Полная версия:
Эмили Бронте Грозовой перевал
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
«Кэтрин с Эдгаром друг друга обожают, как только на то способны люди! – вскричала Изабелла, внезапно оживившись. – Ни у кого нет права говорить таким манером, а я не стану молча слушать, как уничижают моего брата!»
«И ваш брат тоже замечательно вас обожает, да? – презрительно заметил Хитклифф. – С удивительной готовностью отправил вас дрейфовать по миру».
«Он не знает, как я страдала, – отвечала она. – Я ему не говорила».
«Но что-то вы ему, значит, говорили; писали ему, да?»
«О том, что вышла замуж, я написала – вы видели посланье».
«И больше ничего?»
«Ничего».
«На моей юной госпоже перемена обстановки сказалась прискорбно, – вставила я. – Очевидно, как раз ее любят недостаточно; кто – я догадываюсь, но, пожалуй, говорить не должна».
«Я догадываюсь, что она сама, – отвечал Хитклифф. – Она тут совсем опустилась – положительная неряха! Ей необычайно быстро прискучило мне угождать. Ты не поверишь, но назавтра после нашей свадьбы она рыдала и просилась домой. Впрочем, она станет этому дому сообразнее, если избавится от излишнего чистоплюйства, а я постараюсь, чтоб она не позорила меня, бродя за его пределами».
«Послушайте, сэр, – возразила я, – вы все-таки примите во вниманье: госпожа Хитклифф привыкла, что за ней присматривают, ей прислуживают; ее растили как единственную дочь, и всякий готов был ей радеть. Заведите ей служанку, чтоб следила за порядком; обходитесь с женой по-доброму. О господине Эдгаре думайте как хотите, но вы не можете усомниться, что она способна на сильные привязанности – иначе не бросила бы красоты, удобства и дружественность прошлого своего дома, дабы удовольствоваться жизнью в этой глуши с вами».
«Она бросила их во власти самообмана, – возразил он, – вообразив меня романтическим героем и рассчитывая на беспредельную снисходительность моей благородной преданной натуры. Мне едва удается различать в ней разумное существо – до того упрямо она уверяет себя, сколь восхитителен мой нрав, а затем действует, полагаясь на взлелеянные ложные впечатленья. Но, похоже, она все-таки начинает меня постигать: я больше не вижу глупых улыбочек и гримасок, досаждавших мне поначалу, и безмозглой неспособности понять, что свое мнение о ее любви и о ней самой я высказывал совершенно серьезно. Обнаружить, что я ее не люблю, – о, то был величайший подвиг проницательности. Одно время я думал, что ее не проймут никакие уроки! Впрочем, урок выучен дурно; нынче утром она объявила – почитая это страшной вестью, – что мне удалось внушить ей ненависть! Положительно Гераклов был труд, уверяю тебя! Если я преуспел, у меня есть резон ответить ей благодарностью. Можно ли доверять вашему сужденью, Изабелла? Вы уверены, что ненавидите меня? Если на полдня вас оставить, вы не придете ко мне вновь, вздыхая и подлизываясь? Надо думать, Нелли, она бы предпочла, чтобы я перед тобой разыграл напускную к ней нежность: правда выплыла наружу, и это ранит ее тщеславие. Но мне безразлично, кому ведомо, что страсть ее была безответной; и я никогда ей не лгал. Она не может упрекнуть меня ни за единую кроху обманчивой мягкости. Когда мы выехали из Усада, первым делом она узрела, как я вешаю ее собачку; а когда взмолилась о пощаде, первым делом услышала, как я говорю, что желал бы повесить всякое существо, что имеет до нее касательство, за одним лишь исключеньем; возможно, она сочла, будто исключеньем стала сама. Но никакое зверство не отторгало ее; по видимости, она от природы восхищается зверством, если только от пагубы защищена ее драгоценная персона! Вот скажи, не беспредельный ли сие абсурд – не подлинное ли идиотство, – что эта жалкая, подобострастная, недалекая борзая сука грезила, будто я способен ее любить? Передай своему хозяину, Нелли, что за всю мою жизнь мне не встречалась столь презренная тварь. Она позорит даже имя Линтонов; временами, пытаясь расчислить, что еще она в силах стерпеть и все-таки униженно приползти потом назад, я смягчался и прерывал свои эксперименты по чистой слабости фантазии! Но передай ему также, что братская его и судейская душа может быть покойна: я держусь строго в рамках закона. До сего дня я избегал давать ей малейший повод к расставанию; и более того, за нашу разлуку она никого не поблагодарит. Пожелай она уйти, она могла бы уйти; докука ее присутствия перевешивает удовольствие от издевательств над нею!»
