bannerbannerbanner
Свенельд. Путь серебра

Елизавета Дворецкая
Свенельд. Путь серебра

Полная версия

– Ты вот на это посмотри! – Олав взял в руки тяжелую литую кружку из серебра.

На боках ее чеканка изображала оленей и козлов с волнистыми рогами, а на кольцевидной ручке имелась накладка с лицом лысого старика с широкой бородой. С двух сторон к нему жались удивительные звери – с длиннющими хвостами прямо на морде и огромными ушами. Из пасти их торчали длинные клыки.

Пока Годо объяснял, что это за звери, и показывал таких же в узорах шелковых кафтанов, Свенельд все оглядывался, надеясь, что Витислава снова появится. Для нее он припас серебряный кувшинчик с позолотой, с ланью на боку – пусть знает, что у нее будут вещи не хуже, чем у Сванхейд. Надо было дома вручить, за кафтан поблагодарить – не догадался, гля!

Наконец столы заполнились гостями: пришел боярин Вершила, возглавлявший теперь псковичей, из Словенска прибыли свеи со своим вождем Родмаром, и словенский «малый князь» Братигость с его сестричем Сдеславом – тот возглавлял словенских ратников и сумел вернуться живым. Появились и женщины, расселись с внутренней стороны стола, каждая напротив своего мужа. Пришла Радонега с обеими невестками; глянув, как они входят, Свенельд невольно отметил: всякий позавидует семье, где такие матери и жены. Все три были одеты в греческое платье из крашеной шерсти, отделанное узорным шелком, и напоминали три ярких живых цветка, вдруг расцветших в хмурую пору начала зимы. Илетай теперь по виду ничем не отличалась от других жен в Хольмгарде, только по-прежнему носила в ушах серебряные серьги в виде колец с узорными шариками, а на груди – круглую, искусно отлитую ажурную застежку с подвесками, собственной работы еще с девических лет. Округлость стана, видная даже под широким платьем, из-за чего тканый пояс был повязан под самой грудью, дополняли эту роскошь обещанием скорого прибавления рода.

Витислава рядом с ней казалась тонкой, как стебель цветка рядом с копной пшеничных колосьев. Она шла, опустив глаза; Радонега подвела ее к месту напротив Свена, а сама отошла к Альмунду. Увидев ее рядом с матерью, Свен с изумлением отметил, что Вито и Радонега стали одного роста – а ведь мать его для женщины довольно высокая. Когда Вито села, Свен невольно выпрямился. Она мельком взглянула на него и снова отвела глаза. На ней было платье из тонкой голубой шерсти, посветлее его нового кафтана, с отделкой багряного шелка с золотисто-желтым узором. Шелк показался знакомым; приглядевшись, Свен разобрал части морды и крыльев грифона и подавил улыбку. Тот самый кафтан «с плеч цесарей Леона и Александра», рукав от которого они с Велерадом когда-то подарили Тойсару, сватаясь за Илетай… Теперь он уже не казался чем-то особенным; из любой камисы или дурры, что они привезли, или из покрывала-риба можно сшить для Вито целое платье.

Но зато сама она… Глядя на нее, Свен испытывал волнение, смешанное с недоумением. Эта молодая женщина была очень красива и держалась как истинная княгиня, и он понимал, что совсем ее не знает. Он вспоминал ее, какой она была до его отъезда, и не верил, что та девочка и эта госпожа – одна и та же. Никогда раньше он не терялся перед женщинами, но теперь не знал, что ей сказать. Она ведь не то, что простые девки, она как жар-птица из матушкиных сказов… Жар-птица, еще не пойманная, – черты лица ее были мягкими, но в них сквозило твердое, независимое достоинство.

– Кафтан очень красивый, – прочистив горло, сказал Свен. – Спасибо тебе.

