Эмили Бронте Грозовой перевал

МИЛАЯ ЭЛЛЕН, – так оно начинается, – вечор я приехала в Громотевичную Гору и впервые услышала, что Кэтрин заболела и болеет по сию пору. Полагаю, мне не пристало писать ей, а брат мой сердится либо расстроен и на мое письмо не ответил. Однако я должна кому-нибудь написать, и, кроме тебя, иного выбора у меня нет.

Передай Эдгару, что я весь мир бы отдала, лишь бы вновь увидеть его лицо, – что сердце мое вернулось в Скворечный Усад спустя сутки после отъезда и пребывает там поныне, полнясь теплотою к нему и к Кэтрин! Однако я за своим сердцем последовать не могу (эти слова подчеркнуты), не стоит меня ждать, и пускай они выводят отсюда любые заключенья, только не кивают ни на слабую волю мою, ни на недостаток привязанности.

Все прочее предназначено тебе одной. У меня к тебе два вопроса, и первый таков: как ты умудрилась, обитая здесь, сохранить обыкновенное состраданье, свойственное человеческой природе? В тех, кто окружает меня, я не нахожу с собою ничего общего.

А второй вопрос, живо меня интересующий: господин Хитклифф – он человек? И если так, безумен ли он? А если нет – дьявол ли? Я не стану делиться резонами, что побуждают меня к расспросам, но молю объяснить, если можешь, за что такое я вышла замуж; расскажи, когда навестишь меня, а навестить ты меня должна, Эллен, и очень скоро. Не пиши, просто приходи и принеси мне что-нибудь от Эдгара.

А теперь ты узнаешь, как приняли меня в новом доме, каковым, вынуждена полагать, станет мне отныне Громотевичная Гора. Лишь забавы ради я размышляю о недостаче в окружении меня удобств; они не занимают моих мыслей, разве что в те минуты, когда их не хватает. Я бы смеялась и танцевала от счастья, ограничься мои горести лишь этим и обернись все прочее жестоким сном!

Солнце закатилось за Усад, едва мы свернули к болотам, – по видимости, пробило шесть вечера; спутник мой полчаса медлил, наипристальнейше осматривая парк, и сады, и, вероятно, дом; посему уже стемнело, когда мы спешились в мощеном дворе и твой прежний сотоварищ, слуга Джозеф, с маканой свечою выступил нам навстречу. Приветствовал он нас любезностью, коя не сделала ему чести. Первым делом он поднес свечу к моему лицу, злобно прищурился, выпятил нижнюю губу, а затем отвернулся. Увел лошадей в конюшню и вновь явился запереть ворота, словно мы живем в древнем замке.

Хитклифф задержался с ним побеседовать, а я вошла в кухню – убогую неопрятную дыру; ты бы ее, пожалуй, не узнала – она сильно переменилась с той поры, когда пребывала в твоем ведении. У очага стояло дикое дитя, крепкое членами и грязное нарядом, а глаза его и рот напоминали Кэтрин.

«Эдгару он по закону племянник, – рассудила я, – да отчасти и мне; надо пожать ему руку и… да – надо его поцеловать. Вернее будет с самого начала завязать добрую дружбу».

Я приблизилась и, попытавшись пожать ему пухлый кулачок, сказала: «Добрый вечер, дружочек».

Ответом мне была непостижимая невнятица.

«Будем с тобой дружить, Хэртон?» – попробовала я продолжить беседу.

Упорство мое вознаградили проклятьем и угрозой натравить на меня Душегуба, если не «отвяжусь».

«Эй, Душегуб, подь сюды! – прошептал малолетний злодей, и на его зов из своего логова в углу восстал бульдог-полукровка. – Ну, таперча отвяжетесь?» – повелительно вопросил мальчик.

Из любви к жизни я повиновалась: вышла за порог подождать остальных. Господина Хитклиффа было не видать, а Джозеф – я сходила за ним в конюшню и попросила проводить меня в дом, – поглядел на меня, что-то сам себе побубнил, сморщил нос и отвечал: «Мым! Мым! Мым! Енто же ж какому хрястьянину тако слухать? Щобечет да чвирикает! Вы чогой бакулите-т, я не пмаю?»

