Эмили Бронте Грозовой перевал

«Вот это индюшка, – себе под нос бормотала она, – а это кряква, а это голубь. Вот оно что, подушки набивают голубиным пером – не диво, что я не могу умереть! Надо сбросить ее на пол, когда лягу. А вот самец куропатки; а это – его я узна́ю из тысячи – это чибис. Красивая птица; кружил у нас над головами на болотах. Хотел вернуться в гнездо, ибо холмов коснулись тучи, и он почуял дождь. Это перо нашли на пустоши, а птицу не подстрелили; зимою мы видели гнездо, полное скелетиков. Хитклифф поставил над ним ловушку, и взрослые птицы не смели спуститься. После я взяла с него слово, что он никогда не подстрелит чибиса, и он их не стрелял. Да, а вот еще! Он подстрелил моих чибисов, Нелли? Нет ли здесь красноты? Дай-ка я посмотрю».

«Прекратите это ребячество! – перебила я, отняв подушку и перевернув ее прорехами к матрасу, ибо Кэтрин выгребала из нее содержимое горстями. – Лягте и закройте глаза; вы бредите. Ну что за неурядь! Пух теперь летает, будто снег пошел».

Я ходила туда-сюда по комнате и его собирала.

«Я, Нелли, – как во сне продолжала Кэтрин, – вижу тебя старухою; волосы твои седы, а плечи согбенны. Эта постель – Пещера Фей под Пенистонскими скалами; ты напасаешь чертовы пальцы, хочешь порчу навести на наших телиц, а когда я подхожу, прикидываешься, будто это просто клочья шерсти. Вот к чему придешь ты полсотни лет спустя; я ведь знаю, что ныне ты не такова. Я не брежу, ты ошибаешься, иначе я бы и впрямь поверила, будто ты – иссохшая карга, и впрямь поверила, будто я под Пенистонскими скалами; однако я знаю, что сейчас ночь, а на столе горят две свечи, и черный шкап блестит, точно гагат».

«Черный шкап? Это где у нас черный шкап? – спросила я. – Вы спите и во сне разговариваете!»

«У стены стоит, где всегда стоял, – отвечала она. – Он, впрочем,и в самом деле странный – я вижу в нем лицо!»

«У вас тут нету шкапа и не было отродясь», – сказала я, снова присев и забрав подхватом полог, чтобы сподручнее было смотреть на хозяйку.

«Аты лица не видишь?» – спросила она, серьезно глядя в зеркало.

И как бы я ни спорила, никак не ладилось ее уверить, что лицо это – ее собственное; посему я поднялась и занавесила зеркало платком.

«И все равно оно там! – в страхе упрямо вскричала она. – И шевелится. Кто это? Надеюсь, оно не вылезет, когда уйдешь ты! Ой, Нелли, в этой комнате обитают призраки! Я боюсь тут быть одна!»

Я взяла ее за руку и велела опамятоваться, ибо тело ее одна за другой сотрясали судороги, и она все вглядывалась туда, где было стекло.

«Там никого нет! – твердила я. – Это быливы, госпожа Линтон; совсем недавно вы это понимали».

«Я! – ахнула она. – А часы бьют полночь! Выходит, правда! о ужас!»

Она пальцами впилась в платье и закрыла им лицо. Я хотела было прокрасться к двери, намереваясь позвать хозяина, однако меня призвал назад пронзительный визг – платок упал с зеркала.

«Ну что, что опять стряслось? – вскричала я. – Кто у нас тут трусишка? Опомнитесь! Это стекло – зеркало, госпожа Линтон; и в нем вы видите себя, а вон рядом с вами и я стою».

В замешательстве трепеща, она крепко меня держала, но постепенно ужас на ее челе рассеялся, а бледность уступила румянцу стыда.

«Ох, батюшки! А я думала, я дома, – вздохнула она. – Думала, я лежу у себя в спальне в Громотевичной Горе. Я слаба, голова моя смятенна, и я нечаянно закричала. Ничего не говори; только останься со мною. Я боюсь спать; грезы страшат меня».

