Эмили Бронте Грозовой перевал

Глава XXIV

На исходе трех недель я нашла в себе силы выходить из спальни и бродить по дому. Едва выбравшись из постели, я в первый же вечер попросила Кэтрин почитать мне, ибо глаза мои ослабли. Мы были в библиотеке, хозяин отправился почивать; Кэти согласилась – весьма, помстилось мне, неохотно; я же, полагая, что приятные мне книги ее не развлекут, велела ей выбрать то, что она обыкновенно читает сама. Она выбрала одну из любимых своих книг и размеренно читала с час; а затем принялась засыпа́ть меня вопросами:

«Эллен, ты не устала? Может, тебе прилечь? Ты опять заболеешь, если будешь долго засиживаться, Эллен».

«Нет-нет, голубушка, я не устала», – снова и снова отвечала я.

Уразумев, что меня с места не сдвинуть, она прибегла к другому способу показать, до чего ей нелюбо ее занятье. Она принялась зевать, потягиваться и:

«Эллен, я устала».

«Тогда оставьте и поговорите со мной», – отвечала я.

Стало хуже: она ерзала и вздыхала, поглядывала на часы до восьми и наконец ушла к себе – совершенно побежденная сонливостью, судя по тому, что глядела недовольно и смурно, а в придачу непрестанно терла глаза. Назавтра она досадовала еще больше; на третий же вечер в моем обществе пожаловалась на головную боль и бросила меня одну. Мне ее поведенье показалось странным; насидевшись в одиночестве, я решила сходить и спросить, полегчало ли ей, и позвать ее вниз полежать на диване, а не наверху в темноте. Никакой Кэтрин я наверху не нашла; внизу ее тоже не обнаружилось. Слуги подтвердили, что ее не видели. Я послушала под дверью господина Эдгара – тихо. Я вернулась к Кэтрин в спальню, погасила свечу и села у окна.

Ярко светила луна, землю сбрызнуло снегом; возможно, рассуждала я, Кэти забрала себе в голову освежиться, прогулявшись по саду. Я и впрямь разглядела фигуру, что кралась по парку вдоль ограды; но когда фигура выступила на свет, оказалось, что это не моя молодая хозяйка, – я узнала одного из конюхов. Довольно долго он простоял, глядя на подъездную дорогу вдали; затем живо зашагал, словно что-то заметил, и вскоре вернулся с пони Кэтрин в поводу; тут появилась и она – спешилась и шагала подле него. Конюх потихоньку увел подопечную пони по траве в конюшню. Кэти вошла во французское окно гостиной и бесшумно проплыла наверх, где ее поджидала я. Она тихонько притворила дверь, скинула заснеженные туфли, развязала шляпу и, не подозревая о моем соглядатайстве, сняла и уже откладывала накидку, но тут я внезапно поднялась, выдав свое присутствие. От удивления Кэтрин мигом окаменела – невнятно вскрикнула и застыла.

«Дорогая моя госпожа Кэтрин, – начала я, слишком живо помня недавнюю ее доброту и оттого не переходя к упрекам сразу, – куда вы катались в эдакий час? И зачем обманывали меня своими россказнями? Где вы были? Говорите!»

«До границы парка, – пролепетала она. – И я тебя не обманывала никакими россказнями».

«А больше вы нигде не были?» – вопросила я.

«Нет», – пробормотала она.

«Ой, Кэтрин! – печально сказала я. – Вы же знаете, что поступаете дурно, иначе вам не пришлось бы говорить неправду. Это очень огорчительно. Мне лучше три месяца недужить, чем слышать, как вы измышляете ложь».

Она кинулась ко мне и, зарыдав, руками обхватила меня за шею.

«Понимаешь, Эллен, я так боялась, что ты рассердишься, – сказала она. – Обещай не сердиться и узнаешь всю правду; мне невыносимо ее скрывать».