«Господин Хитклифф, – сказала я, – это безумные речи; ваша жена, вероятнее всего, почитает вас за безумца и оттого покамест терпит; но, раз вы говорите, что она может уйти, она бесспорно воспользуется вашим дозволеньем. Вы ведь не настолько околдованы, мэм, чтобы по доброй воле с ним остаться?»
«Берегись, Эллен! – отвечала Изабелла, в ярости сверкая глазами; выраженье их не оставляло сомнений в том, что старания ее супруга увенчались блистательной победой и его презирают всей душой. – Не верь ни единому его слову. Он лживый скот! чудовище, вовсе не человек! Мне уже дозволяли уйти, и я попыталась, но больше не посмею! Однако, Эллен, обещай, что ни полслова этого постыдного разговора не перескажешь ни брату моему, ни Кэтрин. Как бы он ни притворялся, он желает довести Эдгара до отчаяния; говорит, что нарочно женился на мне, дабы Эдгар очутился в его власти; но сей власти он не получит – скорее я умру! Я только надеюсь, я молюсь, чтоб он отбросил дьявольскую рассудительность и прикончил меня! Иные радости моему воображенью не даются – лишь умереть либо узреть его мертвым!»
«Ну полно – пока вполне довольно! – сказал Хитклифф. – Если тебя, Нелли, призовут в суд свидетельницей, вспомни ее слова! И вглядись получше в это лицо – она почти дошла до состоянья, кое меня устроит. Нет, вы сейчас не можете самостоятельно о себе позаботиться, Изабелла; мне же, вашему законному опекуну, надлежит держать вас под присмотром, сколь ни отвратительно мне это обязательство. Идите наверх; я хочу поговорить с Эллен Дин наедине. Не сюда; наверх, я сказал! Да что ж это такое, дитя! Наверх – это сюда!»
Он схватил ее и вытолкнул из комнаты, а возвратился, бормоча: «Я безжалостен! Я безжалостен! Чем сильней извиваются черви, тем отчаяннее я жажду расплющить им нутро! У души моей режутся зубки – и я грызу тем живее, чем сильнее боль».
«Вы хоть понимаете, что значит слово “жалость”? – спросила я, спеша надеть чепец. – Вам она хоть в жизни-то встречалась?»
«Ну-ка положи на место! – перебил он, сообразив, что я ухожу. – Ты пока останешься. Поди сюда, Нелли; я должен уговорами либо силою заставить тебя мне помочь – мне нужно повидаться с Кэтрин, и безотлагательно. Клянусь, я не замыслил вреда; я не желаю причинять беспокойства или изводить и оскорблять господина Линтона; я лишь хочу из ее уст услышать, как она себя чувствует и отчего заболела; и спросить, могу ли сделать для нее что-нибудь полезное. Ночью я шесть часов провел в саду Усада и сегодня приду вновь; каждую ночь я буду бродить по саду и каждый день, пока не найду пути внутрь. Если мне повстречается Эдгар Линтон, я сокрушу его, ни на миг не задумавшись, и уж постараюсь, чтобы в протяжении моего визита он пребывал в полном покое. Если против меня выступят слуги, я пригрожу им этими пистолетами. Но не лучше ли предотвратить мою встречу и с ними, и с хозяином? А тебе это ничего не стоит. Я оповещу тебя, когда приду, и ты тихонько меня впустишь, едва она останется одна, и последишь, пока я не уйду, и совесть твоя будет чиста: ты отвратишь беду».
