Полная версия:
Эмили Бронте Грозовой перевал
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
Кэти бросилась не к Линтону, а ко мне, упала на колени и, рыдая, спрятала горящее лицо мне в подол. Кузен ее забился в уголок коника и сидел там тихо как мышка, ликуя, вероятно, что наказанье постигло не его. Господин Хитклифф, уразумев, что нас всех обуяло замешательство, поднялся и проворно состряпал чай сам. На столе появились чашки и блюдца. Он налил и протянул чашку мне.
«Возьми, омой свой сплин, – посоветовал он. – И сделай доброе дело и своей невоспитанной питомице, и моему питомцу. Чай не отравлен, хоть его и заваривал я. Пойду разыщу ваших лошадей».
Едва он удалился, мы первым делом решили что-нибудь взломать и вырваться на волю. Подергали кухонную дверь, но она была заперта снаружи; осмотрели окна – они были слишком узки даже для крошечной фигурки Кэти.
«Господин Линтон, – закричала я, сообразив, что мы попросту в тюрьме, – вы знаете, чего добивается ваш адский отец, и расскажете, не то я надеру вам уши не хуже, чем он – вашей кузине».
«Да, Линтон, извольте объясниться, – сказала Кэтрин. – Иначе сие будет злой неблагодарностью; я ведь пришла ради вас».
«Дайте чаю, я хочу пить, а потом я вам расскажу, – ответил он. – Госпожа Дин, уйдите. Не стойте у меня над душой, мне неприятно. Ну полноте, Кэтрин, вы роняете слезы мне в чашку. Я это пить не стану. Принесите другую».
Кэтрин пихнула ему другую чашку и отерла лицо. От невозмутимости маленького негодника – за себя-то он больше не боялся – меня воротило. Горе, что он выказывал на пустошах, унялось, едва он ступил в Громотевичную Гору; по видимости, ему грозили ужасными изъявлениями гнева, ежели он нас сюда не заманит; свершив требуемое, он мог покамест больше ничего не бояться.
«Папа хочет, чтоб мы поженились, – продолжал он, отпив чаю. – И он знает, что ваш папа не дозволит нам пожениться сейчас; и боится, что я умру, если мы станем ждать; посему поженимся мы утром, а вы пробудете здесь всю ночь; если же вы исполните его желанье – вернетесь домой завтра и заберете меня с собой».
«Забрать вас с собой! Ах вы жалкий веролом! – закричала я. –Вам – жениться? Да он совсем спятил! или думает, будто мы все тут дураки, все до единого. И вы себе вообразили, что эта прекрасная юная леди, эта цветущая сердечная девица свяжет свою жизнь с вами? С издыхающей мартышкой? И вы себе забрали в голову эдакую гиль? Думаете, хоть кто-нибудь, не говоря уж о госпоже Кэтрин Линтон, захочет вас в мужья? Да вас надо высечь за то, что залучили нас сюда своим клятым лживым нытьем, и… нечего тут на меня болваном пялиться! Вытрясти бы из вас и низкое ваше коварство, и безмозглую вашу заносчивость!»
Я и впрямь слегка его встряхнула, но от этого с ним приключился кашель; Линтон, по своему обыкновению, прибегнул к стенаньям да рыданьям, а Кэтрин меня еще и укорила.
«Остаться на всю ночь? Нет уж, – сказала она, медленно озираясь. – Эллен, я подожгу эту дверь, но выберусь».
И она безотложно исполнила бы угрозу, но тут за свою драгоценную персону вновь перепугался Линтон. Обхватив Кэти хилыми ручонками, он зарыдал: «Ужель вы не возьмете меня и не спасете? не дозволите уехать в Усад? О Кэтрин, голубушка! вам нельзя уйти и меня бросить, никак нельзя. Выдолжны послушаться моего отца – вы должны!»
«Я должна послушаться своего, – отвечала она, – и избавить его от жестокой неизвестности. Целая ночь! Что он подумает? Он наверняка уже тревожится. Я либо выломаю, либо прожгу выход из этого дома. Уймитесь! Вам ничего не грозит; но если вы мне помешаете… Линтон, папу я люблю больше, чем вас!»