Мы сели под окном; я уверила ее, что не стану ругаться, какова бы ни была ее тайна, кою я, разумеется, уже угадала; и она приступила к рассказу:

«Я была в Громотевичной Горе, Эллен, ни единого дня не пропустила с тех пор, как ты заболела, лишь три раза прежде, чем ты вышла из спальни, и дважды после. Я давала Майклу книжки и картинки, чтоб он каждый вечер седлал Минни, а потом ставил назад в конюшню; только и его не ругай, пожалуйста. Я приезжала в Громотевичную Гору к половине седьмого, обыкновенно оставалась до половины девятого, а затем галопом скакала домой. Я не ради забавы ездила: нередко мне там бывало ужас как тоскливо, и больше ничего. Временами я была счастлива; примерно в неделю раз, пожалуй. Я поначалу думала, будет тяжко тебя уговорить, чтоб я сдержала данное Линтону слово, – когда мы уходили, я обещалась навестить его на следующий день; но назавтра ты осталась у себя, и неприятностей я избегла. Когда Майкл после обеда чинил замок на калитке в парке, я забрала ключ и рассказала, как мой кузен хочет со мною повидаться, потому что болен и сам приехать в Усад не может, а папа не желает, чтобы я поехала; и я уговорилась с Майклом о пони. Он любит читать и подумывает вскорости уехать и жениться; он сказал, я могу поступать, как пожелаю, если стану одалживать ему книги из библиотеки; но я носила ему свои книги, и они ему больше понравились.

На второй мой визит Линтон как будто оживился; а Цилла (это их экономка) приготовила нам чистую комнату и хорошенько развела огонь, и сказала, что, раз Джозеф на молитвенном собрании, а Хэртон Эрншо ушел с собаками – промышлять фазанов в наших лесах, как я позднее узнала, – мы пускай делаем что хотим. Она принесла мне горячего вина и имбирный пряник, она вообще, похоже, очень добродушная, и Линтон сидел в кресле, а я в качалке у очага, и мы смеялись, и так весело беседовали, и нам нашлось о чем поговорить: мы планировали, куда поедем и что будем делать летом. Повторять нет нужды, ты скажешь, что все это глупости.

Один раз, правда, мы чуть не поссорились. Он сказал, что жаркий июльский день приятнее всего провести, лежа с утра до вечера на вересковом склоне среди пустошей, чтобы сонно гудели пчелы меж цветов, и в небесной вышине пели жаворонки, и сияло яркое солнышко, и синее небо без единого облачка. Таков был его идеал райского счастья; мой же – качаться на шелестящем зеленом дереве, когда с запада дует ветер, а по небу летят белоснежные облака; и пускай повсюду вокруг льют свою музыку не только жаворонки, но и певчие дрозды, и черные, и коноплянки, и кукушки, а пустоши вдали распадаются на прохладные сумрачные лощины, но вблизи ходят валами высокой травы на ветру; и еще лес, и журчанье воды, и весь мир бодрствует и вне себя от радости. Линтон хотел только лежать в блаженном покое; я хотела искриться, и танцевать, и ликовать. Я сказала, что его рай лишь наполовину жив; он сказал, что мой рай обуян хмелем; я сказала, что в его раю засну; а он сказал, что в моем не сможет вздохнуть, и сделался ужасно недоволен. В конце концов мы уговорились испытать оба рая, как наступит подходящая погода, а затем поцеловались и помирились.

Смирно просидев час, я оглядела огромную комнату с гладкими полами без ковров и подумала, как славно было бы здесь поиграть, если убрать стол; и попросила Линтона позвать Циллу, чтоб она нам помогла, – мы тогда сыграем в жмурки, и она станет нас ловить; ну, помнишь, Эллен, ты так делала? Он не захотел; сказал, что никакой радости в том нет, но согласился поиграть со мною в мячик. Мы нашли два мячика в буфете, в груде старых игрушек, волчков, и обручей, и ракеток, и воланов. На одном была буква “К.”, на другом “Х.”; я хотела тот, что с “К.”, потому что это “Кэтрин”, а “Х.” – это, наверное, Хитклифф, его фамилия; но из “Х.” торчали отруби, и Линтону он не понравился. Я его непрестанно обыгрывала, и он опять разобиделся, и закашлялся, и сел в кресло. В тот вечер, впрочем, он быстро воспрянул духом – его очаровали две или три красивые песенки –твои песенки, Эллен; а когда мне настала пора уходить, он просил и молил меня навестить его снова назавтра, и я обещала. Мы с Минни летели домой как по воздуху, и я до утра грезила о Громотевичной Горе и моем милом дорогом кузене.