Я возражала, не желая в хозяйском доме выступить изменщицей; а в придачу я напирала на его жестокость и себялюбие, ибо он хотел нарушить покой госпожи Линтон ради своего удовлетворенья. «Наиобыкновеннейшие события болезненно ее потрясают, – говорила я. – Она вся на нервах и сюрприза не снесет, у меня нет сомнений. Не настаивайте, сэр! Или придется мне доложить о ваших замыслах хозяину, а уж он примет меры к обороне дома и его обитателей от любых недопустимых вторжений!»
«В таком случае я приму меры к обороне от тебя, женщина! – вскричал Хитклифф. – До завтрашнего утра ты не покинешь Громотевичную Гору. Сказки о том, что Кэтрин не в силах меня увидеть, – глупость; а что до сюрпризов, я их и не желаю; подготовь ее – спроси, можно ли мне прийти. Ты говоришь, она никогда не поминает моего имени, и никто не поминает меня при ней. Кому же ей меня помянуть, если в доме я – запретная тема? Она думает, вы все доносите на нее мужу. О, да она среди вас живет в аду! Ее молчанье повествует мне о ее чувствах не хуже слов. Ты говоришь, она часто беспокойна и тревожна; полагаешь, это признак покоя? Ты говоришь, ее разум повредился. Ну а как же, черт побери, иначе, в таком страшном одиночестве? А эта скучная рыбина, что ходит за нею подолгу и из человечности! Из жалости и милосердия! Воображать, будто она поправится, питаясь соками его пустых ласк, – все равно что посадить дуб в цветочную клумбу и ждать, когда расцветет. Давай-ка мы с тобой окончательно уговоримся. Ты остаешься здесь, а я пробиваюсь к Кэтрин с боем, сражаясь с Линтоном и его приспешниками? Или ты будешь мне другом, как по сей день была, и исполнишь мою просьбу? Решай! потому что, если ты в своем злонравии упрямишься, мне нет резонов задержаться здесь и на минуту!»
Ну, господин Локвуд, я и спорила, и сетовала, и решительно отказывала ему полсотни раз, но он все одно меня уломал. Я взялась доставить хозяйке его послание; ежели она согласится, я посулила сообщить ему, когда Линтон уедет из дома, и Хитклифф тогда придет и проникнет в дом как сумеет; меня не будет, и прочие слуги ему тоже не помешают. Верно ли я поступила, дурно ли? Боюсь, что дурно, хотя и удобно. Мне думалось, своей покладистостью я отвращаю новое несчастье; еще мне думалось, что душевный недуг Кэтрин может переломиться к лучшему; а затем я вспоминала, как господин Эдгар сурово пенял мне за сплетни, и тщилась унять свои треволненья, снова и снова себе твердя, что это предательство, ежели и заслуживает эдакого названья, станет последним. Как бы то ни было, прогулка моя обратно вышла грустнее прогулки туда; и я вся извелась, прежде чем понудила себя вложить письмо госпоже Линтон в руку.
Но вот и Кеннет; пойду скажу ему, как вам полегчало. Повесть моясмурая, как у нас тут говорят, и поможет скоротать еще одно утро.
* * *Смурая и сумрачная! рассудил я, едва добрая женщина отбыла встречать доктора; не из тех историй, сказать правду, коими я предпочел бы развлечься. Да что за беда! Из горьких трав госпожи Дин я извлеку целительные снадобья; и первым делом да остерегусь я очарованья, что таится в сияющих глазах Кэтрин Хитклифф. Занятное выйдет дельце, если я подарю сердце этой юной особе, а дочь обернется вторым изданьем своей матери.