Смертельный ужас пред гневом господина Хитклиффа вернул юноше трусливое красноречие. Кэтрин была близка к помешательству, однако твердила, что ей нужно домой, и, в свою очередь, сама перешла к мольбам, уговаривая кузена смирить муки себялюбия. Покуда они были таким манером заняты, вернулся наш поимщик.
«Скотина ваша ускакала прочь, – сообщил он, – и… так, Линтон! опять скулим? Что она тут с тобой делала? Ну полно, полно – замолчи и марш спать. Месяц-другой пройдет, мальчик мой, и сможешь энергичной рукою отплатить ей за нынешнее тиранство. Ты же тоскуешь о чистой любви, нет? больше ничего на свете не надо; и она получит тебя! Все, брысь в постель! Цилла нынче не придет; разденешься сам. Цыц; хватит ныть. Отправляйся в спальню – я к тебе и не подойду, можешь не бояться. Ты ненароком справился неплохо. Об остальном позабочусь я».
С этими словами он отворил сыну дверь, и тот прошмыгнул туда в точности как спаниель, подозревающий, что человек у двери замышляет по злобе его прищемить. Снова щелкнул замок. Хитклифф приблизился к очагу, где молча стояли мы с хозяйкой. Кэтрин подняла голову и машинально потрогала щеку: соседство Хитклиффа оживило болезненные воспоминанья. Любой другой не смог бы сурово взирать на эдакое ребячество; он же насупился и буркнул: «Ага! так ты меня не боишься? Ты хорошо скрываешь храбрость; мне-то видится, что ты дьявольски напугана!»
«Теперь я боюсь, – отвечала она, – ибо, если я останусь здесь, папа будет горевать; а как мне стерпеть его горе, когда он… когда он… господин Хитклифф, отпустите меня домой! Я обещаю выйти за Линтона; папа того и хочет, а я его люблю. Зачем принуждать меня к тому, что я охотно сделаю сама?»
«Пусть только попробует вас принудить, – возмутилась я. – В наших краях, слава богу, есть закон! он есть, хоть мы и живем в эдакой глухомани. Будь этот человек мне даже сыном, я бы на него донесла; это тяжкое преступленье, тут и никакие привилегии священника не спасут!»
«Замолкни! – сказал негодяй. – Прекрати к дьяволу этот гомон!Тебя я слушать не хочу. Госпожа Линтон, мысль о том, что ваш отец горюет, доставит мне восхитительное наслажденье: я нынче от радости и не усну. Вы бы не смогли придумать вернее способа на ближайшие сутки поселиться под моей крышею, нежели известить меня о том, что за сим воспоследует подобное событье. Касательно же вашего обещанья выйти за Линтона я позабочусь, чтоб вы сдержали слово; ибо вы не уйдете, пока не станет по нему».
«Тогда пошлите Эллен – пускай она скажет папе, что я жива и здорова! – горько заплакала Кэтрин. – Или пожените нас сейчас же. Бедный папа! Эллен, он подумает, мы заблудились. Что нам делать?»
«Вот уж нет! Он подумает, вы притомились за ним ухаживать и сбежали поразвлечься, – возразил Хитклифф. – Вы не можете отрицать, что в сей дом вступили по своей воле, презрев отцовские запреты. А в ваши годы вполне естественно желать потех, едва прискучит и день и ночь сидеть с больным, каковой к тому же вамвсего лишь отец. Едва настал ваш первый день на земле, Кэтрин, его счастливые деньки миновали. Он, полагаю, проклинал вас за то, что появились на свет (уж я-то, во всяком случае, проклинал); и ему вполне уместно вас проклинать, когда сей свет оставляет он. А я его проклятья подхвачу. Я не люблю вас! Как мне вас любить? Валяйте рыдайте. Видится мне, что отныне таково будет ваше главное развлеченье, если, конечно, Линтон не загладит прочие утраты – ваш-то прозорливый родитель, похоже, полагает, что Линтон на сие способен. Письма вашего отца с советами и утешеньями немало меня потешили. В последнем он рекомендовал моей зенице ока заботиться о его зенице и выказывать ей доброту, когда вы соединитесь. Забота и доброта – до чего отцовские чувства. Однако Линтон всю доброту и заботу припасает для себя. Из него получается неплохой маленький тиран. Он бы мучил кошек без счету, если б кто повыдергивал им зубы и остриг когти. К его дяде вы вернетесь с чудесными историями о доброте племянничка, уверяю вас».
