Полная версия:
Эмили Бронте Грозовой перевал
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
«Нет», – повторила она и зашагала дальше, то и дело останавливаясь поразмыслить над клочком мха, или пучком выцветшей травы, или грибами, что ярко-оранжевым расползались в грудах побуревшей листвы; и временами рука ее поднималась к отвернутому лицу.
«Кэтрин, голубушка, почему вы плачете? – спросила я, приблизившись и обняв ее за плечи. – Не надо плакать из-за папиной простуды; радуйтесь, что это простуда, а не что похуже».
Тут она перестала сдерживать слезы, и рыданья стеснили ей грудь.
«Но ведь будет хуже, – сказала она. – И что мне делать, когда вы с папой оставите меня и я буду одна-одинешенька? Я все не могу забыть твоих слов, Эллен; они непрестанно звучат в ушах. Как изменится жизнь, как уныл станет мир, когда вы с папой умрете».
«Никто загодя не знает – может, вы умрете прежде нас, – возразила я. – Не надо предчувствовать зло, дурное это дело. Будем надеяться, у нас у всех впереди еще долгие годы; хозяин молод, я крепка, мне едва сорок пять стукнуло. Моя мать прожила до восьмидесяти и весела была до последнего дня. Допустим, господин Линтон и скончается до шестидесяти – но это ж остается больше лет, чем вы прожили, госпожа. Глупо ведь оплакивать несчастье, что еще двадцать лет не случится?»
«Но тетя Изабелла была моложе папы», – заметила Кэти, глядя на меня с робкой надеждой на дальнейшие утешенья.
«Тетю Изабеллу не выхаживали ни я, ни вы, – пояснила я. – Она не была счастлива, как хозяин; у нее причин жить имелось меньше. Ухаживайте за отцом получше и ободряйте его бодрым своим видом, вот и все; и не тревожьте его ничем, слышите, Кэти? Не скрою: он может и жизнью поплатиться, ежели вы станете глупить, сумасбродничать и питать бестолковую бессмысленную привязанность к сыну того, кто только рад будет, коли ваш отец ляжет в могилу, да еще покажете папе, как переживаете из-за разлуки, кою он счел надобной».
«Я не из-за чего на свете не переживаю, кроме папиного недуга, – отвечала моя спутница. – В сравнении с папой мне ничто не дорого. Я никогда, никогда, ой, никогда в жизни, пока разум мой при мне, не рассержу его ни одним поступком своим, ни единым словечком. Я его люблю больше, чем себя, Эллен; и вот откуда я это знаю: каждую ночь я молюсь о том, чтобы его пережить, ибо пусть лучше горюю я, чем он; а значит, я его люблю сильнее, чем себя».
«Слова-то у вас добрые, – сказала я, – но и делом их подоприте; а как папа ваш поправится, не забудьте припомнить решенья, принятые в страшный час».
Беседуя, мы приблизились к калитке, что открывалась на дорогу, и моя юная госпожа, на солнышке вновь повеселев, взобралась на каменную ограду и сидела там, собирая ягоды шиповника, что расцвели алым на верхних ветвях кустов, укрывавших ограду с большака; нижние плоды уже исчезли, но до верхних доставали только птицы да Кэти в нынешнем ее положении. Потянувшись за ягодами, она уронила шляпу и предложила слезть за нею, поскольку калитка была заперта. Я велела ей быть осторожнее и не упасть, после чего она ловко спрыгнула. Возвращенье, впрочем, оказалось сложнее; камни там гладкие и исправно склеены раствором, а от кустов шиповника и зарослей ежевики в деле лазанья никакого проку. Я, как последняя дура, о том и не вспомнила, покуда не услыхала, как Кэти смеется и говорит: «Эллен! Придется тебе идти за ключом, или я сбегаю до сторожки привратника. С этой стороны я наш бастион штурмом не возьму!»
«Покамест постойте, – отвечала я. – У меня ключи в кармане; может, откроется; а ежели нет, я схожу».