Назавтра мне было грустно; отчасти из-за того, что тебе нездоровилось, отчасти же из-за того, что папа не знал и не мог одобрить моих поездок; но после чая вышла красивая луна, и я поехала, а душевный мрак рассеялся. Мне предстоит еще один счастливый вечер, думала я, и, что еще радостнее, моему красавцу Линтону он тоже предстоит. Я рысью одолела их сад и уже сворачивала к черному ходу, но тут мне повстречался этот Эрншо, и он взял Минни под уздцы и велел мне войти через парадную дверь. Он погладил Минни по шее, сказал, что она славная скотина, и как будто пожелал, чтобы я с ним поговорила. Я только сказала ему, чтоб оставил мою лошадь в покое, не то она лягнет. Он ответил с этим своим вульгарным выговором: “Да пущай лягает, мне от того ничогой не сделается”, – и с улыбкой оглядел ее ноги. Я уже даже захотела, чтоб она лягнула; но он пошел отворять, поднял щеколду, устремил взгляд на надпись над дверью и сказал с дурацкой смесью неловкости и торжества: “Оспожа Кэтрин! Я там нонеча умею прочесть!”

“Как это восхитительно! – вскричала я. – Да ты и впрямь поумнел – дай послушать, умоляю”.

Он, растягивая буквы и слоги, сложил имя – “Хэртон Эрншо”.

“А цифры?” – ободрительно спросила я, заметив, что он намертво застрял.

“Я их покамест не умею”, – отвечал он.

“Ах ты остолоп!” – сказала я, от всей души смеясь над его неудачей.

Бестолочь уставился на меня – на губах его блуждала улыбка, а в глазах сгущалась хмурость, точно он не понимал, разделить ли со мною веселье и какова природа оного – приятная фамильярность или презренье, каковым оно и было на деле. Затруднение его я разрешила, внезапно вновь посерьезнев и вслух пожелав, чтобы он шел прочь, я не к нему приехала, а к Линтону. Он покраснел – это я при лунном свете разглядела, – отпустил щеколду, уронил руку и удрал воплощеньем пристыженного тщеславия. Наверное, он решил, что успехами сравнялся с Линтоном, потому что выучился из букв складывать свое имя, и замечательно смутился, когда я его мнения не разделила».

«Госпожа Кэтрин, голубушка, остановитесь, – перебила я. – Корить вас я не стану, но поведенье ваше мне не по душе. Вспомни вы, что Хэртон приходится вам кузеном не меньше, чем молодой господин Хитклифф, вы бы поняли, до чего неуместно было так с ним поступить. Успехами сравняться с Линтоном – по меньшей мере похвальная амбиция; и, вероятно, Хэртон выучился не просто для хвастовства – в тот раз уж вы пристыдили его за невежество, а он хотел исправиться и вас порадовать. Насмехаться над его несовершенными стараньями – очень дурная манера. Кабы вас растили в его обстоятельствах, думаете, вы получились бы не столь грубой? В детстве он был смышлен и умен, как и вы; и мне больно, что ныне его презирают, потому как этот подлец Хитклифф неправедно с ним обошелся».

«Полно, Эллен, ты же не станешь из-за него плакать? – спросила она, удивившись моему пылу. – Ты погоди и узнаешь, одолел ли он алфавит, дабы порадовать меня, и стоило ли мне любезничать с мужланом. Я вошла; Линтон лежал на конике и приподнялся.