«Я говорю, зайди со мной в дом!» – закричала я, сочтя его глухим, однако испытывая омерзенье от его грубости.

«Вот уж нет уж! Делов у мя», – отвечал он и вновь принялся за работу, меж тем двигая челюстью-кувалдой и озирая мое платье и лицо (первое чрезмерно изысканно, но последнее, без сомнения, скорбно, как слуге и желалось) с царственным презреньем.

Обогнув двор и ступив через калитку, я отыскала другую дверь, куда взяла на себя смелость постучаться в надежде, что ее откроет слуга поучтивее. После краткой тишины мне отворил высокий костлявый человек без платка на шее и в целом весьма неопрятный; черты его терялись в косматой копне волос, что свисали до плеч; иего глаза тоже походили на призрак Кэтрин, только из них испарилась всякая красота.

«А вам тут чего надо? – угрюмо вопросил он. – Вы кто такая?»

«Меня звали Изабелла Линтон, – отвечала я. – Мы с вами прежде встречались, сэр. Я недавно вышла за господина Хитклиффа, и он привез меня сюда – надо полагать, с вашего дозволенья».

«Так он вернулся?» – спросил затворник, сверля меня взглядом, точно оголодавший волк.

«Да… мы возвратились только что, – сказала я, – но он оставил меня у дверей кухни, а когда я вошла, на страже стоял ваш мальчик и спугнул меня посредством бульдога».

«Хорошо, что этот проклятый негодяй сдержал слово!» – проворчал хозяин моего будущего дома, обшаривая глазами темноту у меня за спиной в надежде обнаружить там Хитклиффа; затем он произнес монолог, полный брани и угроз «извергу» на случай, если бы тот его обманул.

Я раскаялась, что постучала в эту дверь, и уже склонялась ускользнуть, пока он не бросил сыпать ругательствами, но осуществить свое намерение не успела – он велел мне войти, а потом закрыл и вновь запер дверь. Внутри жарко горел очаг, и никакого больше света не было в громадной комнате, где пол окрасился ровной серостью; некогда блиставшие оловянные блюда, что в детстве притягивали мой взор, занавесились схожим манером, потускнев и запылившись. Я спросила, нельзя ли позвать служанку, дабы она сопроводила меня в спальню. Господин Эрншо не удостоил меня ответом. Он расхаживал взад и вперед, сунув руки в карманы, и, по видимости, совершенно обо мне позабыл; задумчивость его была так глубока, а облик так мизантропичен, что я опасалась вновь его обеспокоить.

Ты не удивишься, Эллен, если я скажу, в каком унынии – хуже одиночества – сидела у сего негостеприимного очага и вспоминала, что в четырех милях от меня стоит чудесный мой дом, а в нем живут единственные люди на земле, коих я люблю; и однако четыре эти мили – все равно что Атлантический океан: мне их никак не преодолеть! Я раздумывала, к кому податься за утешеньем, и – ни в коем случае не говори ни Эдгару, ни Кэтрин – превыше всех печалей в душе моей поднималась скорбь отчаяния от того, что никто не может быть и не будет мне союзником против Хитклиффа! Я искала укрытия в Громотевичной Горе едва ли не с радостью, ибо спаслась бы здесь от уединенья с ним; однако он знал, средь каких людей нам предстоит поселиться, и вмешательства их не боялся.

Так я сидела и размышляла в продолжительной меланхолии; часы пробили восемь, затем девять, а компаньон мой все расхаживал по комнате, уронив голову на грудь и не произнося ни слова – лишь стон или горький вскрик порою вырывался из его груди. Я прислушивалась к дому, надеясь различить женский голос, а в остальном предавалась ужасным сожаленьям и страшным предчувствиям, кои в конце концов заговорили вслух неодолимыми вздохами и рыданьями. Я не замечала, сколь откровенно горюю, пока Эрншо не застыл, прервав размеренную свою ходьбу, и не уставился на меня в изумлении человека, только что очнувшегося от сна. Воспользовавшись преимуществом его вниманья, вновь обращенного на меня, я вскричала: «Я долго ехала, утомилась и хочу лечь в постель! Где служанка? Скажите, где мне ее отыскать, раз она сама ко мне не идет!»