Вито улыбнулась, но ничего не ответила. Больше ничего он не мог придумать. Между ними будто стена стояла, и он не знал «сильных слов», способных растворить дверь в этой невидимой стене. Он вовсе не знал, как к ней подойти, чувствовал себя медведем рядом с сизой горлицей. До поневы она доросла, как ему тайком рассказала мать, два лета назад, то есть сейчас совсем готовая жена, можно не бояться, что окажется слишком молодой для благополучных родов. А Свен, в свои двадцать три года, чувствовал себя старым для нее. Думает ли она то же самое? Проще было бы спросить, чем гадать, но язык не поворачивался.

К счастью, Олав дал знак к началу пира: взял у Сванхейд рог, чтобы поблагодарить богов за удачу в походе, воздать честь живым и павшим. Первый рог он поднял на богов, что хранили его людей в дальних странах и позволили вернуться домой с добычей. Все в гриднице только и знали вертеть головами, разглядывая эту добычу. Одежды и ковры развешаны по стенам. Дорогая посуда из серебра, с чеканкой и позолотой, все эти чаши с цаплями, блюда с симоргами и кружки со слонами расставлены на бортах очагов, просто на столах – так же густо, как простые глиняные кринки с пивом и квасом. Отблески огня с очагов, из налитых воском светильников играли на бесчисленных серебряных боках, и казалось, что все эти львы, слоны, козлы, птицы и всадники трепещут, дышат, хотят сойти со своих сияющих полей в эту чужую страну, куда их привезли… Никто, не исключая Олава и Сванхейд, никогда не видел вокруг себя столько серебра сразу, и каждому, даже отрокам, сидящим на полу между столами, казалось, что они уже попали в небесные миры, в палаты богов, где сам Один или Перун поднимает рог во славу своих гостей. В этих волшебных палатах наряду с ними, живыми, незримо пировали их мертвые, гридница Олава и медовый покой Одина сливались в одно.

Молодой валькирии на пиру поначалу не было, но Олав кивнул жене, та ушла в шомнушу и вскоре вернулась, ведя с собой Ульвхильд. Молодая госпожа уже была одета в белое платье и резко бросалась в глаза в полутьме среди отблесков огня и серебра. Она шла неслышно, будто призрак, рожденный из этих отблесков, и стихли все голоса в палате, стал слышен даже треск огня. Лицо Ульвхильд было заплаканным, но почти спокойным. Когда миновало первое потрясение, она сумела взять себя в руки. Но хоть она и не плакала, не причитала, как делала бы на ее месте молодая славянская вдова, от ее тонкой белой фигуры веяло отчаянием. Глядя перед собой будто слепая – мертвецы слепы в мире живых, – она прошла к отцу и встала возле него.

– Второй рог мы поднимем в память моего зятя, Грима сына Хельги, – заговорил Олав. – Два славных, могучих рода соединились в нем, и сам он с юных лет показал себя достойным их наследником. С боевым щитом устремился он в дальние края, его удача, наравне с моей, вела людей в сражения, приносила им славу и добычу. Теперь он сидит за столом Одина, среди славнейших витязей былых времен. – Олав поднял глаза, словно и правда мог через кровлю и даль небес увидеть палаты Валгаллы и сидящих там. – Я знаю, в битвах эйнхериев и в грядущих сражениях Затмения Богов он покажет себя не хуже других. Выпьем за то, чтобы слава его жила вечно в наших потомках!

Он отпил и подал рог Ульвхильд; она прошла к очагу, прикоснулась губами к окованному серебром краю и отлила немного в очаг. Головни зашипели, взметнулся пар. Из глаз Ульвхильд снова потекли слезы – она будто вручила рог мертвому мужу, вновь взглянула в лицо своему несчастью. А Свен вдруг подумал: она – настоящая валькирия! Она вступила в брак с Гримом и тем самым избрала его на гибель, как это делали другие посланницы Одина. И пусть она не сама пожелала этого брака… воля богов творится руками людей, но помимо их воли, так оно и должно быть. Теперь ей остается, как в сагах, лишь горевать над мертвым. Погибни Грим где-то поблизости, получи родня его тело – Ульвхильд могла бы пожелать пронзить себя мечом над его курганом, чтобы вновь соединиться с ним…

