показывая мне Аудиокассету.

Я честно ответил, что догадываюсь, куда сейчас поеду, но не могу сказать точно, когда именно вернусь. И вернусь ли вообще, поскольку запястья мои сжимали казенные браслеты, а товарищи в штатском предусмотрительно прикрыли их моим же пиджаком.

Наутро я проснулся знаменитым. Не было, пожалуй, ни одной газеты, не осталось ни одного телеканала, по которому бы не показали, как бравые ребята сажают меня в «бобон». Естественно, все фотографии и все видео сопровождались бесчисленным количеством комментариев. Выдвигались самые разные версии. Порой совершенно фантастические.

Один депутат, помнится, даже предположил, что я заслан коварной Америкой и прибыл сюда с некой тайной мормонской миссией, как некогда в Старгород бывший предводитель дворянства. И вот теперь я, «гигант мысли и предводитель команчей», будущий отец казакпайской демократии, пробрался на идеологически важную позицию руководителя телеканала и вещаю на всю страну, сея, так сказать, разврат и смуту.

Одним словом, арест гендиректора Казахстанского телевидения превратился в новость дня. С него начинались все информационные ленты. И во всем этом театре абсурда неизвестные режиссеры отвели мне ведущую роль. Я внутренне чувствовал, что она мне не подходит. Ну не тяну я никак на злодея международного масштаба. Кто я такой, если без дураков? «Веселый нищий. Безвредный насекомый». Разменная монета. Причем самая мелкая.

Тут цель была другая. Или цели. Покрупнее, надо полагать. Хотя формально я ведь был «человеком Алтынбека». Правда, не посвященным во все тайны мадридского двора. Ну а кто там будет разбирать, во что я посвящен, а во что нет? Ходит в бани, играет в футбол, допущен к телу, значит, доверенный. Логика прокурорская по сути верная. Но нуждалась, конечно, в уточнениях.

Вот за этими уточнениями, надо думать, меня и повезли в неприметное здание на углу улиц Байзакова Абая.

Конечно, читателям хочется страстей. Живописных подробностей.

Вынужден разочаровать. Не было ничего такого. Меня не били, не пытали и иголки под ногти не загоняли. Все было чинно, благородно, но давление оказывалось нешуточное. Мне, во всяком случае, хватило. И надолго. Так что не стану я тут геройствовать.

Как ни странно, про Алтынбека меня не спрашивали, хотя я и ожидал. О нем вообще тут разговоров не заводили.

С Байзакова меня уже ночью перевезли в ИВС, что возле кинотеатра «Целинный». Там, в ДВД, спустили в подвал, велели раздеться донага, провели внешний медосмотр не прячу ли чего в интимных местах, сняли шнурки с ботинок и запихали в камеру.

Так, в одночасье, меня, что называется, спустили не то, чтобы с небес на землю, а даже глубже в подземелье.

«В хате» было откровенно тесновато и душновато. И народ в нем собрался, надо сказать, самый разношерстный.

Перезнакомились. Милая компания: воры, наркоманы, бомжи, аферисты, мошенники. Сюда пресса не поступала, и это, наверное, на тот момент было единственное место, где меня еще не узнавали в лицо.

Ближе к ночи стали устраиваться спать. Легли рядком на длинные нары.

Вынужден разочаровать. Не было ничего такого. Меня не били, не пытали и иголки под ногти не загоняли. Все было чинно, благородно, но давление оказывалось нешуточное. Мне, во всяком случае, хватило. И надолго. Так что не стану я тут геройствовать.

И тут у какого-то нарика началась ломка. Его в буквальном смысле выворачивало наружу. Как назло, он оказался без одной ноги и не мог самостоятельно сидеть на параше приходилось поддерживать.

И тут мне явилась еще одна истина: оказывается, не только в бане и на футболе все люди одинаковые. В изоляторе временного содержания тоже не считается, кем ты был до этого. Поэтому я оказался четвертым в очереди. Имеется в виду очередь из тех, кто должен был помогать «наркотуполоскуну» добираться до параши, как только его потянет «до ветру», и там держать его за плечи, чтобы он не свалился в дырку к своим экскрементам, извините…

Рассвет я встретил, таким образом, в не очень добром расположении духа.