Глава XV
Миновала еще неделя – и на столько же дней я ближе к здравию и весне! Я уже выслушал до завершенья всю историю моего соседа – в несколько приемов, когда экономка могла уделить мне время, пожертвовав более важными занятьями. Я продолжу ее словами, сократив ее повесть лишь слегка. В целом она добрая рассказчица, и едва ли я в силах отточить ее стиль.
Ввечеру, поведала она, вечером после моего визита в Громотевичную Гору я знала, что господин Хитклифф прячется где-то в Усаде – все одно что увидала своими глазами; из дому выходить я остерегалась – письмо-то всё лежало у меня в кармане, и не хотелось, чтоб меня вновь стали запугивать да мучить. Я уже решила не вручать посланье, покуда хозяин не уедет куда-нибудь – поди угадай, как письмо подействует на Кэтрин. А посему оно достигло адресата лишь три дня спустя. На четвертый настало воскресенье, и, едва все отправились в церковь, я принесла письмо в спальню. Со мною вместе присматривать за домом велели слуге, а двери мы в часы церковной службы обыкновенно запирали; однако день выдался до того теплым да погожим, что я все оставила нараспашку и, дабы выполнить свое поручение – я ведь знала, кто придет, – объявила сотоварищу, что хозяйка шибко возжелала апельсинов, и пускай он сбегает в деревню, принесет, а заплатят ему назавтра. Слуга отбыл, а я пошла наверх.
Госпожа Линтон в свободном белом платье и с шалью на плечах сидела, как у нее было заведено, в нише у открытого окна. Густые длинные волосы ее отчасти остригли в начале болезни, и теперь она попросту зачесывала природные локоны на виски и шею. Обликом она переменилась, о чем я и поведала Хитклиффу; но когда ее осенял покой, в перемене этой сквозила неземная красота. Блеск глаз сменила мечтательная и меланхоличная мягкость; они словно и не смотрели вокруг, но неизменно взирали вдаль, в далекую даль – можно даже сказать, за грань мира сего. Безружь ее лица – кое изможденность оставила, когда госпожа поправилась, – и своеобычное выраженье, вызванное состояньем ума, хотя и болезненно намекали на свои истоки, лишь сильней притягивали к ней умиленный взгляд; а равно – в моих глазах, по меньшей мере, безусловно, да и в глазах любого, мне думается, кто видел ее, – перечеркивали более осязаемые доказательства выздоровления и выдавали в ней ту, кто обречен на распад.
Пред нею на подоконнике лежала раскрытая книга, и временами страницы трепетали под еле уловимым ветерком. Наверное, книгу положил Линтон: сама Кэтрин и не пыталась развлечься чтением и любым другим занятьем, а он часами улещивал ее, дабы она обратила внимание на тот или иной предмет, некогда ее забавлявший. Она постигала, в чем цель супруга, и в хорошем настроении кротко терпела его старания, лишь изредка сообщала об их тщете подавленным усталым вздохом и в конце концов прерывала их грустнейшей улыбкой и поцелуем схожего свойства. Иной же раз она капризно отворачивалась и прятала лицо в ладонях или даже сердито Эдгара отталкивала; тогда он непременно оставлял ее в покое, разумея, что ничего хорошего все одно не выйдет.
Еще звонили колокола церкви в Гиммертоне, и мелодичное журчанье речушки в долине утешало слух. Оно славно заменяло шепотки еще не проклюнувшейся летней листвы, что заглушали сию музыку в Усаде, когда деревья зеленели. В тихие дни в Громотевичной Горе речушка всегда слышалась после большой оттепели или сезона неутихающих дождей. О Громотевичной Горе и размышляла Кэтрин, слушая; это, ежели, конечно, она размышляла и слушала; однако лицо ее заволокли смутные грезы – я же говорю, будто ни ухо ее, ни око дольнего мира не узнавали.