«Глубокий сон вам бы пошел на пользу, мэм, – отвечала я, – и, надеюсь, нынешние муки не дозволят вам больше морить себя голодом».

«Ах, вот бы мне сейчас в свою постель в прежнем доме! – горько продолжала она, ломая руки. – И чтобы ветер шуршал елями под окном. Дай мне почувствовать его – он летит прямо с пустошей, – дай мне вздохнуть разок!»

Чтобы ее умиротворить, я на несколько мгновений приоткрыла створку. Ворвался холодный ветер; я затворила окно и вернулась на свой пост. Кэтрин легла и застыла, омывая лицо слезами. Телесное изнуренье совершенно усмирило ее дух; наша яростная Кэтрин была теперь ничем не лучше плаксивого младенца.

«Давно я тут заперлась?» – спросила она, внезапно оживившись.

«В понедельник ввечеру, – ответила я, – а на дворе вечер четверга или, говоря точнее, утро пятницы».

«Что! и недели не истекло? – вскричала она. – Так мало?»

«На холодной воде и роптаньях – вполне довольно», – заметила я.

«Ну а мне почудилось, будто часов прошло нестерпимое множество, – с сомнением пробормотала она. – Наверняка дольше. Я помню, как была в салоне после их ссоры, как Эдгар бесчеловечно меня раззадоривал и как я в отчаянии бежала сюда. Едва я заперла дверь, беспросветная чернота объяла меня, и я упала. Я не могла объяснить Эдгару, до чего была уверена, что у меня случится припадок или я вовсе лишусь рассудка, если он и дальше станет меня изводить! Ни язык мой, ни мозг были мне неподвластны, и он, наверное, не догадался, как я мучаюсь; мне едва хватило разуменья сбежать прочь от него и его голоса. Не успела я как следует оправиться, увидеть и услышать, что́ вокруг меня, как забрезжила заря, и, Нелли, я расскажу тебе, что тогда подумала, какая мысль крутилась у меня в голове вновь и вновь, пока я не устрашилась за свой разум. Я лежала, головой привалившись к ножке стола и смутно различая серый квадрат окна, и думала, что спряталась в дубом обшитой кровати дома; и сердце мое разрывалось от великого горя, кое вспомнить я, очнувшись, не смогла. Я размышляла и терзала себя, желая понять, что же это было, и, странное дело, все последние семь лет моей жизни испарились! Я совсем не помнила, как их прожила. Я была ребенком; отца только что похоронили, и несчастна я была потому, что Хиндли велел нам с Хитклиффом разлучиться. Я впервые легла одна; всю ночь прорыдав, я забылась в тоскливой дреме, а придя в себя, подняла руку, дабы раздвинуть дубовые панели; но рука нащупала столешницу! Я погладила ковер, и тут память вернулась: недавнюю мою горесть поглотили судороги отчаяния. Не могу сказать, отчего мне было так ужасно; вероятно, меня посетило временное безумие, ибо резоны едва ли имелись. Но вдруг меня, двенадцатилетнюю, оторвали от Громотевичной Горы, и от всех детских связей, и от всей жизни моей, коей был тогда Хитклифф, и мановеньем руки обратили в госпожу Линтон, хозяйку Скворечного Усада, жену незнакомца; изгнали и разлучили с моим миром. Ты ведь отчасти постигаешь, в какую бездну я была повержена! Качай головой сколько хочешь, Нелли, без тебя дело не обошлось. Поговори с Эдгаром, очень нужно, чтобы ты с ним поговорила и убедила оставить меня в покое! Ой, я вся горю. Я хочу на волю! Я хочу снова стать девочкой, полудикой, и безрассудной, и свободной; смеяться над ранами, а не сходить от них с ума! Почему я так переменилась? почему в крови моей от нескольких слов поднимается адская буря? Я вновь стану собой, едва окажусь средь вереска на холмах, я в этом уверена. Распахни окно пошире; и так оставь! Скорей, почему ты медлишь?»

«Потому как простудой я вас уморить до смерти не намерена», – объяснила я.