А потом принесли завтрак кашу с воткнутыми в нее ложками без черенков. Внешне она была похожа на овсянку, но не овсянка это точно. И тут до меня окончательно дошло, что я в полной ж.е. И сочувствующие улыбки таможенников СолтЛейкСити я вспомнил тогда с особенной ясностью.

Прошло время. Не знаю точно сколько.

И тут меня вдруг неожиданно выпустили под подписку о невыезде. Вроде как Хитрин вмешался (тогда генпрокурор РК). До него достучались сочувствующие.

Началось следствие. Оно тянулось полтора года. Мне показалось вечность.

Вначале моим делом занимались комитетчики. Затем дело передали в ДВД. В конце концов оно оказалось в налоговой полиции, руководителем которой на тот момент был Рахат Алиев, и я ходил давать показания в серое здание по улице Барибаева. Это рядом с парком Горького.

В это же самое время Ерлан Абенович решил откреститься от греха, в спешном порядке подготовил приказ об отстранении меня с должности, хотя следствие еще ничего не доказало. Кабинетик мой опечатали, а дощечку с именем и фамилией спрятали подальше с глаз долой.

Когда же я через полтора года, выбритый, выглаженный, с помытой головой появился в побеленных стенах родного «Казахстана», держа в папочке постановление о прекращении уголовного дела, не могу сказать, что тут мне сильно обрадовались. В особенности господин Сатыбалдиев.

А потом принесли завтрак кашу с воткнутыми в нее ложками без черенков.

Внешне она была похожа на овсянку, но не овсянка это точно. И тут до меня окончательно дошло, что я в полной ж..е. И сочувствующие улыбки таможенников СолтЛейкСити я вспомнил тогда с особен ной ясностью.

Состоялась «теплая» беседа. В ходе которой стороны, как говорится, пришли к компромиссу.

Ерлан Абенович вытащил заготовленный козырь и начал с того, что «в результате внутренних расследований удалось установить», что я вел частные беседы по казенному сотовому телефону и должен внести в кассу корпорации сумму, потраченную на эти разговоры. А это 28 тысяч тенге. А вообще, «нам лучше расстаться, поскольку работать в тандеме мы уже не сможем». Борясь с неимоверным искушением воткнуть Ерла ну Абеновичу в глаз остро наточенный карандаш, который лежал перед ним, я согласился. «Да, действительно, работать так дальше не имеет никакого смысла», сказал я и пошел к себе в свой запечатанный кабинет. Выломал замок и расположился в своем кресле. Мне хотелось провести напоследок несколько встреч с людьми, которых сотрудники силовых структур вынудили дать против меня «разоблачительные показания». (Делото мне дали почитать следаки.) Не то, чтобы я хотел устроить им там «железное болерро или краковяк вприсядку». Нет. Эмоций не осталось. Мне было просто любопытно. Мне хотелось посмотреть им в глаза и попытаться разглядеть в них раскаяние. Или хотя бы стыд. (Сейчас вспоминаю, думаю зря.)

Помню один из них заслуженный человек с проседью в волосах даже пустил скупую слезу:

Они сказали, что дочку мою из института попрут и жизнь ей испортят, если не подпишу…

Другой сказал, что ему до пенсии рукой подать, а тут такое.

Я постарался всех понять. Войти в положение каждого. По правде говоря, они то тут, по большому счету, ни при чем. Тем более их было много подписантов. Сработал стадный рефлекс. Ну или страх. Называйте, как хотите. Все это не ново.

Что радовало и вдохновляло: были и те, кто с самого начала за меня, что называется, впряглись. Тянули мазу. Поддерживали, как могли, не верили, что я украл, стащил, затарил.

Всех помню. Всем благодарен. Такое не забывается.

В итоге мне выплатили компенсацию. Я в ответ внес в кассу штраф за свои «частные разговоры» и в тот же день, написав заявление «по собственному», тихо прикрыл за собою дверь.

Деньги мне понадобились. Потому что борьба за восстановление справедливости требует, как правило, серьезных издержек. Квартиру пришлось продать. Машину тоже. Вообще, все, что можно было продать, я тогда продал. Надо было закрывать расходы по адвокатам, переводам, рассылкам, поездкам, встречам, объяснениям и прочей лабуде. К тому же у меня на тот момент родилась дочь. И помню, как-то я вышел на улицу за хлебом, выскреб из карманов все, что оставалось, и застыл в двух шагах от магазина. У меня набралось ровно сорок шесть тенге. Я стал лихорадочно соображать что купить: молоко или хлеб? На большее денег не хватало…

Деньги мне понадобились. потому что борьба за восстановление справедливости требует, как правило, серьезных издержек. Квартиру пришлось продать. Машину тоже. Вообще, все, что можно было – продать, я тогда продал.