Кэтрин развлекала себя, танцуя перед калиткой, а я один за другим примеряла ключи. Наконец я сунула в скважину последний и так узнала, что ни один не подходит; снова вслух велев ей оставаться на месте, я уже собралась было со всех ног бежать домой, но меня остановил надвигающийся шум. Лошадь шла рысью; Кэти тоже перестала танцевать.
«Это кто?» – прошептала я.
«Эллен, лучше бы ты открыла калитку», – в тревоге шепнула моя спутница.
«Ничего себе, госпожа Линтон! – вскричал бас (всадника). – Рад вас видеть. Не спешите входить, я желаю испросить и выслушать ваше объясненье».
«Я не стану с вами разговаривать, господин Хитклифф, – отвечала Кэтрин. – Папа говорит, вы человек злой, ненавидите и его, и меня; и Эллен говорит то же».
«Это к делу не относится, – отвечал Хитклифф. (Ибо это был он.) – К своему сыну я, пожалуй, ненависти не питаю; и вниманья вашего прошу ради него. Да, у вас имеется повод краснеть. Два или три месяца назад разве не было у вас привычки писать Линтону? поиграли в любовь, а? За такие штуки вы заслуживаете порки оба! И особенно вы – вы же старше; а также, как выясняется, бессердечнее. Ваши письма у меня; станете дерзить – отошлю их вашему отцу. Я так понимаю, забава прискучила вам, и вы ее забросили? Что ж, тем самым вы забросили Линтона в Топь Уныния[10]. Он-то был серьезен; взаправду влюблен. Жизнью своей клянусь, он из-за вас умирает; ветреностью своей вы разбили ему сердце, и не фигурально, но буквально. Хэртон насмехался над ним полтора месяца, я прибегнул к мерам посерьезнее, тщился запугать его и тем прекратить это идиотство, но Линтону с каждым днем хуже; и он ляжет в землю до лета, если вы не вернете его к жизни!»
«Как вы можете эдак возмутительно врать бедному ребенку? – крикнула я из-за стены. – Умоляю вас, езжайте себе, куда ехали! Как вы можете нароком выдумывать эдакую низкую ложь? Госпожа Кэти, я собью замок камнем; а вы поганому вздору не верьте. В глубине души вы сами чуете, что не может человек умирать от любви к незнакомке».
«Я не подозревал, что нас подслушивают, – пробормотал разоблаченный злодей. – Досточтимая госпожа Дин, мне приятны вы, но неприятно ваше лицемерье, – прибавил он громче. – Каквы могли столь возмутительно лгать, утверждая, будто я ненавижу “бедного ребенка”? и сочинять истории про страшного буку, отпугивая ее от моего крыльца? Кэтрин Линтон (одно имя согревает мне сердце), прекрасная моя девочка, меня всю неделю не будет дома; сходите и посмотрите сами, правду ли я сказал; прошу вас, вы же умница! Вообразите своего отца на моем месте, а Линтона на вашем; подумайте, как бы вы отнеслись к беспечному возлюбленному, откажись он лишний шаг ступить, дабы вас утешить, когда о том лично просит ваш отец; и затем не совершайте той же ошибки из чистой глупости. Клянусь вам спасением моей души, он на краю могилы, и лишь вы одна можете его спасти!»
Замок подался, и я шагнула за ограду.
«Линтон умирает, я клянусь, – повторил Хитклифф, сверля меня взглядом. – А горе и разочарование приближают его смерть. Нелли, если не желаешь отпустить ее, сходи сама. Но я вернусь лишь через неделю ровно; и, полагаю, даже твой хозяин едва ли возразит против ее визита к кузену».
«Заходите, – велела я и за локоть втащила Кэти в парк отчасти силком, ибо она медлила, тревожно вглядываясь в черты говорившего – суровые, а оттого не выдававшие лживости.
Тот тронул коня, приблизился и, склонившись к ней, отметил:
«Госпожа Кэтрин, я не скрою: на Линтона не хватает терпенья у меня, а у Хэртона с Джозефом – и подавно. Не скрою, его окруженье бесприветно. Он тоскует по доброте и любви; ваше доброе слово станет ему лучшим лекарством. Не слушайте жестокие предостереженья госпожи Дин; будьте великодушны и изыщите способ с ним повидаться. Он грезит о вас день и ночь, и никак невозможно уверить его в том, что вы не питаете к нему отвращенья, ибо вы не пишете и не приходите».