«Вот это вы дело говорите! – сказала я. – Изъясните-ка нрав вашего сына. Покажите, до чего он похож на вас; и тогда, я надеюсь, госпожа Кэти дважды подумает, прежде чем пойдет за василиска!»
«А я отнюдь не прочь побеседовать о его приятственных чертах, – отвечал Хитклифф, – потому как либо она выйдет за него, либо с тобою вместе будет жить у меня в плену, пока твой хозяин не умрет. Я прекрасно могу прятать здесь вас обеих. Если сомневаешься, посоветуй ей отказаться от данного слова – и вам выпадет случай судить самим!»
«Я не откажусь от своего слова, – сказала Кэтрин. – Я выйду за Линтона хоть сей же час, если затем смогу вернуться в Скворечный Усад. Господин Хитклифф, вы жестокий человек, но ведь не зверь; вы не станететолько из злобы непоправимо губить все мое счастье. Как мне жить, если папа сочтет, что я оставила его нарочно, и умрет прежде моего возвращенья? Я больше не плачу; но я встану пред вами на колени и не поднимусь, и не отведу глаз от вашего лица, пока вы на меня не посмотрите! Нет уж, не отворачивайтесь! взгляните! вы не увидите ничего возмутительного. Я не питаю к вам ненависти. Я не сержусь, что вы меня ударили. Вы что, в жизни вообще никого не любили, дядя? никогда? О, взгляните же хоть разок! Я так несчастна – вам не отмахнуться от состраданья и жалости ко мне».
«Убери от меня свои лягушачьи пальцы и уйди, не то я тебя пну! – завопил Хитклифф, грубо ее отпихивая. – Да я лучше со змеей обнимусь. Как, дьявол тебя раздери, ты додумалась ко мне ластиться? Меня от тебяворотит!»
Он передернул плечами – весь сотрясся даже, словно у него от омерзения побежали мурашки, – и оттолкнул подальше свое кресло; я же поднялась и открыла было рот, дабы излить на него положительный поток оскорблений. Язык мне, впрочем, на половине первой же фразы вырвали угрозой: мол, еще один звук – и буду сидеть одна. Уже темнело – у ворот в саду раздались голоса. Хозяин дома тотчас поспешил наружу;он-то соображал прекрасно, в отличие от нас. Минуты две или три в саду разговаривали, затем он вернулся один.
«Я думала, это твой кузен Хэртон, – заметила я Кэтрин. – Вот бы он пришел! Кто знает, на чьей он будет стороне?»
«Приходили трое слуг из Усада, искали вас, – сказал Хитклифф, расслышав мои слова. – Вы могли бы открыть окно и позвать; но девчонка рада, что вы этого не сделали, я поклясться готов. Наверняка довольна, что ее принудили остаться».
Узнав, что мы упустили эдакий случай, обе мы лишились власти над собой и поддались горю, а Хитклифф дозволил нам лить слезы и голосить до девяти вечера. Затем он через кухню отослал нас наверх в спальню Циллы, и я шепотом велела Кэтрин подчиниться: может, удастся вылезти в окно или на чердак, а оттуда на крышу. Но и там окно было узким, а чердачный люк защищен от наших посягательств, ибо нас снова заперли. Обе мы не ложились; Кэтрин дежурила у окна и тревожно ждала утра; я то и дело умоляла ее хоть попытаться отдохнуть, но ответом мне были только глубокие вздохи. Сама я сидела в качалке и раскачивалась туда-сюда, сурово коря себя за бесчисленные упущенья, коими, как я в эти часы уразумела, и порождены были все несчастья моих нанимателей. Я сознаю, что на деле-то оно не так, но так оно обстояло в моем воображении той чудовищной ночью; даже Хитклиффа я винила меньше, нежели себя.