И тут в моем воображении с хроникальной последовательностью стремительно стала отматываться назад пленка трехчетырехлетней давности.

Я вспомнил, как покидал страну с билетом в один конец, чертыхаясь от омерзения, как учился жить в Америке, не зная ни слова по английски, как сидел в мормонских церквях, слушая нудные проповеди священника, как снимал «коротыши» для мормонов, как ходил слушать блюз в «Черную вдову», как смотрел по вечерам на красивейший закат с высоты тридцать четвертого этажа, как радовался и жил полной жизнью и строил какие то планы и планы эти манили своими реальными перспективами.

Я вспомнил, как жил и кем был до этого дня.

Мог ли я тогда предполагать, что однажды вернусь домой, полный надежд и благостных ожиданий, готовый потратить силы на что-нибудь полезное, а вместо этого мне придется шлюмкать баланду в камере, долбиться полтора года в глухую стену, доказывая, что дважды два в моем понимании всегда было четыре, и в ужасе ждать, что день грядущий мне готовит. Заглядывать далеко вперед я тогда не решался, поскольку будущее мне светило не самое радужное обещали восемь лет с конфискацией. А дело в итоге закончилось тем, что меня заставили заплатить штраф (!) за разговоры по сотовому телефону.

Я задавал себе вопрос: а ради чего тогда все это было? И как вообще получилось, что здоровый образованный мужик, у которого было столько вариантов для построения красивой биографии, выбрал самый идиотский и теперь стоит посреди улицы, считает мелочь и не знает, как экономнее ее потратить…

Какой позор!

Я ненавидел свою ситуацию. Ненавидел город. Ненавидел страну. Ненавидел мерзкую погоду. Этот грязный снег. Эти неубранные улицы. Эти замызганные машины. Этих несчастных прохожих с их унылыми затюканными физиономиями.

Я ненавидел всех и все. Но больше всех я ненавидел себя. Я ругал себя самыми последними словами. За все. За доверчивость, за слепоту, за глупость, за свое старомодное понимание вещей. Словом, я стал превращаться в неудачника. Да я и был им, если уж называть вещи своими именами.

Я был на грани отчаяния. Я вообще не мог поверить, что все это происходит со мной. Неужели конторские такие дураки, думал я? Неужели они не понимали, что за тот короткий период (чуть больше шести месяцев работы) я смог бы украсть три с лишним миллиона долларов, как это было написано в обвинительном акте? Причем откуда? С телеканала «Казахстан»? Да там отродясь таких денег не было. А если и были, то до меня. В мое время там на зарплату еле хватало.

Ну ладно. «Подними руку и опусти» как говорил герой Шукшина. Надо было как-то жить дальше. А как?

И тут на выручку пришли друзья.

Кайрат Оразбеков, президент компании «Кайнур». Я когда-то играл за его команду в минифутбол.

Кайрат дал мне контейнер с «Галиной Бланкой». Была такая добавка куриная к супам. В маленьких брикетиках. Она меня и спасла.

Я ненавидел всех и все. Но больше всех я ненавидел себя. Я ругал себя самыми последними словами. За все. За доверчивость, за слепоту, за глупость, за свое старомодное понимание вещей. Словом, я стал превращаться в неудачника. Да я и был им, если уж называть вещи своими именами.

Я поехал на базар, расположенный на углу Розы бакиева Ташкентской, взял там в аренду место, разложил на столике свой нехитрый товар и, мучительно преодолевая остатки стыда и достоинства, напрочь растоптанные в следовательских кабинетах, стал торговать.

А там, где нет логики, вряд ли можно рассчитывать на справедливость.

Через пару месяцев «Галина Бланка» закончилась, и тогда Кайрат дал мне пятьдесят ящиков водки. И сказал, как Фрунзик Мкртчян Бубе Кикабидзе с колесом от КрАЗа в «Мимино»:

– На. Продай!

И я снова отправился на свой уже базар и стал продавать водку.