“Я нынче болен, Кэтрин, голубушка, – сказал он. – Разговаривать будете вы, а я послушаю. Подойдите, сядьте со мною. Я знал, что вы не нарушите обещанья, и перед вашим уходом возьму с вас слово вновь”.

Я уже поняла, что дразнить его не следует, раз ему нездоровится; говорила я тихо, вопросов не задавала и старалась его не сердить. Я принесла ему кое-какие лучшие свои книги; он попросил немножко ему почитать, и я уже собралась, но тут Эрншо, по размышлении напитавшись ядом, распахнул дверь. Он направился прямиком к нам, схватил Линтона за локоть и сдернул с коника.

“Изыди к се в коннату, – сказал он в таком гневе, что еле складывал слова; лицо его как будто распухло и от ярости горело. – Забирай ее, ежели она к те пришла, а мня вы отсель не изгоните. Оба изыдите вон!”

Он нас обругал, не дал Линтону слова вставить и почти вытолкнул его в кухню; а когда я пошла следом, стиснул кулаки, будто жаждал меня ударить. Я на миг испугалась и выронила один том; Хэртон пинком отправил его следом и захлопнул за нами дверь. Подле очага раздался злобный трескучий смех, и, обернувшись, я увидела этого гнусного Джозефа, что стоял у огня, весь трясясь и потирая костистые руки.

“Я-т и чаял, что он тя выставит! Ладный малой! Енто я пмаю, дух в ём как надоть! Уж он-то знайт – он знайт ще как, да и я зна, хто в дому хозяй… Хе-хе-хе! Ладно он тя приложил! Хе-хе-хе!”

“И куда нам пойти?” – спросила я кузена, не слушая насмешек старого негодяя.

Линтон был весь белый и трепетал. Он в эту минуту не был красив, Эллен, – о нет! он был страшен; худое лицо его и большие глаза пылали лихорадочной бессильной яростью. Он вцепился в дверную ручку и потряс; но дверь заперли изнутри.

“Если не впустишь, я тебя убью!.. Если не впустишь, убью! – скорее провизжал, нежели произнес он. – Дьявол! дьявол!.. Убью… убью!”

Джозеф снова засмеялся – точнее, закаркал.

“А от те и папаш! – закричал он. – От де вон, папаш-то! У нас у кажного кой-чогой от обвоих родимых-то. Ты не слушь, Хэртон, и не боись, вон те ничогой не сладит”.

Я взяла Линтона за руки и попыталась оттащить, но он завопил так жутко, что я не решилась настаивать. В конце концов крики его оборвал тяжкий приступ кашля; изо рта хлынула кровь, и Линтон упал на пол. Я помчалась на двор, ослабев от ужаса, и во все горло принялась звать Циллу. Та вскоре меня услышала – она доила коров в сарае за амбаром и, спешно бросив труды, прибежала и спросила, что такое стряслось. Мне дыханья не хватило объяснить; я втащила ее в дом и заозиралась в поисках Линтона. Эрншо вышел обозреть, что натворил, и унес бедняжку наверх. Мы с Циллой поднялись следом; но он остановил меня на вершине лестницы и сказал, что заходить мне не надо, – пускай я отправляюсь домой. Я закричала, что он убил Линтона и я, разумеется,войду. Джозеф запер дверь, объявил, что я не сделаю “ничогой подобно”, и спросил, неужто я “тож малумной народиласси”. Я стояла и плакала, пока вновь не вышла экономка. Она сообщила, что Линтону вскоре полегчает, но визги и вопли ему совсем ни к чему, а затем едва ли не уволокла меня прочь.

Эллен, я готова была волосы на себе рвать! Я всхлипывала и рыдала, пока чуть не ослепла; а этот негодяй, к коему ты питаешь такую симпатию, стоял против меня, имея наглость то и дело велеть мне “брысь” и отрицать, что это его вина; наконец, испугавшись, потому что я пообещала все рассказать папе, а его, Хэртона, посадят тогда в тюрьму и повесят, он и сам заголосил и убежал сокрыть трусливую свою ажитацию. Однако я от него так просто не избавилась; когда в конце концов они убедили меня уехать и я удалилась от фермы ярдов на сто, Хэртон вдруг выскочил из тени у дороги, остановил Минни и схватил меня.