Я затворила калитку и подкатила камень, дабы тот удержал ее вместе с разбитым замком; раскрыв зонтик, я притянула свою подопечную под его защиту, ибо дождь забарабанил в стонущих ветвях, веля уходить без промедленья. Спешка не дозволила нам по пути к дому обсудить встречу с Хитклиффом; но я инстинктивно уразумела, что сердце Кэтрин застила сгустившаяся тьма. Лицо у нее было до того грустное, что моя юная госпожа и на себя-то не походила; несомненно, она почитала за правду все услышанное до единого слова.
Хозяин отправился на покой прежде, чем мы вошли в дом. Кэти прокралась к нему в спальню узнать, как он себя чувствует; он уже уснул. Она вернулась и попросила меня посидеть с нею в библиотеке. Мы вместе выпили чаю; затем она легла на ковер и велела мне помолчать, она устала. Я взяла книгу и сделала вид, будто читаю. Едва решив, что я совершенно погрузилась в свое занятье, Кэти вновь безмолвно зарыдала; сие, похоже, стало ее любимым развлеченьем. Я предоставила ей забавляться эдаким манером некоторое время, а затем приступила к увещаньям: я смеялась и хихикала над завереньями господина Хитклиффа, словно мои сомненья разделяла и Кэти. Увы! Мне недоставало таланта изгладить впечатленье, произведенное его рассказом; замысел его удался.
«Ты, Эллен, может, и права, – отвечала она, – но я не успокоюсь, пока не узнаю. И я должна сказать Линтону, что перестала писать не по своей вине, и убедить его, что чувства мои не переменятся».
Что проку злиться и возражать на эдакое глупое легковерие? Ввечеру мы расстались враждебно; однако завтрашний день узрел, как я шагаю по дороге к Громотевичной Горе подле пони моей своевольной юной хозяйки. Зрелище ее скорби, ее бледного унылого лица и припухших глаз сделалось мне нестерпимо, и я уступила в слабой надежде, что Линтон, приняв нас, сам удостоверит, сколь мало правды в лживых россказнях.
Глава XXIII
Дождливая ночь препроводила нас в туманное утро – то ли изморозь, то ли морось, – и поперек пути нашего бурлили скоротечные ручьи, бежавшие с холмов. Я насквозь промочила ноги; я злилась и угрюмилась – настроение самое сообразное, дабы насладиться пренеприятнейшими обстоятельствами сполна. Мы вошли на ферму через кухню, дабы увериться, что господин Хитклифф и вправду уехал, ибо собственным его словам я не верила ни чуточки.
Джозеф одиноко блаженствовал в некоем раю подле пылающего очага; на столе стояла кварта эля и щетинились крупные куски жареной овсяной лепешки; во рту у Джозефа торчала короткая черная трубка. Кэтрин кинулась к огню погреться. Я спросила, дома ли хозяин. Ответа на мой вопрос не поступало очень долго – я решила, что старик оглох, и переспросила громче.
«Не-тути! – рявкнул или, говоря точнее, оглушительно прогундосил он. – Не-тути! кудоть вшли, тудоть и йдите взад».
«Джозеф! – капризно закричали из комнаты со мною разом. – Сколько еще тебя звать? Одна зола уже осталась. Джозеф! поди сюда немедленно».
Энергичное пыханье трубкой и непреклонный взгляд в решетку очага сообщали о том, что к сей мольбе старик глух. Экономки и Хэртона было не видать; одна убежала по делам, другой, вероятно, работал. Узнав голос Линтона, мы вошли.
«Надеюсь, ты подохнешь с голоду на своем чердаке!» – объявил юноша, приняв нас за свою нерадивую прислугу.
Постигнув свою ошибку, он умолк; кузина бросилась к нему.