В груди что-то оборвалось, стало зябко. Не повезло Гриму… Нет, нет! Свен отогнал эту мысль: погибнуть молодым и со славой – завидная участь. Однако для себя он предпочел бы то же самое, но попозже…

Свен покосился на Витиславу: на лице ее отражалась жалость, в глазах тоже блестели слезы. Жалела она больше свою подругу, чем Грима, которого и знала-то только в лицо. А она сама, подумалось Свену? Высотой рода Вито не уступает Ульвхильд… Что, если и в ней скрыта Избирающая Павших? Вспомнилась их странная «брачная ночь», лицо девочки на подушке, лежащий рядом с ней меч и отблески на клинке… После той ночи он нарек свой меч Стражем Валькирии. Оборвалось сердце от испуга: не навлек ли он в ту ночь на себя и юную невесту такие силы, которые лучше бы не будить?

По сути дела, она до сих пор – невеста… Брак их еще не состоялся… Что, если он только потому и уцелел – не то что бедняга Грим? Свен сидел, оледенев, не в силах отвязаться от жуткого ощущения, будто напротив него сидит его смерть – манящая, прекрасная, но неотвратимая. И ждет, когда он придет в ее объятия…

Тем временем Тьяльвар встал за столом, держа в руках лиру. И подвиги мало значат, если о них не сложены песни. Уже на обратной дороге Тьяльвар, лучший в дружине скальд, стал складывать песню в честь Грима и теперь, как свидетель, был готов поведать людям о доблести вождя.

 
Лун бортов немало
Грим собрал для рати,
Пива Гунн обильно
Поднесли в Дайлеме.
 
 
Щедрый пир валькирий
Сотворил в Гургане,
И в Арране густо
Стрел поток пролился.
 
 
Света вод довольно
Взял колец губитель,
Вепрей волн дружины
Льдом руки наполнил.
 
 
Подлый царь хазарский,
Жадный к ложу змея,
На Итиле снова
Пляску Скульд затеял.
 
 
Ран росы изрядно
Обронили русы,
Лебедь рати бледных
Пил чела сиянье.
 
 
Луны плеч трещали
В пляске лютой стали,
Дуб доспеха в брани
Строй разил хазарский.
 
 
Браги чайки Брюнхильд
Грим пролил немало,
Обагрились струи
Леса рыб в Итиле.
 
 
Диса стрел сказала
В кольчатом наряде:
Грима рать оружну
Ждет в Валгалле Один.
 
 
Горе Фрейе прялки –
Сгинул столб секиры.
Дождь щеки обронит
Хлинн котла в палате.
 
 
Плачут липы злата –
Пали клены стали.
Мы заботу змея
Привезли для Ульвхильд[7].
 

Люди слушали затаив дыхание. Будто подтверждая справедливость песни, по лицу Ульвхильд текли слезы. Звон струн и голос певца освятили ее горе, сделали слезы юной вдовы драгоценными, как всякая часть предания о доблести. Это горе равняло ее со знаменитыми женщинами древности, как сама песнь равняла Грима с теми давно павшими витязями, с которыми он теперь сидит в палатах Одина за одним столом.

 

– Ты должна наградить певца, дочь моя, – напомнил Олав среди потрясенной тишины, когда Тьяльвар закончил.

Отирая щеки, Ульвхильд встала, взяла со стола ближайшую чашу, приблизилась к Тьяльвару и вручила ему. Он почтительно поклонился, принимая дар; издавна повелось, что за строки, закрепляющие славу вождей в веках, платят серебром и золотом, ибо слава и золото имеют равную ценность.

– Ну а теперь хотели бы мы услышать, – продолжал Олав, когда Ульвхильд вернулась на место, – как вышло, что Грим-конунг погиб на хазарской земле, там, где у нас был заключен договор о безопасном проходе.

Мужчины за столами повернулись к нему.

– Расскажите мне все! – потребовал Олав. – Я не стану брать с вас клятв, я знаю, что вы и ради собственной чести скажете нам всю правду – отчего вам привелось сражаться там, где вы должны были пройти мирно? Сыновья Альмунда, – он взглянул поочередно на Годреда и на Свена, – раз уж вы вдвоем были вождями вашего войска в то время, я хочу услышать это от вас.