«То есть не подаришь мне шанса жить, – обиделась она. – Я, впрочем, пока не беспомощна; я и сама открою».

И, не успела я вмешаться, она соскользнула с постели, прошагала к окну весьма шатко, распахнула створки и высунулась, не чувствуя, как морозный воздух режет ей плечи все одно что ножом. Я ее умоляла, а в конце концов попыталась силком уложить в постель. Но быстро обнаружилось, что безумие наделило ее мочью поболе моей (а в том, что она рехнулась, меня убедили дальнейшие ее поступки и бред). Луна не вышла, и все заволокло туманной тьмою: ни в одном доме ни огонечка – и поблизости, и вдали все давным-давно погасло, а те, что горели в Громотевичной Горе, и так-то были не видны, – и все же она твердила, что различает их сиянье.

«Гляди! – пылко вскричала она. – Вон моя комната, а в ней горит свеча, а за окном качаются деревья; а другая свеча – у Джозефа на чердаке. Джозеф нынче засиделся, а? Ждет, когда я вернусь, чтоб ворота запереть. Что ж, придется ему подождать еще. Дорога трудна, а странствующему сердцу грустно; и в странствии этом нам нужно непременно миновать церковь в Гиммертоне! Мы часто на спор ходили к ее привиденьям и подзуживали друг друга постоять средь могил и вызвать призрака. Но, Хитклифф, ты отважишься, если я поспорю с тобою сейчас? Если да, я тебя не отпущу. Я не стану лежать там одна; пусть хоронят хоть на двенадцать футов в глубину и сверху повалят церковь, я не успокоюсь, пока ты не будешь со мною. Я ни за что не успокоюсь!»

Она помолчала, а затем продолжила, странно улыбаясь:

«Он раздумывает… говорит, пускай лучше я приду к нему! Ну так отыщи путь! и не через церковный двор. Что ты медлишь? Не ропщи, ты всегда следовал за мною!»

Догадавшись, что спорить с ее безумием толку нет, я размышляла, как бы ухватить что-нибудь и ее закутать, не выпустив из хватки (ибо оставить ее подле раззявленного окна я опасалась), но тут, к моему ужасу, задребезжала дверная ручка и вошел господин Линтон. Он как раз покинул библиотеку, а проходя по коридору, услышал, что мы беседуем, и любопытство или же страх погнали его выяснить, как понимать эти разговоры в столь поздний час.

«Ох, сэр! – вскричала я, предупредив возглас, что чуть не сорвался с его губ при виде явленного ему зрелища и всем ветрам открытой спальни. – Моя бедная хозяйка заболела и одолела меня; мне с нею никак не управиться; умоляю, подойдите и уговорите ее лечь в постель. Забудьте, что рассержены на нее, – ей никто, кроме себя, не указ».

«Кэтрин заболела? – переспросил он, бросившись к нам. – Закрой окно, Эллен! Кэтрин! что?..»

И умолк. Осунувшееся лицо госпожи Линтон лишило его дара речи – ему только и оставалось в изумленном ужасе переводить взгляд с нее на меня.

«Она тут переживала, – продолжила я, – и толком ничего не ела, и ни словом не посетовала; никого из нас не пускала до нынешнего вечера, и мы не могли вам рассказать, что с нею, мы и сами не знали; но ничего страшного».

Я понимала, что положенье растолковала неловко; хозяин нахмурился. «Ничего страшного, Эллен Дин? – сурово переспросил он. – Ты еще объяснишься удобопонятнее, отчего держала меня в неведении!» – А затем он подхватил жену на руки и горестно воззрился на нее.

Поначалу она ничем не показала, что его узнает; для ее рассеянных глаз он пребывал невидимкой. Бред, впрочем, не завладел ею совершенно; оторвав взгляд от созерцанья окружающей темноты, она мало-помалу сосредоточила его на муже и сообразила, кто ее обнимает.