Вопросы гордости и самолюбия отошли на второй план. Надо было выживать. Надо было как-то справляться с положением. Потому что жизнь продолжается. И я не один. Есть зона мужской ответственности. И, главное, я на воле. И должен пытаться что-то делать. Брыкаться. Копошиться.

Но по ночам я часто просыпался в холодном поту. Мне казалось, что я до сих пор в камере.

Я помню, пока шло дело, постоянно менялись следователи. То ли текучесть у них такая, то ли никто не хотел особо заниматься моим делом. И каждый предлагал побыстрее сознаться, признать, тряс Уголовным кодексом, обещая услать в Сибирь «давить жопой клюкву за хищения в особо крупных размерах».

В тюрьму не хотелось, и я, как мог, цеплялся за свободу. Хотя, если по правде, не особо верил, что выкручусь. Потому что не видел логики. А там, где нет логики, вряд ли можно рассчитывать на справедливость. Мысленно я уже смирился, примерно предполагал, какой намотают срок, и решил построить напоследок мазар родителям в родном селе. Потом уже не будет возможности.

Кирпичи мне подарил Сержан Жумашов. Тот самый, которого сейчас многие ненавидят за то, что он возвел Esentai Tower, а потом хотел построить в горах курорт «КокЖайляу».

Десять рейсов на ЗИЛе к себе в аул я проделал с одним словоохотливым водилой. По дороге он все травил мне байки про то, как несправедливо осужденных зэков вдруг освобождали, и я делал вид, что верю. Бодрости духа мне эти поездки не прибавляли. Тем более что конечной точкой нашего маршрута было сельское кладбище. Там мы и сгружали кирпичи.

Время от времени я звонил Алтынбеку. Он трубку не брал. Тогда мой двоюродный брат, известный писатель Баккожа Мукай, предложил позвонить от него. А лучше с домашнего телефона. Тогда, мол, Алтынбек возьмет.

Так и сделали. В назначенный день и час я пришел к Баккоже домой и набрал номер. Алтынбек трубку поднял.

Я спросил:

– Ты можешь мне объяснить, что происходит?

Он ответил:

– Ты сам во всем виноват.

– В чем именно?

– Со временем поймешь.

И бросил трубку.

Признаться, я до сих пор не очень понимаю подоплеку всей этой мутной истории. Хотя на многое, конечно, глаза у меня раскрылись.

К примеру, я понял, что, ложась спать, человек не может доподлинно знать, что с ним произойдет завтра. Что жизнь, какая бы она ни была, имеет свойство преподносить сюрпризы. И не всегда сюрпризы оказываются приятными. Что прописные истины потому и называются прописными, что их прописали «мильон лет назад», но человека частенько подводит память.

Короче, я стал склонен к философии. К самокопанию.

Да, говорил я себе, скорее всего я просто оказался не в том месте в не самое подходящее время. Но я точно знал, что я не та фигура, из за которой стоило ломать столько копий.

Как я понял из того нашего разговора, Алтынбек вмешиваться не собирался и рассчитывать на него я больше не мог. То есть стойку держать придется теперь самому. В алтынбековских причинах копаться мне не хотелось. У политиков они найдутся всегда. Тем более у больших политиков.

И тогда я уехал к себе в аул. Жизнь в городе была нам уже не по карману.

В поселке Первомайском, что в сорока трех километрах от АлмаАты, я снял неказистый домик, и мы стали жить там.

Если честно, я, наоборот, пишу по возможности кратко. Чего зря размазывать? Все равно, как мучается бык, знает только плуг.

Кто-то, наверное, подумает, что я так подробно описываю все эти события, чтобы показаться героем или вызвать сочувствие. Это не так. Смысл?

Если честно, я, наоборот, пишу по возможности кратко. Чего зря размазывать? Все равно, как мучается бык, знает только плуг.

Возможно, я сильно отклонился от темы, от нашей с Алтынбеком истории. Но из песни слов не выкинешь. Что было то было. И у меня нет цели собирать теперь дешевые дивиденды. У многих людей истории случались покруче и позабористее. Ну а моя такая. Попроще.

С машиной воевать сложно, пусть ее даже олицетворяют вполне конкретные персоналии.

Сегодня я ни о чем не жалею. И мне незачем придумывать слезоточивые легенды. Я лишь рассказываю, что было и как. Тем более многих уже нет в живых.