Братья переглянулись, и Годред неторопливо встал…

Глава 3

…Выбравшись из многочисленных запутанных рукавов при устье Итиля, составлявших как бы отдельную зелено-водную страну потоков и озер, войско русов встало длинным станом вдоль главного русла. Место под постой им определили заранее, они стояли здесь еще на пути к морю два года назад. Сам город Итиль остался на переход восточнее, он располагался на другом рукаве реки: хакан-бек Аарон не жаждал видеть семь тысяч вооруженных чужаков вблизи столицы каганов. Длинный участок сухого пологого берега давал возможность разместить большое войско. Изгиб реки Итиль здесь образовывал как бы широкий, плавно очерченный полуостров; выше и ниже поток разделялся на два рукава, и стан находился между двух водяных развилок.

На третий день к русам явился тархан по имени Варак; как сами беки и каганы, их приближенные были жидинской веры. Сказал, что хака-бека Аарона в Итиле нет, тот отправился на летнее кочевье, как у них в обычае. Но ждать хакан-бека до осени русы не собирались: все очень хотели рассчитаться и поскорее двигаться дальше, в сторону дома.

С Вараком прибыл целый отряд: прислужники, вооруженные дощечками и палочками для подсчета и записи, а еще три десятка сарацинских всадников-арсиев, составлявших охрану и ближнюю дружину бека. За этот поход русы сильно разбогатели на оружие и доспехи, но только у вождей хватало всего, а каждый из воинов хакан-бека был снаряжен, как у руси вождь. А здесь была только их малая часть! Не без зависти, с тайным восхищением и явной неприязнью русы рассматривали «хасанских гридей». Всадники на хороших конях имели высокие остроконечные шлемы с пучками конского волоса на маковке, кольчуги и пластинчатые доспехи, железные наручи и поножи, щиты, длинные копья. Богато украшенные золочеными бляшками воинские пояса с двумя-тремя ременными «хвостами», второй саадачный пояс, где висели луки с узорными накладками, бьющие, как говорили, без промаха на сто, а то и на двести шагов. Лица арсиев закрывали кольчужные бармицы, отчего казалось, что это железные люди, неуязвимые и бездушные. Встреча предполагалась мирной, никто не собирался драться, но одним своим видом арсии внушали мысль о превосходстве военной силы Хазарского царства над любыми смертными из любой части света. Только греческие катафракты могли бы с ними соперничать.

Показать силу тархана Варака понуждало отнюдь не пустое тщеславие. По заключенному три года назад уговору хазарский царь должен был получить половину взятой русами добычи. И раньше такой договор не казался русам справедливым – уж больно много хакан-бек хочет. Сидя дома, взять столько же, сколько они, воевавшие, проливавшие кровь, отдавшие жизнь за это серебро! Но Боргар клялся, что никак иначе было нельзя, даже на треть хакан-бек не соглашался. И чего ему соглашаться: никакого иного пути в сарацинские земли, кроме как через владения каганов, не существует, никто пока не смог его отыскать. С какой стороны ни подойди – а без согласия хазар не пройдешь. Ясно было, что теперь, когда придется отдавать политое своей и товарищей кровью серебро, многие будут возмущаться. Грим сын Хельги как старший вождь похода созвал всех воевод к себе в стан и особо напомнил: возмущения не допускать, путь по хазарским владениям еще долгий, и случись раздор – с Итиля на Ванаквисль выбраться будет трудно. На реке еще туда-сюда, но переволоку не одолеть, если придется на ней биться с конными хазарами. Все пообещали держать слово и унимать своих людей. За два года и вожди, и отроки устали от войны, мысли и мечты устремлялись домой, к позабытой мирной жизни, новых раздоров никто не хотел.