«Вам тут письмо, госпожа Линтон, – сказала я, мягко всунув послание в руку, что лежала на колене. – Прочтите безотложно, потребен ответ. Сломать печать?» «Да», – отвечала она, продолжая взирать в свое далёко. Я открыла письмо – очень краткое. «А теперь, – продолжала я, – прочтите». Она двинула рукой, и письмо упало. Я снова положила послание ей на колени и постояла, дожидаясь, покуда ей будет угодно глянуть вниз; с жестом этим, однако, она так замешкалась, что в конце концов я заговорила опять: «Прочесть вам, мэм? Это от господина Хитклиффа».
Вздрогнула, и в тревоге что-то припомнила, и, превозмогая себя, собралась с мыслями. Взяла письмо и как будто прочла; а добравшись до подписи, вздохнула; и все же я видела, что смысла она не уловила, ибо, когда я пожелала выслушать ответ, она лишь указала на подпись и воззрилась на меня пылко, скорбно и вопросительно.
«Ну, он хочет с вами повидаться, – пояснила я, догадавшись, что ей надобен переводчик. – Он в саду уже и с нетерпением ждет, какой ответ я ему принесу».
Не успев договорить, я заметила, как большая собака, что лежала под солнышком на траве, задрала уши, точно намереваясь залаять, а затем вновь опустила, вилянием хвоста возвестив, что человека, к ней приближавшегося, за незнакомца не почитает. Госпожа Линтон наклонилась и не дыша прислушалась. Спустя минуту в передней раздались шаги; открытый дом был невыносимо соблазнителен для Хитклиффа, и не войти он не смог; вероятнее всего, он полагал, будто я примеривалась нарушить обещанье, и положился на собственную отвагу. С томительным пылом госпожа всматривалась в дверь своих покоев. Нужную комнату Хитклифф отыскал не враз, и Кэтрин жестом велела мне его впустить, но он нашел искомое, не успела я дойти до двери, одним махом очутился подле Кэтрин и заключил ее в объятья.
Минут пять он не молвил ни слова и не размыкал рук, осыпая ее поцелуями – ему небось столько целовать в жизни не доводилось; но затем моя хозяйка поцеловала его сама, и я увидела как на ладони, что смотреть ей в лицо для него нестерпимо, мука мученическая! Едва он ее узрел, им овладела та же убежденность, что и мною: надежды на окончательное выздоровление нет – она обречена и, несомненно, умрет.
«О Кэти! О жизнь моя! Как мне это снести?» – таковы были первые его слова; тон его и не силился сокрыть отчаяние. И Хитклифф воззрился на нее с таким жаром, что, заподозрила я, самая проникновенность этого взгляда выманит наружу слезы из его глаз; они, однако, страдальчески горели, но не таяли.
«Ну что опять? – произнесла Кэтрин, отстранилась и взглянула на него, внезапно помрачнев: настроение ее флюгером металось под дуновеньем переменчивых прихотей. – Вы с Эдгаром разбили мне сердце, Хитклифф! И оба приходите ко мне оплакивать свое деянье, словно это вас надо пожалеть! Я вас жалеть не стану – меня не просите. Вы меня убили – и на том, пожалуй, расцвели. Какой ты крепкий! Сколько лет ты намерен прожить после того, как меня не станет?»
Обнимая ее, Хитклифф опустился на одно колено; теперь же попытался подняться, но она ухватила его за волосы.
«Я бы хотела держать тебя, – с горечью продолжала она, – пока оба мы не умрем! Я не стану печалиться о твоих страданьях. Твои страданья мне безразличны. Отчего бы тебе не страдать? Вот я страдаю! Ты позабудешь меня? Станешь счастлив, когда я упокоюсь в земле? Скажешь спустя двадцать лет: “Здесь лежит в могиле Кэтрин Эрншо. Давным-давно я любил ее и мучился, ее потеряв; но все это в прошлом. С тех пор я любил многих; дети мои для меня драгоценнее, чем она, а в смерти я не возрадуюсь, что встречусь с нею; я буду горевать, что оставляю их!” Так и скажешь, Хитклифф?»