В семь утра он пришел и осведомился, встала ли госпожа Линтон. Та кинулась к двери и ответила: «Да». «Вот и хорошо», – сказал он, отпер нас и вытащил Кэти из комнаты. Я тоже было поднялась, но он снова затворил дверь. Я потребовала свободы.
«Прояви терпенье, – посоветовал он. – Я тебе попозже пришлю завтрак».
Я заколотила по панелям и в негодовании загремела щеколдой, а Кэтрин спросила, отчего я по-прежнему под замком. Хитклифф ответил, что мне нужно потерпеть еще час, и они ушли. Терпела я часа два или три; в конце концов раздались шаги, но не Хитклиффа.
«Я те кормежку принес, – произнес голос. – Дверь отмыкни!»
Я мигом подчинилась и узрела Хэртона с провиантом, коего мне хватило бы на целый день.
«На», – сказал Хэртон, сунув мне поднос.
«Побудь со мной минутку», – начала я.
«Не», – ответил он и ушел, как я ни молила его задержаться.
И так я просидела взаперти весь день и всю ночь; а потом еще одну, и еще. Пять ночей и четыре дня прожила я там, никого не видя, кроме Хэртона поутру, а тот был образцовым тюремщиком: угрюмым, и бессловесным, и глухим к любым потугам пробудить в нем чувство справедливости или состраданья.
Глава XXVIII
На пятое утро (говоря точнее, в послеобеденный час) раздалась другая поступь – эта была легче, семенила, и на сей раз шагавший вошел в комнату. Явилась Цилла в алой шали, черном шелковом чепце и с ивовой корзиной на локте.
«Ох ты ж батюшки! Оспожа Дин! – вскричала она. – Ну надо ж! а в Гиммертоне токмо о вас и судачат. Я-то кумекала, вы в болоте Черной Лошади потопли, да и девочка с вами, покудова мне хозяйн не сказал, что вас нашли и он вас поселил тута! Ты смотри-ка! вы небось на островке спаслися? Долго просидели? Вас хозяйн спас, оспожа Дин? Но вы и не похудели ни крошечки – все обошлося, выходит?»
«Ваш хозяин – сущий негодяй! – отвечала я. – Но он за это ответит. Зря он распустил эдакие слухи; все откроется!»
«Вы чего городите-то? – спросила Цилла. – Енто не он распустил, енто в деревне говорят, что вы потерялися в болотах; я Эрншо сказала, как пришла: “Вона, чудны дела натворилися, господин Хэртон, покудова меня не было. Эка жалость-то, про славную девочку и добрую Нелли Дин”. А он как вытаращится. Я думаю – мож, не услыхал меня, ну и пересказала ему, чего в деревне бают. Хозяйн послушал, улыбнулся тишком и говорит: “Если они и тонули в болоте, Цилла, то уже спаслись. Нелли Дин в эту самую минуту сидит у тебя в спальне. Как поднимешься, можешь ей передать, что пускай бежит прочь; вот тебе ключ. Ей болотная вода в голову ударила, она б сразу домой полетела птицей; но я ее оставил тут, пока в себя не пришла. Скажи, пусть немедля отправляется в Усад, если набралась сил; и пусть передаст от меня, что ее молодая хозяйка прибудет следом и успеет к похоронам сквайра”».
«Господин Эдгар не умер? – вскричала я. – Ой, Цилла, Цилла!»
«Нет-нет, присядьте, моя дорогая, – сказала она, – вы еще жуть как больны. Он не умер; доктор Кеннет говорит, он еще денек протянет. Я доктора-то повстречала по дороге и спросила».