“Оспожа Кэтрин, мне жуть как загорчительно, – начал он, – да токмо жалко, что…”

Я ударила его хлыстом, решив, что он, пожалуй, задумал меня убить. Он отпустил Минни, проревел ужасное проклятье, а я галопом помчалась домой, от страха чуть не лишившись рассудка.

В тот вечер я не пожелала тебе доброй ночи, а назавтра не поехала в Громотевичную Гору; мне очень хотелось, но странное волненье и ужас порою охватывали меня – я боялась услышать, что Линтон мертв; порою же я дрожала при мысли о встрече с Хэртоном. На третий день я набралась храбрости – во всяком случае, не смогла долее сносить неизвестность и вновь тайком уехала. Я вышла в пять и шагала пешком, придумав, что прокрадусь в дом и незаметно поднимусь к Линтону. Однако меня выдали собаки. Цилла встретила меня и, сказав, что “мальчонка славно поправляется”, проводила в опрятную комнатку с ковром, где, к невыразимой своей радости, я узрела Линтона на диванчике с одной из моих книжек. Но он не говорил со мною и не смотрел на меня целый час, Эллен, – вот какой он был несчастный. Когда же он открыл наконец рот, я сильно смутилась, услышав ложь о том, что это я была причиною суматохи, а Хэртон тут вовсе ни в чем не виноват! Не в силах на это отозваться – разве только с жаром, – я поднялась и вышла. Он слабо окликнул меня: “Кэтрин!” Он не ждал от меня такого ответа, но возвращаться я не пожелала, и назавтра был второй день, когда я осталась дома, почти уже решившись больше его не навещать. Однако до того горестно было ложиться в постель и вставать, ничего о нем не зная, что решимость моя истаяла в воздухе, не успев как следует затвердеть. Некогда мне представлялось, что дурно туда ездить; теперь же казалось, что дурно воздерживаться от поездок. Пришел Майкл и спросил, седлать ли Минни; я ответила: “Да”, – и пока Минни несла меня по холмам, я раздумывала о том, что таков мой долг. Дабы въехать во двор, пришлось миновать окна фасада; скрываться не было толку.

“Молодой хозяйн в дому”, – сказала Цилла, увидев, что я направляюсь в салон. Я вошла; там был и Эрншо, но он тотчас вышел. Линтон сидел в большом кресле и дремал; подойдя к огню, я заговорила серьезно и не вполне притом кривя душою:

“Раз я вам не нравлюсь, Линтон, раз вы полагаете, будто я приезжаю нарочно, дабы причинить вам боль, и делаете вид, будто я всякий раз в сем преуспеваю, это наша последняя встреча; попрощаемся, а вы скажите господину Хитклиффу, что не желаете меня видеть и ему незачем сочинять новые сказки”.

“Сядьте и снимите шляпу, Кэтрин, – отвечал он. – Вы гораздо счастливее, вы должны быть лучше меня. Папа довольно говорит о моих изъянах и выказывает мне презренье – разумеется, я сомневаюсь в себе. Я часто думаю: быть может, я и впрямь вовсе никчемный, как он нередко меня уверяет, и тогда я так сержусь и горюю, что ненавижу всех! Я никчемен, и вспыльчив, и уныл почти всегда; если вам угодно, попрощайтесь со мною и тем избавьтесь от докуки. Но, Кэтрин, будьте справедливы и поверьте: если б я мог стать таким же милым, и добрым, и хорошим, как вы, я бы и стал охотно – охотнее, нежели я стал бы счастливым и здоровым. Поверьте, что доброта ваша внушила мне любовь к вам – и любовь моя сильнее, чем была бы, заслуживай я вашей любви; и хотя я никогда не мог и не могу сокрыть от вас свою природу, я сожалею о ней и раскаиваюсь, и буду сожалеть и раскаиваться до смертного часа!”