«Служанки у нас нет, – отвечал он. – Прислуживайте себе сами!»

«И где же мне спать?» – прорыдала я; усталость и злосчастье сокрушили во мне всякое понятие о самоуважении.

«Джозеф вам покажет, где спальня Хитклиффа, – сказал он. – Откройте вон ту дверь – он за нею».

Я уже хотела было повиноваться, но тут он удержал меня и наистраннейшим тоном прибавил: «Уж будьте добры запереть замок и задвинуть засов – не пренебрегайте ими!»

«Хорошо, – ответила я, – но зачем, господин Эрншо?» Меня ничуть не согрела мысль о том, что я нарочно запрусь в спальне с Хитклиффом.

«Вот, глядите! – сказал он, из-под жилета извлекая пистолет необычайной конструкции, со складным обоюдоострым ножом, притороченным к стволу. – Великий соблазн для отчаявшегося, не так ли? Что ни ночь, не могу себя остановить – беру пистолет, иду наверх и проверяю, заперта ли у него дверь. Если однажды найду ее открытою, Хитклиффу конец; я это делаю неизменно, пускай даже минутою раньше припомню сотню причин удержаться; какой-то бес толкает меня подорвать собственные мои планы и его прикончить. Вы ради любви сражайтесь с бесом сколько сможете; придет час, и Хитклиффа не спасут все ангелы небесные!»

Я с любопытством оглядела пистолет. Страшная мысль посетила меня: сколь могущественна я стану, обладая подобным оружием! Я взяла пистолет у него из руки и пощупала лезвие. На миг лицо мое исказилось, и Эрншо воззрился на меня потрясенно: он узрел не ужас, но алчность. Затем ревниво отнял у меня пистолет, убрал лезвие и вновь спрятал оружие.

«Можете ему рассказать, мне все равно, – сказал он. – Предостерегите его, стойте на страже. Вы, я вижу, знаете, в каких мы тут отношеньях; он опасен, но вас это не страшит».

«Что он вам сделал? – спросила я. – Какое зло причинил – отчего вы так страшно его ненавидите? А не мудрее изгнать его из дома?»

«Нет! – прогремел Эрншо. – Если Хитклифф захочет оставить меня, он покойник; уговорите его попытаться – и вы убийца! А мне терятьвсё без надежды вернуть? А Хэртону идти побираться? Ох, проклятье! Я все верну; я заполучу и его золото; а затем и его кровь; а душа его пусть катится в преисподнюю! Приняв такого гостя, ад почернеет вдесятеро!»

Ты, Эллен, описывала мне обычаи прежнего своего хозяина. Он явно на грани безумия; во всяком случае, таков он был вечор. Подле него я дрожала от страха; в сравнении с ним неотесанная угрюмость слуги согревала мне душу. Эрншо снова мрачно заходил туда-сюда, а я подняла щеколду и улизнула в кухню. Джозеф склонялся к очагу, глядя в большой котел, что висел над огнем; поблизости на конике стояла деревянная миска толокна. Содержимое котла закипело, и Джозеф повернулся, дабы запустить руку в миску; я догадывалась, что сии приготовленья назначены к нашему ужину, и, поскольку проголодалась, желала, чтобы ужин наш вышел съедобен, а посему, резко вскричав: «Кашу я приготовлюсама! – убрала миску подальше и принялась снимать шляпку и амазонку. – Господин Эрншо, – продолжала я, – велит мне самой себе прислуживать; так я и поступлю. Я не стану изображать пред вами леди, а то, боюсь, умру с голоду».

«Осподи семогучий! – пробормотал Джозеф, усевшись и растирая ноги в вязаных чулках от колена до лодыжки. – Ежли изнову приказы заполадилисси – токмо я к двум хозяям присноровилсси, дак мне ще ихозяю на голову, – пора отсюдова тягу давать. Во ж не гадал со старого дома уйтить, да, чай, енто невдолге».

На сетованья его я внимания не обратила, а живо приступила к работе, со вздохом подумав о временах, когда это было бы веселою забавой, но понуждая себя поспешно изгнать эти помыслы. Память о прошлом счастии мучила меня, и чем настойчивей грозила опасность вызвать к жизни его призрак, тем стремительнее ложка кружила в котле и быстрее летели в воду пригоршни толокна. Джозеф взирал на мою манеру стряпни, все сильней негодуя.