Присаживаться я не стала, а схватила теплую одежду и поспешила вниз, ибо путь был свободен. Внизу я поискала, кого бы расспросить про Кэтрин. Весь дом полнился солнцем, а дверь стояла нараспашку, однако никого было не видать. Я мешкала, не зная, бежать ли немедленно или поискать хозяйку, и тут тихий кашель привлек мое вниманье к очагу. Линтон, одинокий насельник дома, лежал на конике, посасывал леденец и апатично наблюдал за моими метаньями. «Где госпожа Кэтрин?» – сурово осведомилась я, рассудив, что, раз он один, мне удастся запугать его и тем добиться сведений. Он продолжал эдак невинно сосать леденец.
«Она ушла?» – спросила я.
«Нет, – отвечал он, – она наверху; ей уходить не положено, мы ее не отпустим».
«Ах, не отпустим, идиот ты недоделанный! – возопила я. – Сию секунду говори, где ее комната, или ты у меня сейчас не так запоешь!»
«Это вы у папы не так запоете, если станете в дверь ломиться, – сказал он. – Папа говорит, нечего мне с Кэтрин нежничать: она моя жена, чего это она хочет меня оставить? Негоже так себя вести. Он говорит, она меня ненавидит и желает моей смерти, чтоб заполучить мои деньги; да только она их не получит – и домой не пойдет! Никогда! и пускай себе плачет и болеет сколько ей заблагорассудится!»
Он вернулся к своему занятью и прикрыл веки, точно вознамерился уснуть.
«Господин Линтон, – вновь заговорила я, – вы уже забыли, как добра была к вам Кэтрин зимою, когда вы уверяли, будто любите ее, а она носила вам книжки, пела вам песни и сквозь ветер и снег столько раз приезжала с вами повидаться? Она плакала, пропуская вечер, потому как вы расстроитесь; и вы считали, что доброта ее чрезмерна стократ; а теперь вы, значит, верите вранью отца, хотя и знаете, что он презирает вас обоих? И вы с ним заодно против нее. Что ж это за благодарность эдакая замечательная, а?»
Уголок губ у него опустился; Линтон вынул леденец изо рта.
«Вы считаете, она приезжала в Громотевичную Гору, потому как вас ненавидела? – продолжала я. – Вы головой-то своей подумайте! Что до денег, она даже не знает, есть ли они у вас. И в придачу вы говорите, что она больна, однако бросили ее наверху одну в чужом доме! Вы-то ведь знаете, каково это – когда вами эдак пренебрегают! За свои страданья вы жалели себя, и она жалела вас – но вы не жалеете ее! Видите, господин Линтон, я проливаю слезы – я, пожилая женщина, обыкновенная служанка, – а вы, кто делал вид, будто так ее любите, вы, у кого есть резоны ей только что не поклоняться, все слезинки до единой приберегаете для себя и валяетесь тут без забот и хлопот! Да вы просто бессердечный себялюбивый мальчишка!»
«Я с ней сидеть не могу, – надулся он. – Я с ней там один не буду. Она плачет – у меня никакого не хватает терпенья. И всё не уймется, как я ни грожусь, что позову отца. Позвал раз, и он сказал, что ее придушит, если она не умолкнет; но едва он вышел, она снова начала, и стонала, и горевала всю ночь, хоть я спать не мог и от злости кричал».
«А господин Хитклифф ушел?» – спросила я, уразумев, что сие искалеченное созданье не умеет сопереживать душевным мукам кузины.
«Он на дворе, – отвечал Линтон, – с доктором Кеннетом беседует; а тот говорит, что дядя наконец-то умирает взаправду. Я рад – после него хозяином Усада стану я. Кэтрин всегда говорила, что это ее дом. А Усад не ее! Усад мой; папа говорит, все, чем Кэтрин владеет, мое. Все ее чудесные книжки – мои; она предлагала отдать мне всё, и книжки, и красивых птиц, и пони Минни, чтоб я раздобыл ключ и выпустил ее; но я сказал, что ей нечего предложить, это все мое и так. И тогда она заплакала, сняла с шеи картинку и сказала, что отдаст мне, – два портрета в золотом медальоне, в одной крышке ее мать, а в другой дядя, и оба молодые. Это было вчера – я сказал, что медальон тоже мой, и хотел у нее отнять. А эта злюка не отдала; оттолкнула меня, и мне было больно. Я завизжал – она от этого пугается, – и она услышала, что папа идет, сломала петли, и медальон распался надвое; она отдала мне портрет матери, а другой хотела спрятать; но папа спросил, что случилось, и я все объяснил. Он забрал тот портрет, что был у меня, и велел ей отдать мне другой; она отказалась, а он… он ее ударил, и она упала, а он сорвал портрет с цепочки и растоптал».