В ауле я занялся обычными колхозными делами: топил печку, убирал снег, ходил за скотиной, чистил сараи, колол дрова. Все, как в моем далеком детстве. И, надо сказать, мне это помогло отвлекся душой и мозгом.

Земляки расплачивались со мной натурой: молоком, творогом, сметаной. Хлеб я покупал в городе, куда ездил регулярно для дачи показаний.

Так прошло еще какое-то время. Я все так же ходил по инстанциям, обивал пороги больших и маленьких начальников, слал письма, прошения, заявления, обжалования…

Все это тянулось невыносимо долго и медленно.

Все-таки тяжкое это дело пытаться доказать бездушной системе, что ты не верблюд. Буквально каждый день ты засыпаешь и просыпаешься с одной и той же мыслью посадят не посадят? С машиной воевать сложно, пусть ее даже олицетворяют вполне конкретные персоналии.

И вот однажды я, как обычно, явился в главное управление комитета налоговой полиции по городу Алматы, зашел в знакомый кабинет, готовый к очередному длительному допросу, и тут вдруг мой следователь протягивает мне журнал.

– Прочитай и распишись, говорит.

Я пробежал глазами по строчкам и не понял. Вгляделся внимательнее. Снова прочитал, и опять не дошло.

А там было написано суконным протокольным языком следующее: «Уголовное дело, возбужденное по признакам преступления, предусмотренного ст.176 ч.3 УК РК, 10 февраля 1999 года в порядке ст. 37 ч.1. п.2 УПК РК прекращено производством за отсутствием в ваших действиях состава преступления».

Я прочел несколько раз подряд эту коротенькую запись, досадуя на свой мозг, с которым происходила какая-то странная аберрация. Я никак не мог въехать в нехитрый смысл прочитанного.

– Ну чего уставился? недовольно буркнул следователь. Все. Расписывайся. Дело закрыто. Иди домой.

Я почувствовал, как у меня подгибаются ноги, и опустился на краешек стула.

– Чего уселся? рассердился следователь. Подписывай, говорю, и вали отсюдова.

Я расписался негнущимися пальцами там, где мне указал следка, и с трудом поднялся.

– Что теперь? спрашиваю.

– Иди.

– Совсем?

– Ну да, заулыбался он. Или хочешь остаться?

– Нет.

– Ну и иди давай. Не мешай работать. Возьми вон постановление и катись.

Я взял бумажку с синей печатью, сунул ее себе во внутренний карман и пошел вон.

До Зеленого базара оттуда рукой подать. Я пробирался туда, как вор, прячущий у себя за пазухой украденную вещь. Я все боялся, что выроню эту бесценную для меня бумажку или еще как-то потеряю ее по дороге.

На базаре я нашел какой-то комок, в котором стоял ксерокс, и с ходу сделал с оригинала пятьдесят копий. И тут же рассовал их по всем карманам. На всякий случай. Если вдруг потеряю одну, то у меня останется еще сорок девять. И я смогу доказать, что я свободен. Что я восстановлен во всех своих правах. Что они все это время ошибались. Что они наконец то разобрались.

Словом…

Это была моя охранная грамота. Мое железное алиби. Мой непробиваемый бронежилет.

Все-таки интересно человек устроен. Я в тот момент не думал, что эта бумажка наверняка прошла множество инстанций, собрала множество подписей и наверняка над ней долго пыхтели, прежде чем дать ей ход. А значит, везде сохранились свой оригинал и копия. Но мне нужна была Моя копия и Мой личный оригинал.

И еще мне нужна была встреча с Алтынбеком. Все-таки он знал больше всех и мог бы мне наконец объяснить, почему они все спрыгнули, когда меня «закатывали в асфальт».

Алтынбек долго избегал встречи. Под разными предлогами. Потом мы наконец встретились. В Астане.

Я прилетел туда. Разговор длился не больше минуты. На улице. Перед зданием министерств.

Я был плохим директором. Во первых, я не знал правил игры. Во вторых, я вел себя нестандартно. То есть непонятно. Не носил никому конвентов, не дарил никому дорогих подарков, не угождал агашкам, не разливался сладким елеем на высоких приемах.

По ровному счету, разговора не получилось. Он снова повторил, что я сам во всем виноват и что повел себя неправильно и что если бы я был умнее, то стал бы народным героем.