«Не мучай меня, иначе я сойду с ума за тобою вслед!» – вскричал он, вырываясь и скрежеща зубами.
Беспристрастному созерцателю эти двое представлялись зрелищем диковинным и пугающим. Кэтрин неспроста почитала рай себе изгнаньем, потому как едва ли со смертным телом она отбросила бы и смертоносный свой нрав. В ту минуту весь облик ее, и белые щеки, и бескровные губы, и сверкающие глаза полны были свирепой мстительности, а в пальцах остались клочья волос Хитклиффа. Что до сего последнего, тот, опершись одною рукой, поднялся, другою же взял Кэтрин за локоть; и столь несообразна была сила его нежности с нуждами ее состоянья, что, когда он разжал пальцы, на ее бесцветной коже я увидела четыре отчетливых голубых отпечатка.
«Тебя что, бес обуял? – свирепо осведомился Хитклифф. – Зачем ты при смерти так со мною говоришь? Помышляешь запечатлеть эти слова в моей памяти, дабы они въедались все глубже, когда ты меня покинешь? Я тебя не убивал – ты сама знаешь, что это ложь; и, Кэтрин, ты знаешь, что я скорее забуду свое бытие, нежели тебя! Неужто инфернальному твоему себялюбию не довольно того, что ты упокоишься в мире, а я стану корчиться в адских муках?»
«Я не упокоюсь в мире, – простонала Кэтрин; от чрезмерной ажитации сердце у нее заколотилось неровно, что было ясно видимо и слышно, и ее охватила слабость. Она не промолвила ни слова, покуда приступ не миновал, а затем продолжала уже мягче: – Я не желаю тебе терзаний хуже моих, Хитклифф. Я лишь хочу, чтобы мы никогда не разлучались; и если отныне любое слово мое тебя огорчит, вспомни, что так же я буду огорчена, лежа в земле, и ради меня даруй мне прощенье! Подойди, встань рядом на колени! Ты в жизни не причинил мне пагубы. Если же ты лелеешь гнев, вспоминать его будет больнее, чем мои недобрые слова! Ты придешь ко мне? Прошу тебя!»
Хитклифф приблизился к спинке ее кресла и наклонился, но подальше от нее, чтоб она не рассмотрела его лица, от чувств мертвенно побелевшего. Она выгнулась, дабы взглянуть на него, но он того не допустил; резко отвернулся и отошел к камину, где и застыл молча, спиною к нам. Госпожа Линтон проводила его подозрительным взглядом; всякий жест рождал в ней новое чувство. Продолжительно помолчав и поглядев, она продолжала, обращаясь ко мне, в возмущенном разочаровании:
«Ой, Нелли, ты видишь, – ради того, чтобы спасти меня от могилы, он не желает уступить ни на миг.Вот как я любима! Что ж, не все ли равно. Это не мой Хитклифф. Моего я стану любить и заберу с собою; он – в душе моей. И, – задумчиво прибавила она, – все-таки более всего мне докучает эта обветшавшая тюрьма. Я устала от заточенья. Я жажду ускользнуть в прекрасный мир и остаться там навеки; не глядеть на него сквозь мутную пелену слез, не тосковать по нему, стучась в стены больного сердца, но поистине слиться с ним, влиться в него. Нелли, ты себя полагаешь лучше меня и счастливее; ты в расцвете здоровья и сил, меня ты жалеешь – очень скоро все переменится. Я стану жалеть тебя. Я удалюсь и возвышусь над вами несравненно. Удивительно, что его не будет рядом. – И уже сама себе она продолжала: – Я думала, он того хочет. Хитклифф, голубчик! не нужно сейчас дуться. Приди ко мне, Хитклифф!»