«И вам приятно было, когда ее ударили?» – спросила я; кое-что замыслив, я хотела, чтобы он продолжал говорить.
«Я зажмурился, – ответил он. – Я зажмуриваюсь, когда отец бьет собаку или лошадь – он так сильно бьет. Сначала я обрадовался – она это заслужила, нечего было толкаться; но когда папа ушел, она подозвала меня к окну и показала, что у нее щека изнутри рассечена о зубы, а рот полон крови; потом она собрала обрывки портрета, и ушла, и села лицом к стене, и больше со мной не говорила; мне даже кажется, она не может говорить от боли. Мне неприятно так думать; но она сама виновата, нечего было плакать без умолку; и вообще, она бледная и словно обезумела, я ее боюсь».
«Но вы, коли захотите, можете достать ключ?» – спросила я.
«Да, наверху, – сказал он, – но сейчас я туда пойти не могу».
«В какой комнате?» – спросила я.
«Ой, – закричал он, –вам я не скажу. Это наш секрет. Никому знать нельзя, даже Хэртону и Цилле. И все на том; вы меня утомили – уйдите, уйдите!» – И тут он отвернул лицо и снова закрыл глаза.
Я почла за лучшее отбыть, не повидавшись с господином Хитклиффом, и привести моей юной госпоже спасение из Усада. Когда я туда добралась, другие слуги встретили меня великим изумленьем и радостью; а узнав, что их маленькая хозяйка цела и невредима, двое или трое едва не ринулись наверх, дабы прокричать эту новость под дверью господина Эдгара; я, однако, испросила этой чести для себя. Как же он изменился даже за эти дни! Воплощеньем грусти и смирения он лежал и ждал смерти. Он казался очень юным; ему тогда стукнуло тридцать девять, но любой решил бы, что он по меньшей мере десятью годами моложе. Размышлял он о Кэтрин, ибо вполголоса промолвил ее имя. Я коснулась его руки и заговорила.
«Кэтрин скоро придет, дорогой хозяин! – прошептала я. – Она жива и здорова; надеюсь, она прибудет уже сегодня».
Перво-наперво от сей вести с ним сделалось такое, что я содрогнулась: он приподнялся, лихорадочно оглядел спальню и снова рухнул на постель без чувств. Едва он пришел в себя, я поведала ему о нашем вынужденном гостевании и пленении в Громотевичной Горе. Сказала – не вполне правдиво, – что Хитклифф принудил меня войти. Я старалась поменьше дурного говорить про Линтона и не живописала зверств его отца – в намерения мои не входило добавлять горечи в чашу, что переполнена и без того.
Эдгар догадался, что недруг его помимо прочего замышляет передать имущество и поместье Линтонов своему сыну или, вернее, присвоить себе; хозяин недоумевал, отчего нельзя было подождать его упокоенья, ибо не ведал, что покинет этот мир едва ли не рука об руку с племянником. И все одно он полагал, что завещанье надобно переписать: он задумал оставить состояние не в распоряжении Кэтрин, но в руках доверенных, дабы им пользовалась она, а затем и ее дети, коли таковые родятся. В сем случае, ежели Линтон умрет, господину Хитклиффу оно не достанется.