«А! так вы пришли, Эдгар Линтон? – в сердитом оживлении произнесла она. – Вы из тех вещиц, что вечно под рукою, когда вовсе ни к чему, и не сыщешь, когда потребны! Полагаю, нам теперь предстоят обильные ламентации – я же вижу, – но они не преградят мне путь к узкому моему пристанищу; последнему прибежищу, где я окажусь, не успеет весна обернуться летом! Вот-вот; не средь Линтонов, заметьте, под крышею церкви, но на воле, с надгробным камнем; а вы сами решайте, пойдете к ним или ко мне!»

«Кэтрин, вы что натворили? – заговорил хозяин. – Я теперь для вас ничто? Вы любите этого негодяя Хит?..»

«Замолчите! – вскричала госпожа Линтон. – Замолчите сию секунду! Еще раз помянете это имя, и я мигом положу конец всему – я прыгну в окно! То, чего вы ныне касаетесь руками, забирайте себе; но душа моя окажется там, на вершине холма, прежде чем вы тронете меня снова. Я вас не желаю, Эдгар; это миновало. Идите обратно к своим книгам. Я рада, что вы обрели утешенье, ибо я вас более не утешу».

«У нее рассудок блуждает, сэр, – вставила я. – Она весь вечер несет гиль; но ежели ее оставить в покое и ухаживать за нею как следует, она воспрянет. Надо нам теперь поберечься и не сердить ее».

«Твоих советов мне больше не требуется, – отвечал господин Линтон. – Тебе ведома была натура твоей хозяйки, и ты побуждала меня ей досаждать. И ни словом не намекнула, каково ей было эти три дня! Бессердечная! Даже проболев многие месяцы кряду, невозможно так перемениться!»

Я принялась оправдываться, сочтя, что терпеть упреки за чужую бесчеловечную блажь – это чересчур.

«Я знала, что натура госпожи Линтон упряма и властна, – возмутилась я, – но не знала, что вам охота пестовать ее свирепость! Не знала, что, дабы мирволить ей, надобно закрывать глаза на господина Хитклиффа. Я вам служила верно – я все поведала вам и за то получила по заслугам! Что ж, впредь буду умней! Впредь всё разузнавайте сами!»

«Впредь, если придешь ко мне со своими россказнями, я тебя уволю, Эллен Дин», – отвечал он.

«А вам бы, значит, лучше ничего не слыхать, господин Линтон? – сказала я. – Хитклифф, значит, пускай волочится за юной госпожой, навещает нас, чуть вы из дома уедете, да ополчает против вас хозяйку?»

Разум Кэтрин, невзирая на смятенье, беседу нашу истолковал правильно.

«Ага! Так это Нелли, значит, изменница! – с жаром вскричала она. – Нелли – мой тайный недруг. Ах ты ведьма! Ты, выходит, и впрямь напасаешь чертовы пальцы, хочешь порчу на нас навести! Уберите руки – и она у меня пожалеет! Она у меня криком будет кричать, отрекаясь!»

Маниакальная ярость вспыхнула в ее очах, и Кэтрин отчаянно забилась в объятьях Линтона. Мешкать и дожидаться исполненья угроз у меня охоты не было, и, решив самосильно поискать медицинской помощи, я удалилась из спальни.

Шагая к дороге через сад, я увидела, как на крюке коновязи в стене что-то дергается – и, похоже было, не по воле ветра. Я, хоть и спешила, свернула все же посмотреть, дабы не жить потом с внушенной моему воображенью верою, будто узрела сущность из иного мира. В великом удивлении и замешательстве я обнаружила – больше на ощупь, нежели взглядом, – Фанни, спрингер-спаниеля госпожи Изабеллы, повешенную на носовом платке и почти уже задохшуюся. Я поскорей освободила животное и отнесла в сад. Собака на моих глазах взошла наверх следом за хозяйкою, когда та отправлялась в постель, и теперь я шибко недоумевала, как зверушка попала сюда и что за изверг так с нею обошелся. Развязывая узел на крюке, я, кажется, не раз уловила стук копыт – лошадь удалялась галопом, – но помыслы мои были так многообразны, что я едва обратила вниманье, хотя звук был странный – в эдаком-то месте да еще в два часа ночи.