Для Варака поставили большой цветной шатер, вокруг вырос целый стан его дружины. Лошади арсиев паслись дальше в степи, но два раза в день их пригоняли на водопой, и русы толпой собирались посмотреть. Дней десять шел осмотр добычи. Варак мог объясняться по-славянски, и вожди по большей части его понимали. В стане каждой дружины выносили из лодий все до последнего, все тюки, мешки, корзины. Прямо на траве раскладывали серебро и платье. Арсии держались поодаль – в русский стан тархана сопровождало всего пятеро, – зато везде мелькали его подручные: в высоченных остроконечных шапках с полями, из желтовато-белой валяной шерсти, в полосатых накидках поверх шелковых халатов. Добычу осматривали, записывали, высчитывали половину. Варака неизменно сопровождал кто-то из старших русов: или сам Грим, или Амунд, князь плеснецкий, или Годред, или Фредульв – доверенный человек Хельги Хитрого, воевода полян и киевских русов. Постоянно возникали споры: подручные тархана явно преуменьшали стоимость того, что хотели взять, и преувеличивали стоимость того, что собирались оставить русам. Попутно Варак расспрашивал о походе: где побывали, с кем бились, с кем говорили, что видели.

Но наконец Варак взял свою долю, тюки опечатали и увезли. Свернули шатры, арсии ушли в степь на восток, к городу Итилю, оставив только кострища и кучи конского навоза. На прощание Варак заверил, что русы могут продолжать путь, и просил передать от него почтение их владыкам: Олаву в Хольмгарде и Хельги в Киеве.

Следующий день Грим отвел на сборы, с тем чтобы на заре второго дня тронуться в путь. Глядя на низменную зеленую равнину, уходящую к синему небокраю, Свенельд вздыхал: соскучился по лесу, по прохладе ветвей. Остались позади рощицы ивы да вязы, стоявшие за полосой прибрежной осоки, дальше от жерла Итиля росли только осока, полынь да тростник. В протоках и озерах в эту пору галдели бесчисленные птичьи стаи, и все войско питалось, стреляя цапель, гусей и лебедей. Ловили здоровущих осетров, сазанов, щуку, леща. Рыбу варили вместе с птицей. Местные жители пригоняли на продажу скот, привозили соль. Соль в этом краю была дешева – хазары берут ее на озерах неподалеку и продают, – и запасались на всю обратную дорогу, которой предстояло еще месяца три. Вспоминая зимние леса Гардов и Мерямаа, Свенельд едва верил, что они ему не приснились. Такой далекой отсюда казалась вся собственная жизнь, что была до этого похода! Два года снега не видал!

После гибели Боргара Черного Лиса и Хродрика Золотые Брови под рукой у сыновей Альмунда оказалась вся северная дружина: хольмгардские русы, приильменские словены, варяги из заморья, мерен, северная чудь, псковичи княжича Благомира и псковская чудь, всего четыре тысячи человек без малого. У каждой дружины были свои вожди, но верховное главенство делили Годред и Свенельд как люди наиболее знатные, близкие к Олаву-конунгу, показавшие себя отважными и толковыми. Дружина Южной Руси – киевские русы, варяги, нанятые Хельги киевским еще для похода на Константинополь, поляне с обоих берегов Днепра, древляне и радимичи, подчиненные киевскому князю, союзные ему бужане и волынские русы со своим князем, Амундом, – несколько уступала северянам в числе, их было чуть больше трех тысяч. Между собой ратники из разных мест общались в основном на славянском языке – его знали все, кроме свеев и данов. Молодой Грим, сын киевского князя Хельги Хитрого, женатый на дочери Олава, был главным вождем объединенного войска и поэтому назывался князем, хотя восхождения на отцовский стол в Киеве ему еще предстояло дождаться. Его ближнюю дружину составляли киевские русы – наиболее сильная, опытная, хорошо вооруженная часть войска, числом человек в двести. Не сказать чтобы все это весьма разношерстое и разноязыкое воинство хорошо ладило, случались между дружинами из разных мест споры при дележе многообещающих мест для грабежа, иной раз доходившие и до драк, но в целом старшие вожаки – Грим, Амунд, Хродрик, Халльтор, Боргар, потом Годред и Свенельд – умели договариваться между собой, чтобы раздоры и соперничество не ослабляли войско.