Получив его распоряженья, я отправила человека привести поверенного, а еще четверых снабдила сообразным оружием и послала к тюремщику моей юной госпожи требовать ее свободы. Все изрядно припозднились. Первым вернулся слуга из деревни. Он сказал, что поверенный господин Грин отсутствовал дома и пришлось ждать его два часа; затем же тот объявил, что у него имеется срочное дельце в деревне, однако он прибудет в Скворечный Усад еще до утра. Четверка слуг тоже вернулась в прежнем составе. Они принесли весть о том, что Кэтрин недужится; до того недужится, что и из спальни не выйти, а повидаться с нею Хитклифф их не допустил. Я обругала болванов за то, что проглотили эту байку; пересказывать ее хозяину я не стала, а вознамерилась при свете дня повести на Громотевичную Гору целый отряд и буквально взять ее штурмом, ежели нам не выдадут пленницу мирно. Отец с нею увидится, снова и снова клялась себе я, пускай даже этот дьявол воздвигнется на пороге, тщась нам воспрепятствовать, и мне придется его убить!
По счастью, от неудобств эдакого похода я была избавлена. В три часа я сошла вниз за кувшином воды и, неся его через переднюю, подпрыгнула на месте от резкого стука в парадную дверь. «А! это же Грин, – сообразила я, взяв себя в руки, – это всего лишь Грин», – и зашагала дальше, собираясь послать к двери кого другого; однако стук повторился – негромко, но так же настойчиво. Я поставила кувшин на перила и сама побежала впустить поверенного. Ясно сияла полная луна. Пришел не поверенный. Мне на шею, рыдая: «Эллен, Эллен! Папа жив?» – бросилась моя маленькая хозяйка.
«Да, – вскричала я, – да, ангел мой, он жив, благодарение Господу, а ты вновь с нами, ты спасена!»
Еще не переведя дух, она хотела было сей же миг мчаться наверх к господину Эдгару; однако я велела ей сесть на стул, заставила выпить воды, умыла ей бледное лицо и потерла его фартуком, чтоб слегка порозовело. Затем я сказала, что войду первая, доложу о ее прибытии, и принялась умолять ее сказать отцу, что с молодым Хитклиффом она будет счастлива. Кэти уставилась на меня в изумлении, но быстро сообразила, отчего я советую ей солгать, и заверила, что сетовать не станет.
При их встрече я остаться не смогла. Я четверть часа простояла под дверью спальни, а затем еле отважилась приблизиться к постели. Все, однако, прошло спокойно: не заговорили вслух ни отчаянье дочери, ни родительская радость. Кэтрин с невозмутимым видом обнимала отца; он же не отводил от ее лица воздетых глаз, что в восторге будто стали еще больше.
Он умер блаженно, господин Локвуд; вот как он умер. Поцеловал Кэти в щеку, прошептал: «Я иду к ней; а ты, драгоценное мое дитя, придешь к нам!» – и уже не шевелился и не заговаривал; лишь сиял глазами в самозабвении счастия, покуда сердце его не остановилось незаметно, а душа не отлетела. До того легко скончался он, что мы и не уловили, в какой миг это произошло.
То ли Кэтрин все слезы уже выплакала, то ли горе слишком тяжким камнем запрудило их поток; с сухими глазами просидела она до восхода солнца, а затем и до полудня, и сидела бы дальше в раздумьях подле смертного одра, кабы я не увела ее прочь и не велела хоть немножко отдохнуть. И хорошо, что мне удалось ее увести, ибо к обеденному часу явился поверенный, прежде заглянувший в Громотевичную Гору, дабы испросить там инструкций. Поверенный-то наш продался господину Хитклиффу – вот почему он промедлил и не откликнулся на зов моего хозяина. По счастью, едва возвратилась Кэтрин, о делах земных ее отец уже не вспоминал, и его покоя они не нарушили.
Господин Грин взялся тут распоряжаться всем и всеми. Слуг из Скворечного Усада поголовно уволили, минуя одну меня. Порученной ему властью он чуть было не потребовал похоронить Эдгара Линтона не подле жены, но в церкви с прочей семьею. Тому, однако, воспрепятствовали завещанье и громогласные мои протестации против нарушения оного. С похоронами не тянули; Кэтрин – ныне госпоже Линтон Хитклифф – дозволили оставаться в Усаде, покуда из дома не вынесли тело ее отца.