«Это вы, госпожа Линтон? – спросил он, приподняв голову с подлокотника огромного кресла, в коем возлежал. – Нет-нет… не целуйте; у меня собьется дыхание. Боже мой! Папа говорил, что вы меня навестите, – продолжал он, слегка придя в себя после объятий Кэтрин; она же с покаянным видом стояла подле него. – Вы не закроете дверь, будьте добры? вы ее оставили открытой; а эти… этимерзкие созданья не желают принести угля в очаг. Тут так холодно!»
Я поворошила угли и сама принесла новое ведерко. Инвалид посетовал на то, что весь засыпан золою; однако он изнурительно кашлял, был болен и, похоже, в жару, так что попрекать его вспыльчивостью я воздержалась.
«Итак, Линтон, – прошептала Кэтрин, когда наморщенный его лоб разгладился, – вы мне рады? Вам может теперь полегчать?»
«Отчего вы не приходили раньше? – спросил он. – Надо было прийти, а не писать. Сочиненье этих длинных писем страшно меня утомляло. Я бы с гораздо большим удовольствием поговорил. А теперь мне невыносимы и разговоры, и все прочее. Интересно, где же Цилла? Вы не могли бы, – (глядя на меня), – посмотреть в кухне?»
За предыдущую мою службу я благодарности не дождалась и, поскольку не желала бегать туда-сюда по его порученьям, отвечала: «Там никого нет, кроме Джозефа».
«Я хочу пить, – досадливо объявил он, отвернувшись. – Как папа уехал, Цилла только и делает, что шляется в Гиммертон: никаких сил нет! А я вынужден спускаться сюда – когда я наверху, они меня решительно не слышат».
«Отец хорошо о вас печется, господин Хитклифф?» – спросила я, заметив, что дружеские изъявления Кэтрин пора прервать.
«Печется? Он, по меньшей мере, понуждает их печься чуть больше, – вскричал он. – Негодяи! Представляете, госпожа Линтон, этот грубиян Хэртон надо мною смеется! Ненавижу его! да и всех их ненавижу; гнусные создания как на подбор».
Кэти принялась искать воду, увидела кувшин на буфете, налила воды в стакан и принесла Линтону. Тот попросил добавить ложку вина из бутыли на столе; немного отпив, он как будто успокоился и сказал, что Кэти очень добра.
«А вы рады меня видеть?» – повторила она свой вопрос и с удовольствием различила в его лице слабую зарю улыбки.
«Да, я рад. Слышать ваш голос – уже разнообразие, – отвечал он. – Но я сердился, потому что вы не приходили. А папа уверял, что это я виноват: называл меня жалким, немощным и никчемным, говорил, что вы презираете меня, что будь он на моем месте, он бы уже стал хозяином Усада полноправнее вашего отца. Но вы ведь не презираете меня, правда, госпожа?..»
«Лучше бы вы называли меня Кэтрин или Кэти, – перебила та. – Презираю? Нет! После папы и Эллен я люблю вас сильнее всех на земле. Но вот господина Хитклиффа я не люблю; и не смею приходить, когда он дома; он надолго уехал?»
«Ненадолго, – отвечал Линтон, – но с тех пор, как начался охотничий сезон, он нередко уходит на пустоши, и вы можете провести со мною час-другой, пока его нет. Скажите, что будете приходить. Пожалуй, с вами я не стану упрямиться; вы не будете меня гневить и всегда готовы мне помочь, правда?»
«Да, – сказала Кэтрин, гладя его по длинным мягким волосам. – Если бы только папа разрешил, я бы каждый день по полдня проводила с вами. Красавец Линтон! Жалко, что вы мне не брат».
«И вы бы меня тогда любили не меньше, чем своего отца? – спросил он, повеселев. – Но папа говорит, вы бы любили меня сильнее всех на свете, будь вы моей женой; я бы предпочел так».
«Нет, я никого никогда не стану любить сильнее, чем папу, – серьезно ответила она. – И жен люди порой ненавидят, а братьев и сестер нет; будь вы мне братом, вы бы жили с нами и папа был бы к вам привязан, как ко мне».