Я почувствовала, что он говорит правду, и что я должна его простить, и что даже если мы спустя миг поссоримся, я должна буду простить его снова. Мы примирились; но мы оба плакали все время, что я у него прогостила, – не только от печали, и однако я в самом деле сожалела, что натура у Линтона столь извращена. Он никогда не допустит, чтобы друзьям было подле него легко, и ему самому легко не будет никогда! С того вечера я всегда приходила к нему в салон, потому что назавтра вернулся его отец.

Раза три, пожалуй, мы были веселы и полны надежд, как в первый вечер; в остальном же визиты мои выходили тоскливыми и беспокойными, то из-за его себялюбия и злобы, то из-за его мучений; но я научилась сносить первые почти столь же терпеливо, как вторые. Господин Хитклифф подчеркнуто меня избегал; я его толком и не видела. В прошлое воскресенье, приехав раньше обычного, я сама услышала, как он жестоко оскорбляет бедного Линтона за поведенье вечор. Не ведаю, откуда он узнал, если не подслушивал. Несомненно, Линтон вел себя несносно; однако это никого не касалось, кроме меня, и я прервала нотацию господина Хитклиффа, войдя и так ему и объявив. Он разразился хохотом и ушел, сказав, что рад, если я так смотрю на вещи. С тех пор я велела Линтону все гадости высказывать шепотом. Вот теперь, Эллен, ты знаешь всё. Нельзя запретить мне навещать Громотевичную Гору, если ты не желаешь причинить горе двоим людям; если же ты не расскажешь папе, мои поездки не нарушат ничей покой. Ты же не скажешь ему, правда? А то это будет очень бессердечно».

«Я обдумаю и решу к завтрашнему дню, госпожа Кэтрин, – отвечала я. – Тут надобно поразмыслить; а посему я предоставлю вам отдыхать и пойду подумаю».

Думала я вслух в присутствии моего хозяина; из ее комнаты я направилась прямиком к нему и пересказала всё, опустив лишь ее беседы с кузеном и любые упоминания Хэртона. Господин Эдгар всполошился и расстроился больше, нежели мне показал. Наутро Кэтрин узнала, что я предала ее доверие, а также что тайным ее визитам положен конец. Вотще она рыдала и билась, выслушав сей интердикт, вотще молила отца пожалеть Линтона; господин Эдгар успокоил ее лишь обещаньем написать племяннику: дядя дозволит ему навещать Усад, когда тот пожелает, однако ожидать визитов Кэтрин в Громотевичную Гору ее кузену больше не следует. Быть может, постигай Эдгар, каков Линтон сам и каково состоянье его здоровья, он бы счел сообразным воздержаться и от сего слабого утешенья.

Глава XXV

– События эти случились прошлой зимою, сэр, – сказала госпожа Дин, – едва ли год прошел. Я тогда и думать не думала, что повествованьем о них стану развлекать чужака! Впрочем, кто знает, долго ли вы останетесь чужаком? Вы слишком молоды и не сможете вечно довольствоваться холостяцкой жизнью; а я-то отчасти полагаю, что невозможно узреть Кэтрин Линтон и не полюбить. Вы улыбаетесь; но отчего же вы так оживляетесь и любопытствуете, когда я говорю о ней? и отчего попросили меня повесить ее портрет у вас над камином? и отчего?..

– Остановитесь, добрый мой друг! – перебил я. – Вполне вероятно, чтоя полюблю ее; но полюбит ли меня она? Я слишком в сем сомневаюсь, чтобы рискнуть своей безмятежностью ради подобного соблазна; а кроме того, дом мой вдали отсюда. Я – дитя суетного мира, и в его объятья мне надлежит вернуться. Продолжайте. Покорилась Кэтрин отцовским приказаньям?