По счастью, когда я свернула на улицу, господин Кеннет как раз выходил из дома, направляясь к пациенту в деревне, а выслушав мой рассказ о недуге Кэтрин Линтон, немедленно последовал за мною. Был он человек простой, грубый и не постеснялся вслух усомниться, что моя хозяйка переживет этот второй приступ, ежели не прислушается к его указаньям смиреннее, чем в предыдущий раз.

«Нелли Дин, – сказал он, – ничего поделать не могу – чудится мне, будто сему есть еще некая причина. Что случилось в Усаде? До нас доносятся странные слухи. Кэтрин – крепкая здоровая девица, такие не заболевают по пустякам; да и другим не стоило бы. Поди вылечи их потом от лихорадок и прочего подобного. Как это началось?»

«Хозяин вам объяснит, – ответила я, – но вам же знаком свирепый нрав Эрншо, а госпожа Линтон любому из них задаст жару. Я вам одно скажу: вышла ссора. Посреди бури страстей с хозяйкой случился какой-то припадок. То бишь, так говорит она; на пике-то припадка она сбежала и заперлась. Потом не желала есть, а теперь то бредит, то грезит; тех, кто вокруг, узнаёт, да только разум ее полон всяких странных идей и фантазий».

«Господин Линтон огорчится?» – продолжал свой допрос Кеннет.

«Огорчится? да у него разобьется сердце, случись что-нибудь! – отвечала я. – Вы уж его понапрасну-то не тревожьте».

«Ну, я его предупреждал, – сказал мой спутник, – а он не послушался, и вот что вышло! Он ведь в последнее время близок был с господином Хитклиффом?»

«Хитклифф часто приходит в Усад, – ответила я, – но больше по детской дружбе с госпожой, нежели по симпатии хозяина. А ныне он избавлен от надобности приходить к нам с визитами, ибо питает и выказывает некие самонадеянные планы относительно юной госпожи Линтон. Шибко мне сомнительно, что его примут у нас снова».

«А юная госпожа Линтон его отвергла?» – таков был следующий вопрос доктора.

«Мне она не поверяется», – сказала я, не желая длить эту беседу.

«Да уж, она хитра, – покачал головою он. – Скрытничает! Но какая дурочка! Мне надежные люди доложили, что прошлой ночью (и до чего красивая была ночь!) она и Хитклифф два с лишним часа гуляли по полям у вас на задах; и он требовал, чтоб домой она не возвращалась, села на лошадь и бежала с ним! Отбилась она, сказал мой осведомитель, лишь дав слово чести, что в следующую встречу будет готова; когда случится встреча, он не расслышал, но ты предупреди господина Линтона – пускай держит ухо востро!»

Эта весть наполнила мою душу новыми страхами; поперед Кеннета я почти всю дорогу домой мчалась бегом. Собачка всё тявкала в саду. Я уделила ей минуту, открыла калитку, но собака не пошла к дверям – она носилась взад и вперед, принюхиваясь к траве, и выскочила бы на дорогу, кабы я ее не поймала и не унесла в дом. Когда я поднялась к Изабелле, подозренья мои подтвердились: спальня пустовала. Успей я парою часов раньше, болезнь госпожи Линтон, может, и предотвратила бы эдакую опрометчивость. Но что теперь-то делать? Ежели броситься в погоню безотложно, брезжила крохотная надежда догнать. Однако сама я гнаться за ними не могла, не посмела всполошить семью и наполнить дом суматохою, а того меньше хотела оповещать хозяина, каковой поглощен был нынешним несчастьем и не вместил бы в сердце новое горе! Я уж и не знала, как еще поступить, – только придержать язык и потерпеть, покуда событья не развернутся своим чередом; меж тем Кеннет уже прибыл, и я, еле-еле изобразив невозмутимость, пошла о нем доложить. Кэтрин погрузилась в беспокойный сон; преизбыток ее безумия мужу удалось унять, и теперь он нависал над ее подушкой, следя за всякой тенью, всякой переменой ее болезненно выразительных черт.