В пылу она поднялась и оперлась на подлокотник. На эту жаркую мольбу Хитклифф обернулся – лицо его искажало полнейшее отчаяние. Глаза его, распахнутые и влажные, наконец-то яростно ей сверкнули; грудь ходила ходуном. Мгновенье они постояли врозь, а затем сплелись, хоть я и не заметила как; только Кэтрин прыгнула, а он ее поймал, и они сцепились в объятии, из коего, опасалась я, хозяйке живой не вырваться; мне, собственно, примстилось, что она тотчас лишилась чувств. Он же упал в ближайшее кресло, а когда я торопливо подбежала удостовериться, не в обмороке ли она, – оскалился и заскрежетал зубами, исходя пеной, точно бешеный пес, и с алчной ревностью теснее прижал ее к себе. Мне будто явилось животное нечеловеческой породы; я с ним заговорила, но он, казалось, не понимал, а посему в великом замешательстве я отступила и прикусила язык.
Кэтрин шевельнулась, и мне тут же немного полегчало; рукою она обвила его за шею и щекой прижалась к его щеке; он же обнимал ее, осыпая лихорадочными ласками, и в исступлении говорил:
«Ты сейчас доказываешь мне, сколь ты жестока – жестока и лжива.Отчего ты презрела меня? Отчего ты предала свое сердце, Кэти? Ты не дождешься от меня ни единого слова утешенья. Ты это заслужила. Ты убила себя сама. Да, целуй меня и плачь; выжимай из меня поцелуи и слезы; они тебе пагубны, они – твое проклятье. Ты меня любила – какое право ты имела оставить меня? Какое право – отвечай мне – ты имела на эту хлипкую симпатию к Линтону? Ибо ни напасти, ни униженье, ни смерть, ни единая кара, что наслали бы на нас Господь или Сатана, не разлучили бы нас – разлучила нас ты по доброй воле. Я не разбивал тебе сердце – ты разбила его сама и тем разбила мое. Я силен – тем хуже для меня. Хотеть жить? Что за жизнь мне предстоит, когда ты… о Господи! ты сама-то хотела бы жить, схоронив в могиле свою душу?»
«Оставь меня. Оставь меня, – прорыдала Кэтрин. – Если я поступила дурно, я за это умираю. Довольно и того! Ты тоже меня оставил; но я не стану тебя бранить! Я тебя прощаю. Прости и ты меня!»
«Трудно простить, глядя в эти глаза, касаясь этих изможденных рук, – отвечал он. – Поцелуй меня снова; но в глаза не гляди! Я прощаю то, что ты сделала со мною. Я люблюмою убийцу – но твою? Как мне ее любить?»
Оба умолкли, лицами прильнув друг к другу, взаимно омывая их слезами. Мне, во всяком случае, представлялось, что плакали обе стороны; по всему выходило, что Хитклифф умел рыдать, ежели случай выпадал знаменательный.
Мне между тем становилось до крайности неуютно; время текло, слуга, коего я отослала, вернулся с апельсинами, и при свете солнца, клонившегося к западу над долиной, я различала, как перед крыльцом церкви в Гиммертоне сгущается толпа.
«Служба кончилась, – объявила я. – Мой хозяин будет здесь через полчаса».
Хитклифф простонал проклятие и крепче прижал к себе Кэтрин; та и не шевельнулась.
Вскоре я уже разглядела слуг, что по дороге направлялись к кухонному крылу. Господин Линтон ненамного от них отстал; ворота он открыл сам и медленно прошествовал во двор, наслаждаясь, вероятно, чудесным предвечерьем, что дышало летней нежностью.
«Он уже здесь! – воскликнула я. – Бога ради поспешите! На парадном крыльце вы никого не встретите. Поторопитесь, будьте добры; и постойте меж деревьев, покуда он не скроется в доме».
«Мне пора, Кэти, – сказал Хитклифф, пытаясь выпутаться из ее объятий. – Но если я останусь жив, я увижу тебя снова, прежде чем ты отойдешь ко сну. Я и на пять ярдов не двинусь от твоего окна».
«Ты не должен уходить! – отвечала она, вцепившись в него крепко, сколь у нее хватало сил. – И тыне уйдешь, уверяю тебя».
«На один час», – с жаром взмолился он.