Через низовья Итиля от моря северная часть войска шла впереди, перед Амундом с волынцами и Гримом с киянами, поэтому ей достался передний, северный край общего стана. Слева текла река Итиль, широкая, как море, справа уходила вдаль ровная, как стол, зеленая по весне степь. С северной стороны река делала плавный изгиб, так что место стана напоминало полуостров. На юг, сколько хватало глаз, уходили шатры и пологи из парусов – когда-то белые, а теперь побуревшие от пыли и грязи, – навесы из зеленой, уже увядшей осоки и веток. Тянулась вдоль береговой полосы вереница лодий – больше трех сотен, побольше и поменьше. Вяло дымили бесчисленные кизячные костры под большими дружинными котлами. На жердях висела длинными рядами рыба – вялилась впрок, на земле были разложены выстиранные в реке рубахи, порты, кафтаны.

Было еще самое начало лета, но к полудню навалилась жара. В степи стрекотали кузнечики, пахло густым травяным соком, полынью и горячей землей.

Шевелиться не хотелось, хольмгардский стан казался вымершим. Даже ветру было лень дуть, над станом висело душное марево. На открытом ровном берегу тень давали только полотняные шатры, навесы из парусов, подобия шалашей из нарезанной осоки, уже высохшей за долгие дни под жарким солнцем. Кто-то ушел купаться к плесу, кто-то отправился на лов и рыбалку, кто-то дремал в укрытии. Никого живого не было видно на северном краю стана, только Незван, немолодой словенский оружник, следил за котлом да отрок Гостилич ковырял подметку своего черевья, пытаясь в который уже раз как-то ее приладить. Старая обувь у всех давно пришла в негодность, истертая на каменистой земле, умельцы шили новую прямо в походе, а многие переобулись по-сарацински, в высокие кожаные сапоги и чулки, связанные из козьей шерсти с шелком.

– Как порубили всех, – буркнул еще один ратник, словенский уроженец Быслав – среднего роста, крепкий, с полуседой-получерной бородой и такими же волосами, выступающими острым мысом у лба.

Продолговатое лицо выдавало примесь варяжской крови, что на берегах Волхова не редкость. Глаза были прищурены от солнца, из-за чего между косматых бровей над переносицей поднимались две глубокие морщины. Он лежал под навесом из осоки, позади Гостилича, подпирая голову рукой, и рассматривал неподвижные ноги, торчащие из таких же укрытий.

Помешивая в котле черпаком на длинной ручке, Незван то и дело поглядывал в сторону степи. Ровная, как стол, она уходила в самую даль, где зелень трав перетекала в синеву неба. И вот в этой дали образовалось пыльное облако. Сначала Незван думал, в глазах мутится от жары. Но облако не рассеивалось, а все росло и обретало плотность.

– Эй! Алмундовичи! – Встав на ноги, Незван замахал черпаком. – Вроде едет кто! Небось опять Варакова чадь.

– Забыли чего? – хмыкнул Гостилич.

– Навозу пару куч оставили, – бросил Быслав. – Подумали да пожалели: надо бы взять, пригодится! Эти ведь и плевка даром не бросят.

Гостилич поднял голову и, прищурясь, вгляделся в степь. На его загорелом лице тесно сидели веснушки, выгоревшие короткие волосы казались совсем белыми. Опасаясь жары и вшей, даже Тьяльвар давно расстался с длинными волосами, большинство просто выбривали головы, чтобы не сойти с ума от жары, если придется надевать шлем, а в иное время носили сарацинские небольшие шапочки из шелка, прикрывавшие макушку от солнца.

– Что-то пылят больно, – протянул Гостилич, сдвигая свою шапочку на самую маковку. – Может, сам хакан-бек пожаловал?

 

– Опоздал, ляд его бей, – буркнул Быслав. – Мы уж свою дань заплатили, больше не дадим. Алмундовичи! – привстав, закричал он в сторону шатра со стягом на шесте, где обитали оба молодых вождя. – Свень! Годо! Проснитесь, к вам бек пожаловал!