Доктор, осмотрев больную, выразил надежду, что недуг завершится благополучно, коли в наших силах устроить так, чтобы Кэтрин жила в абсолютном и нерушимом покое. Мне показалось, он подразумевал, что зловещая угроза хозяйке – не столько смерть, сколько потеря рассудка навечно.

Я в ту ночь не сомкнула глаз, да и господин Линтон тоже; мы, собственно, даже не ложились, а слуги поднялись задолго до обыкновенного часа, ходили на цыпочках и, хлопоча по дому, беседовали шепотом. Все бодрствовали, кроме юной госпожи Изабеллы; слуги стали отпускать замечанья – мол, до чего же крепко она спит; брат ее тоже спрашивал, встала ли она; казалось, он ждал ее с нетерпением и обижался, что она столь мало печется о невестке. Я трепетала, опасаясь, что он пошлет меня за сестрою, но злосчастье первой объявить о ее побеге выпало не мне. Одна служанка, бестолковая девица, спозаранку ходившая по делам в Гиммертон, взбежала по лестнице, задыхаясь и раззявив рот, и кинулась в спальню, крича: «Батюшки, ох батюшки! Чего ж с нами дальше-то содеется? Хозяин, хозяин, наша юная госпожа…»

«Не шуми!» – поспешно одернула ее я, в гневе от такой крикливости.

«Потише, Мэри… что случилось? – спросил господин Линтон. – Юной госпоже нехорошо?»

«Ее нету, нету ее! Ентот Хитклифф с ней убег!» – пропыхтела девица.

«Неправда! – воскликнул Линтон, в волнении вскочив. – Не может такого быть; как тебе в голову это взбрело? Эллен Дин, иди и поищи ее. Невероятно; быть такого не может».

С этими словами он отвел служанку к двери и вновь испросил резонов, кои привели ее к эдакому умозаключенью.

«Дак я по дороге повидалась с пареньком, что молоко нам возит, – пролепетала она. – А он возьми да и спроси, как у нас тута в Усаде, не суматошно ли. Я-то рассудила, енто он про хозяйкину немочь, ну и говорю, дескать, да нет. А он мне: “Кого-то небось за ними в погонь услали?” Я и вылупилась. Тут он смекнул, что я знать ничего не знаю, ну и говорит – к кузнецу-де в двух милях за Гиммертоном заехали джентльмен и дама, лошадь подковать, и было енто чутка опосля полуночи! а девчонка кузнецова проснулась и пошла глянуть, кого енто принесло, и узнала их тута же. И видела ишшо, как мужчина – а был енто Хитклифф, она точнехонько узнала, да его ни с кем и не спутаешь, – отцу ее золотой соверен в уплату сунул. Дама заслонялась плащом, да захотела воды попить, и покудова пила, плащ упал, и девчонка ее увидала прям как я вас вижу. Как они поскакали от деревни прочь, Хитклифф сам держал обеих лошадей под уздцы, во весь опор ажно мчались, хоть дороги-то там не сахар. Девчонка отцу ни полсловечка не сказала, а поутру растрезвонила на весь Гиммертон».

Я для порядку побежала глянуть в спальню Изабеллы, а вернувшись, подтвердила служанкины слова. Господин Линтон опять сидел у постели; когда я вошла, он поднял взгляд, по моему смущенному лицу всё понял и опустил глаза, не дав никаких указаний и вообще ничего не промолвив.

«А мы примем меры? Надо их задержать, вернуть ее? – спросила я. – Как нам поступить?»

«Она уехала по доброй воле, – отвечал хозяин, – и имела право, раз таково ее желание. Больше не тревожь меня и о ней не поминай. Отныне она сестра мне лишь по имени; не потому, что я от нее отрекаюсь, но потому, что она отреклась от меня».

Вот и все, что он сказал на сей предмет; не задал больше ни единого вопроса и ни словом о ней не обмолвился, лишь велел мне отослать все вещи Изабеллы в ее новый дом, как узнаю, где она теперь обретается.