«Ты гля-ка! – возопил он. – Хэртон, сёдни те каши не хлебать; тутось одни комья с куку мою. Гля-ка сызнова! Дак вы б тада сю мису тудось шваркнули! Молоко сымите – и хорош. Стукает и стукает! Как и дно-т не отпало!»

Каша, признаю, и в самом деле оказалась комковатая, когда я разлила ее по мискам; на столе их стояло четыре, и еще галлонный кувшин молока с маслобойни; Хэртон схватил его и принялся пить, обливаясь из широкого носика. Я усовестила его и велела налить в кружку, заявив, что не смогу притронуться к жидкости, с коей обошлись так неряшливо. Старый циник решил смертельно обидеться на эту щепетильность; он снова и снова заверял меня, что «малой ничем не плошей» меня «и такой же безукорный здравьем», и недоумевал, как это я ухитряюсь быть такой надменной. Малолетний негодник меж тем все сосал и с вызовом сверлил меня взглядом, пуская слюни в кувшин.

«Я отужинаю в другой комнате, – сказала я. – У вас нет здесь того, что почитается за салон?»

«Салон! – презрительным эхом откликнулся Джозеф. – Салон! Не, салонов тутось нетути. Не по ндраву нашенское обчество – йдите к самому; не по ндраву обчество самого – йдите к нам».

«Тогда я пойду наверх, – отвечала я. – Покажи мне спальню».

Я поставила миску на поднос и сама принесла себе молока. Обильно поворчав, слуга поднялся и вперед меня свершил восхожденье; поднялись мы к чердакам, по пути он то и дело открывал двери и заглядывал внутрь.

«От вам орница, – сказал он наконец, толкнув болтающуюся на петлях доску. – Так-сяк, коли волите тутось каши похлебать. В уголку зерна вона куль, долею не пачканный; ежли вам пужливо лепый изуряд замурзать, шалю подстелите».

«Орница» оказалась кладовою, сильно пахнувшей солодом и зерном, каковых многообразные мешки громоздились вдоль стен, окружая широкую пустоту посередине.

«Ты что такое говоришь, человек?! – вскричала я, сердито к нему обернувшись. – Здесь люди не спят. Я хочу увидеть свою спальню».

«Сыпа-альню! – повторил он насмешливо. – Спальниц тутось боле нетути – моя он тама».

И он указал на второй чердак, от первого отличавшийся лишь тем, что стены были меньше загромождены, а у одной стояла большая и низкая кровать без полога с темно-синим стеганым одеялом.

«А твоя мне на что сдалась? – огрызнулась я. – Господин Хитклифф-то, надо думать, не живет под самой крышею, правда?»

«А! Так вы осподинаХытклиффа спальницу хочите? – вскричал он, словно это открылось ему только что. – Чогой же враз бы не сказать? Я б вам тады мигом ответил, не кочевряжасси, что вам тудась ходу нетути – у его там завсегда на замке, никогой не пущает».

«Прекрасный у вас дом, Джозеф, – не сдержалась я, – и приятные насельники; и мне видится, что сгущенная эссенция всего безумия мира обосновалась в моем мозгу в тот день, когда я связала с ними свою судьбу! Сейчас, однако, сожаленья делу не помогут – есть и другие комнаты. Бога ради, поспеши и устрой меня где-нибудь!»

На мои заклинанья он не отвечал, лишь упрямо заковылял по деревянным ступеням и задержался перед помещеньем, кое, заключила я, судя по этой заминке и более высокопробной мебели, было в доме лучшим. Там имелся ковер – хороший, однако узор скрывала пыль; камин с экраном, распадавшимся на куски; красивая дубовая кровать с пышным малиновым пологом весьма дорогой ткани и современной выделки; впрочем, с пологом обращались дурно: сорванные с колец подзоры свисали гирляндами, а железный стержень, кой они унизывали, с одной стороны прогнулся дугою, отчего занавесь опустилась до самого пола. Кресла тоже пострадали, и многие серьезно; стенные панели обезображены глубокими вмятинами. Я сбиралась с духом, дабы войти и присвоить эту комнату себе, но тут мой бестолковый проводник объявил: «А тутось самого спальница». Ужин мой к тому времени остыл, аппетит пропал, а терпение лопнуло. Я потребовала, чтобы мне сию же секунду предоставили убежище и отдых.