Но я не собирался становиться тут никаким героем. Я просто приехал к себе домой сделать что-нибудь нужное. И позвал меня он сам. Искал, нашел и уговорил. Хотя я его об этом не просил.

Короче, ничего внятного я от него тогда не услышал, и мы расстались, так и не попрощавшись.

Сейчас я уже думаю, что Алтынбек был прав в одном. Я был плохим директором.

Во первых, я не знал правил игры. Во вторых, я вел себя нестандартно. То есть непонятно. Не носил никому конвертов, не дарил никому дорогих подарков, не угождал агашкам, не разливался сладким елеем на высоких приемах. Короче, по всем параметрам я был и остался человеком вне системы.

Не было во мне, да и не смог я со временем приобрести начальственный апломб. Вес. Степенность.

Не умею я жить за шлагбаумом и держать всех на расстоянии недоступной улыбки. Я так и не уразумел, что мироустройство по казахски не претерпело изменений со времен Абая. Система лишь модифицировалась и приобрела внешне благопристойный вид. Но она по-прежнему готова проглотить любого человека. Любое начинание. Любой незнакомый порыв.

Чужака эта система метит клеймом и тут же отторгает. Выталкивает. И это тот самый урок, который я вынес из своего злоключения.

Ну что ж. Все уже в прошлом. Пора, пожалуй, закругляться.

Конечно, история наших с Алтынбеком отношений не такая кровопролитная, к коим нас прикормили, и не такая душещипательная, к каким мы привыкли. Но уж, как говорится, чем богаты. Были в них и радостные моменты, были и смурные. Всякое было. Выдумывать мне незачем. Подробности я опускаю. Это уже совсем личные вещи. И без того я чересчур тут разоткровенничался. Не знаю стоило оно того или нет? Просто слишком много разных версий и домыслов я слышал на наш счет. Захотелось внести ясности.

И, как мне теперь думается, история эта в каком-то смысле послужила началом конца. Далее уже последовали события, за которыми следила вся страна. И люди знающие понимают, о чем я говорю. Но это уже было без меня, потому что с Алтынбеком мы уже не общались. Не могу сказать, что мы расстались с ним врагами или я остался на него в обиде. Нет. Просто мы разошлись, и каждый из нас пошел дальше своим путем.

И все же я ему благодарен. Потому что он был хорошим другом. И он умел дружить.

И когда он меня выдергивал из Штатов, у него не было плохих мыслей. Были только благие. Я в этом уверен. Просто жизнь еще раз доказала, что всякий, кто прикасается к власти, не всегда понимает, что дракон бессмертен даже тогда, когда он убит.

А когда убили самого Алтынбека…

Когда его застрелили какие то ублюдки, в затылок, там, на горе.

Я уж и не помню, кто мне сообщил об этом. Помню лишь сидели в какой-то кафешке. Пили кофе. О чем-то болтали. И тут кто-то сказал.

Не хватило воздуха, подался на улицу. Пошел в ближайший сквер. Сел прямо в снег. Перед глазами поплыли кадры кинохроники. Вот мы на военке, изучаем зенитную установку, вот мы за общагой гоняем в футбол, вот дурачимся на полянке боремся, вот Москва, улица Шверника, эмгэушная столовка, Салтанат, студенческая свадьба в грузинском ресторане, мои часики, недовольный официант, АлмаАта, журнал «Арай» на Фурманова, «Горизонт», редакторский кабинет, тяжеловесные люди, Заманбек, что-то решительно внушающий Алтынбеку, Белый дом на горке, звонок в Америку, Астана, гладкие рожи разных правил, непонятки, недомолвки, мутная история, последний разговор.

Не знаю, сколько я там просидел, на этом грязном снегу, отматывая пленку. Никаких мыслей в голове не было. Никаких чувств. Пустота.

Оглушило. И оборвалось внутри что-то. На полуслове. На полувздохе. Ведь мы так и не договорили. Не простили. И не простились. И какая теперь разница, кто из нас был тогда прав, а кто виноват? Ясно лишь одно: теперь мне с этим жить…

А потом столпотворение у Академии наук.

Я не смог подойти к телу. Просто не смог. И не потому, что на похоронах было много народу.

Я не стал толкаться и тихо ушел. И долго еще потом сидел в машине.

И у меня не было сил повернуть ключ в замке зажигания.

Вот так все это было.