Линтон отрицал, что люди ненавидят жен, но Кэти уверяла, что так оно и есть, и в мудрости своей примером привела отвращенье его отца к ее тете. Я пыталась оборвать ее бездумные речи. Но не преуспела, покуда она не выложила все, что знала. Молодой господин Хитклифф в великой досаде объявил, что рассказ ее лжив.
«Мне папа рассказал; а папа никогда не лжет», – задиристо возразила она.
«А мой папа вашего презирает! – закричал Линтон. – Называет его пронырливым дураком».
«Ваш папа – злой человек, – огрызнулась Кэтрин, – а с вашей стороны дурно повторять его слова. Наверняка он злой, раз тетя Изабелла вот так от него сбежала».
«Она от него не сбегала, – отвечал юноша, – не смейте со мною спорить».
«А вот и сбежала!» – закричала моя молодая хозяйка.
«Ну так я вам тоже кое-что скажу! – посулил Линтон. – Ваша мать ненавидела вашего отца; вот, получите».
«Ой!» – вскрикнула Кэтрин, от ярости лишившись дара речи.
«И любила моего», – прибавил Линтон.
«Ах вы врун! Я вас теперь ненавижу!» – крикнула она, задыхаясь и в гневе покраснев.
«Так-то! так-то!» – нараспев твердил Линтон, глубже погрузившись в кресло и запрокинув голову, дабы сполна насладиться ажитацией соперницы, стоявшей позади.
«Замолчите, господин Хитклифф! – сказала я. – Эти сказки вам, надо полагать, тоже отец рассказывает».
«Ничего не сказки; а вы прикусите язык! – отвечал он. – Так-то, так-то, Кэтрин! так-то, так-то!»
Кэти вне себя толкнула кресло, и Линтон ударился о подлокотник. Тут же его обуял удушающий кашель, мигом оборвавший торжество. Кашлял Линтон так долго, что испугалась даже я. Что до его кузины, она в три ручья рыдала, ужасаясь содеянному, однако не произносила ни слова. Я обнимала Линтона, покуда приступ не прекратился. Затем юноша отпихнул меня и молча склонил голову. Кэтрин тоже уняла свои ламентации, села напротив и мрачно уставилась в очаг.
«Как вы себе чувствуете, господин Хитклифф?» – осведомилась я, прождав десять минут.
«Пусть быона себя так чувствовала, – отвечал он. – Жестокая злюка! Хэртон ни разу пальцем меня не тронул; за всю свою жизнь меня не ударил. И мне сегодня было полегче, а тут…» – Голос его оборвался всхлипом.
«Я вас не ударяла!» – пробормотала Кэти, кусая губу, дабы предотвратить очередной взрыв эмоций.
Он завздыхал, застонал, словно мучился несказанно, и продолжал в эдаком духе с четверть часа – по видимости, нароком, дабы расстроить кузину, ибо всякий раз, уловив ее подавленный всхлип, с новым воодушевленьем вкладывал в свои стенанья боль и пафос.
«Простите, что я вам сделала больно, Линтон, – в конце концов сказала Кэти, терзаясь уже нестерпимо. – Но мне бы такой легкий толчок пагубы не причинил, и я не знала, что он причинит страданья вам; вы чахлый, да? Не отпускайте меня домой с мыслью о том, что я вам навредила. Ответьте! поговорите со мною».
«Я не могу с вами говорить, – прошептал он. – Вы мне сделали так больно, что я всю ночь теперь не усну, задыхаясь от этого кашля. Будь у вас такой кашель, вы бы меня понимали; новы будете крепко спать, пока я лежу здесь и мучаюсь, и подле меня никого нет. Вот бы вам такие страшные ночи!» – И от жалости к себе он зарыдал в голос.
«Коли за вами водится привычка к страшным ночам, – вмешалась я, – госпожа, стало быть, не нарушила ваш покой; вы были бы в таком же положении, кабы она и вовсе не пришла. Однако больше она вас не потревожит; и, возможно, вы успокоитесь, когда мы уйдем».
«Мне уйти? – скорбно спросила Кэтрин, склонившись над ним. – Вы хотите, чтобы я ушла, Линтон?»