«Дак де ж? – запричитал набожный старик. – Боже нас ублагослови! Пройсти Осподи! Кудась вы, к дьяволу, водворитесси? несговорная вы безглуздая гундосница! Вы токмо Хэртонову спальницу ще не видали! Се дыры в дому обзыркали, ужо некуда иттить!»

Я так рассердилась, что швырнула поднос со всем содержимым на пол; а затем села на вершине лестницы, закрыла лицо руками и заплакала.

«Эва! эва! – вскричал Джозеф. – Ай да оспожа Кэти! ай да оспожа Кэти! Как бы сам-т на черепках не мякнулсси, то-т мы послухаем; уж мы се тада узнаем. Зряшная вы шушваль дурная! Унше б вы до Рожества голодали, что драгие дары Оспода нашего наземь швыркнули в эдаком страшенном гневу! Токмо погодьте, недолго вам ще каблучить. Вы чогой се мышляете, Хытклифф вам попустит енту блажь? Во бы он таперча поглядал на вас в эдаком-то духе! Во бы я посмотрел».

И, сыпля упреками, он ушел в свое логово внизу и свечу забрал с собою, а я осталась в темноте. Обильно поразмыслив после глупой своей выходки, я вынуждена была признать, что потребно придушить гордость, проглотить ярость, встряхнуться и уничтожить оных плоды. Тотчас мне негаданно прибыла подмога в облике Душегуба, в коем я признала теперь сына нашего старого Прохвоста: щенячество свое он провел в Усаде, а потом отец подарил его господину Хиндли. Полагаю, и он признал меня: в знак приветствия носом потерся о мой нос и кинулся поспешно пожирать овсянку; я меж тем ощупью пробиралась со ступеньки на ступеньку, поднимая черепки и платком вытирая с перил молочные брызги. Едва мы успели завершить свои труды, в коридоре раздались шаги Эрншо; помощник мой поджал хвост и распластался по стене; я спряталась в ближайшем дверном проеме. Собачьи старанья избежать хозяина не увенчались успехом, о чем я догадалась по топотку вниз по лестнице и долгому жалобному визгу. Мне повезло больше: Эрншо миновал меня, вошел к себе в спальню и захлопнул дверь. Тут же появился Джозеф с Хэртоном – слуга пришел уложить мальчика в постель. Я укрылась у Хэртона в спальне, и старик, увидев меня, промолвил: «Я смекаю, таперча в дому и вам простору станет, и ордости вашей. Пусто, хучь сё забирай для ся и Того, хто ноне и прысно третьим в ентом поганом обчестве!»

Я с радостью воспользовалась преимуществом его намека и, едва упав в кресло у огня, уронила голову и заснула. Сон мой был глубок и сладок, но завершился чересчур скоро. Разбудил меня господин Хитклифф; он только вошел и в ласковой своей манере осведомился, что я тут делаю. Я объяснила, отчего полуночничаю – оттого, что ключ к нашей комнате лежит у него в кармане. Местоименье «нашей» оскорбило его смертельно. Он поклялся, что комната не моя и моей никогда не будет, и что он… я, впрочем, не стану повторять его слова и описывать обиходные его поступки; добиваясь моего омерзенья, он воистину находчив и неутомим! Порой я взираю на него, и изумленье притупляет мои страхи; однако, уверяю тебя, тигр или ядовитый змей не внушал бы мне подобного ужаса. Он поведал мне о недуге Кэтрин, упрекнул моего брата в том, что вызвал сей недуг, и пообещал, что, пока он не в силах дотянуться до Эдгара, страдать за оного буду я.

О да, я его ненавижу… я измучена… до чего я была глупа! Не смей и думать хоть полслова об этом шепнуть в Усаде. Я стану ждать тебя каждый день… не разочаруй меня! ИЗАБЕЛЛА.