– Покорилась, – отвечала экономка. – Любовь к отцу по-прежнему была сильнейшим ее чувством; и говорил Эдгар без злости – он говорил с глубокой нежностью человека, коему предстоит покинуть свое сокровище в мире, полном опасностей и недругов, где память о его словах останется дочери в наследство единственным помощником и проводником. Мне он спустя несколько дней сказал: «Хорошо бы, Эллен, племянник написал или навестил меня. Скажи мне искренне, что о нем думаешь, – изменился ли он к лучшему, есть ли надежды на улучшенье, когда он повзрослеет?»

«Он очень хрупок, сэр, – отвечала я, – и повзрослеть успеет едва ли, но могу сказать одно: он не похож на своего отца, и госпожа Кэтрин, ежели ее угораздит выйти за Линтона, сможет властвовать над ним, коли не станет до крайности и до крайней глупости его баловать. Однако, хозяин, вам еще выдастся немало времени с ним познакомиться и увидеть, подходит ли он ей: до совершеннолетия ему еще четыре года с гаком».

Эдгар вздохнул и, подойдя к окну, взглянул на гиммертонскую церковь. Предвечерье стояло туманное, однако мутно светило февральское солнце, и мы едва-едва различали две елки подле церкви и редко разбросанные надгробные камни.

«Я часто молился, – обращаясь отчасти к себе самому, заговорил он, – о том, что грядет; ныне же отшатываюсь и страшусь. Мне представлялось, будто воспоминанье о том часе, когда я сошел в эту долину женихом, сладостью своею уступит предвкушенью скорой минуты, что наступит спустя месяцы, а может, и недели, когда меня отнесут и положат в одинокую ее впадину! Эллен, я был очень счастлив с моей маленькой Кэти; зимними ночами и летними днями она была подле меня живой надеждою. Но равно счастлив я был, уединенно погружаясь в размышленья средь этих камней, под этой старой церковью; долгими июньскими вечерами лежа на зеленом холмике могилы, где покоится мать Кэтрин, и мечтая – тоскуя – о том часе, когда и я лягу в эту землю. Чем мне помочь Кэти? Как ее покинуть? Я бы ни мгновенья не горевал о том, что Линтон – сын Хитклиффа и отнимет ее у меня, если бы он смог ее утешить, когда меня не станет. Я бы не горевал, что Хитклифф добьется своего и восторжествует, лишив меня последней моей радости! Но если Линтон ее недостоин – если он лишь хилое орудие своего отца, – я не могу отдать ее в его руки! Жизнелюбивый дух ее укротить нелегко, но мне надлежит упорствовать, дабы она грустила, пока я жив, и оставить ее одинокой, когда я умру. Голубушка моя! Лучше я уступлю ее Господу и прежде себя уложу в землю».

«Уступите ее Господу сразу, сэр, – отвечала я, – а ежели мы вас потеряем – упаси нас Он от такого, – под Его водительством я до последнего дня пребуду ей другом и советчицей. Госпожа Кэтрин – хорошая девочка; я не страшусь, что она поступит дурно по своеволию, а те, кто выполняет свой долг, в конце неизменно вознаграждены».

Расцветала весна; однако хозяин мой, правду сказать, не набирался сил, хоть и возобновил прогулки с дочерью по угодьям. Ее неопытному взгляду сие само уже виделось признаком выздоровленья; вдобавок щеки его нередко алели, а глаза блистали; Кэти не сомневалась, что он поправится. На семнадцатый ее день рожденья он не навестил церковное кладбище; зарядил дождь, и я заметила: «Вы же не пойдете сегодня под ливень, сэр?»

Он мне ответил: «Нет, в этом году я еще немножко погожу». Он вновь написал Линтону, выразив величайшее желание увидеться с ним; будь инвалид в сносном виде, отец его, не сомневаюсь, разрешил бы ему приехать. А так Линтон, согласно указаньям, прислал ответ, в коем намекал, что господин Хитклифф возражает против его визита в Усад, однако дядина добрая память доставляет ему радость, и он надеется однажды повстречать дядю на прогулке и лично ходатайствовать о том, чтобы он, Линтон, и его кузина недолго еще жили в столь беспросветной разлуке.