«Сделанного вы не измените, – сварливо отвечал он, отодвигаясь, – разве только к худшему, доведя меня до лихорадки».
«Так мне уйти?» – повторила она.
«Во всяком случае, не докучайте мне, – сказал он. – Невыносимо вас слушать».
Она медлила и изнурительно долго противилась моим уговорам; однако Линтон не смотрел на нее, ни слова не говорил, и посему в конце концов она шагнула к двери, а я за нею следом. Назад нас призвал вопль. Линтон соскользнул с кресла и извивался на полу перед очагом – ну чисто избалованный ребенок, хуже мора и чумы, полный решимости от всей души мучиться и мучить. По его поведенью я совершенно постигла, каков у него нрав, и мигом уразумела, что мирволить ему ни в коем случае не годится. Спутница моя, однако, считала иначе: она в ужасе кинулась назад, в слезах упала на колени и принялась утешать и умолять, покуда он не унялся, потому как ему уже не хватало дыханья – а вовсе не потому, что раскаялся и больше не хотел ее огорчать.
«Я положу его на коник, – сказала я, – и пусть катается там себе сколько ему угодно; стоять и смотреть мы не можем. Надеюсь, госпожа Кэти, вы удовлетворены: вы не в силах его исцелить, а его нездоровье порождено не привязанностью к вам. Ну вот, готово! Пойдемте; едва он поймет, что его вздор никого не занимает, он как миленький будет лежать тихо».
Она подсунула ему под голову подушку и предложила воды; от воды он отказался, а на подушке заерзал, словно это не подушка, а камень или бревно. Кэти попыталась взбить ее получше.
«Мне так неудобно, – сказал он. – Слишком плоская».
Кэтрин принесла другую и положила поверх первой.
«Слишком высоко», – прошептало это несносное созданье.
«Тогда как же мне вас устроить?» – в отчаянии спросила она.
Он развернулся к ней – она встала на колено подле коника – и оперся головою ей на плечо.
«Нет, так не пойдет, – сказала я. – Вы, господин Хитклифф, удовольствуетесь подушкой. Госпожа и так потратила на вас чересчур много времени; мы не можем задержаться и на пять минут».
«Еще как можем! – возразила Кэти. – Он уже тихий и кроткий. Он теперь думает, что я сегодня буду страдать гораздо сильнее его, зная, что визит мой нанес ему вред; тогда я не посмею снова прийти. Скажите правду, Линтон; мне нельзя приходить, если я вам навредила».
«Вы должны прийти, дабы меня исцелить, – отвечал он. – Вы обязаны прийти, ибо мне навредили; вы сами знаете, что навредили, и ужасно! Когда вы пришли, я был не так болен, как сейчас, согласитесь?»
«Но вы сами себя довели, потому что плакали и сердились… Я тут вовсе не виновата, – сказала его кузина. – Однако отныне мы будем друзьями. И вы мне рады; вы правда хотите порою видеться со мной?»
«Я ведь уже сказал, – досадливо ответил он. – Сядьте на коник и позвольте лечь вам на колени. Как мама – мы с нею так проводили по полдня. Сидите смирно и не разговаривайте; можете, впрочем, спеть, если умеете, или прочесть красивую, длинную и интересную балладу, из тех, коим вы обещали меня научить; или историю расскажите. Я бы, однако, предпочел балладу; приступайте».
Кэтрин прочла самую длинную балладу, какую помнила. Занятие это невероятно развлекло обоих. Линтон потребовал следующую, а за ним еще одну, невзирая на рьяные мои возраженья; и так оно длилось, покуда часы не пробили полдень и мы не услышали во дворе Хэртона, что возвращался на обед.
«А завтра, Кэтрин, вы придете завтра?» – спросил молодой Хитклифф, уцепившись за ее подол, едва она неохотно поднялась.
«Нет, – ответила я, – и послезавтра тоже не придет». Она же, по видимости, дала ему другой ответ – едва она склонилась и что-то прошептала ему на ухо, лоб его разгладился.
«Госпожа, опомнитесь – завтра вы сюда не придете! – сказала я, когда мы вышли из дома. – Даже не вздумайте, вы что?!»
Она улыбнулась.
«Ну уж я постараюсь, – продолжала я. – Замок на калитке починят, а больше вам никак не убежать».
«Я могу перелезть через стену, – засмеялась она. – Усад – не тюрьма, Эллен, а ты не тюремщица мне. Вдобавок мне почти семнадцать; я взрослая женщина. И наверняка Линтон быстро поправится, если я стану за ним ухаживать. Я старше его, между прочим, и мудрее; я не такой ребенок, правда? Вскоре он начнет меня слушаться – его надо лишь чуточку уговорить. Он такой голубчик, когда послушный. Будь он мой, я бы холила его и лелеяла. Мы ведь не будем ссориться, когда привыкнем друг к другу, да? Неужели он тебе не нравится, Эллен?»
«Нравится! – вознегодовала я. – Да еще не доживало до отрочества эдакого хилого и самодурного дитяти! По счастью, как полагает господин Хитклифф, до двадцати Линтон не дотянет. И впрямь сомнительно, что он увидит следующую весну. Ежели он отбудет в лучший мир, семья мало что потеряет. И повезло нам, что его забрал отец: чем ты с ним добрее, тем он утомительнее и себялюбивее. Я рада, госпожа Кэтрин, что он никак не достанется вам в мужья».
Спутница моя, выслушав эдакую диатрибу, посерьезнела. Столь беспечные слова о смерти Линтона ранили ее чувства.
«Он моложе меня, – отвечала она, продолжительно поразмыслив, – он должен прожить дольше; и проживет – он обязан прожить не меньше моего. Он сейчас не слабее, чем в тот день, когда впервые приехал на север; в этом я уверена. Его лишь простуда мучает, как и папу. Ты же говоришь, что папа поправится, – отчего не поправиться Линтону?»
«Ну полноте, – сказала я. – Нам-то о нем беспокоиться ни к чему; ибо послушайте меня, госпожа, и уразумейте, что я свое слово сдержу: ежели вы хоть раз еще сберетесь в Громотевичную Гору, со мной или же без меня, я все расскажу господину Линтону; коли он не дозволит, близость ваша с кузеном не возобновится».
«Уже возобновилась», – мрачно пробурчала Кэти.
«Значит, не разовьется», – сказала я.
«Посмотрим» – таков был ее ответ, и она пустила пони галопом, бросив меня замыкать ряды.
Мы обе добрались домой еще до обеда; хозяин мой полагал, что мы бродили в парке, и объяснений нашему отсутствию не потребовал. Едва войдя, я побежала сменить промокшие туфли и чулки; однако многие часы в Громотевичной Горе уже нанесли урон. Наутро я слегла и три недели не могла выполнять свои обязанности – несчастье, какого ни единожды не случалось прежде и, отмечаю с благодарностью, не бывало с тех пор.
Моя маленькая хозяйка была чистым ангелочком – ухаживала за мною и старалась развеселить в моем одиночестве, ибо, лежа в постели, я совсем закручинилась. Для деятельного тела эдакий режим изнурителен; но в мире едва ли нашлись бы люди, коим выпадало меньше поводов для жалоб. Едва оставив господина Линтона, Кэтрин приходила ко мне. День свой она делила между нами двоими; никакие забавы не отнимали у нее ни минутки; она забросила и трапезы, и уроки, и игры; не бывало на свете столь нежной сиделки. У нее, должно быть, горячее было сердце – так любя отца, она столько любви уделяла мне. Я сказала, что дни свои она делила между нами, однако хозяин уходил на покой рано, а мне после шести обыкновенно ничего не было надобно, и посему вечера были в ее распоряжении. Бедняжка! Я и не задумывалась, чем она занята после чая. И хотя позднее, когда она заходила пожелать мне доброй ночи, я нередко замечала, что щеки ее свежо раскраснелись, а тонкие пальцы порозовели, я не воображала поездку по морозу через пустоши, но объясняла перемену облика жаром пламени в библиотечном камине.