– Не, ты гляди! – Незван потыкал черпаком перед собой. – Экая сила! Не к добру это!

– Ой божечки… – Гостилич уронил свою обувку и уставился в степь, раскрыв рот.

Нехорошее предчувствие прогнало лень и сонливость. Быслав живо встал и вышел из-под навеса. Едва бросив с высоты своего роста взгляд на пыльную тучу, он переменился в лице и бешено, яростно заорал:

– Гля-а-а-адь!!!

Не время дремать – все было очень и очень плохо. На сонный стан катилась гибель. Земля начала подрагивать от топота сотен и сотен копыт.

Разбуженный этим криком – будто небо валится на землю, – Свенельд на четвереньках выбирался из-под навеса и всем телом ощущал эту дрожь земли. Теперь уже со всех сторон доносились крики:

– Войско идет!

– Конница!

– На нас!

– К оружию!

– Поло́-о-ох![8]

– Сбор! Труби! – орал Быслав.

Свен выхватил из-под тряпья рог, лежавший в углу возле мешков, вскочил на ноги и изо всех сил затрубил сбор.

Ему ответили рога из других станов – пыльное облако, в громе копыт несущее земную грозу, начиненную молниями острых клинков, уже увидели все. За долгий поход русы и все их спутники привыкли к внезапным тревогам, но здесь, на земле если и не дружественной, то обещавшей им безопасность, повторения их никто не ждал. Шум катился с севера на юг, огромный, растянутый на много перестрелов стан закипал: одни бежали от реки к шатрам – иные совсем голые, прямо из воды, – другие выскакивали из разнородных укрытий им навстречу, успев схватить только что-то из оружия: одни порты на теле, ноги босые, зато шлем на голове. Сталкиваясь и спотыкаясь, тянули руки к топорам и щитам, не заботясь ни о чем другом. Грохот копыт отдавался в ушах и кипятил кровь, будто сама Марена бьет в исполинский бубен мертвой костью вместо колотушки.

Гроза накатывала с севера, и северный край общего стана, занятый людьми из Хольмгарда, на ее пути оказался первым. Не все еще успели вооружиться, когда пыльная туча начала извергать десятки стрел, пускаемых с седла на лету. О том, чтобы построиться, северным русам не удалось даже подумать, а из пыльного облака уже вынырнули всадники, размахивая над собой длинными, слегка изогнутыми однолезвийными мечами. Сквозь грохот копыт доносились пронзительные воинственные кличи.

Еще несколько вздохов – и лава налетела на крайние шатры и навесы, сметая их вместе с людьми, кому не повезло угодить под копыта. Незван, бросив черпак, побежал к шатру, где лежало его снаряжение, но тут же в спину ему вонзилась стрела. Быслав отскочил от костра и повернулся, но всадник уже налетел на его шалаш из осоки и снес его, растоптал.

– Джундалла![9] – вопили со всех сторон десятки чужих голосов.

Лошадь замешкалась, запутавшись в упавших жердях. Из-под груды осоки торчало древко копья; Быслав схватил его и ткнул покачнувшегося всадника в бок, прямо над блестящим накладками богатым воинским поясом. Всадник завалился с седла, но порадоваться Быслав не успел: в тот же миг его снесла грудью другая лошадь, прошлась копытами по спине. Гостилич и вовсе только встал, как другой всадник, перегнувшись с седла, секанул его мечом по шее и умчался дальше.

Без труда прорвавшись через край стана, конница вышла к реке. Сюда воины и стремились: к лодьям, где уже была уложена заново упакованная половина добычи – доля русов. Но радоваться оказалось рано: сопротивление русов еще отнюдь не было сломлено. Только теперь оно и началось. Первый натиск снес только край стана, совершенно не готовый, но стоявшие дальше не теряли времени на удивление. Даны и свеи помещались за Хольмгардом, и у них было на несколько мгновений больше. Их вожди, Ормар и Халльтор, успели надеть шлемы, взять щиты и построить людей. Всадников встретил ощетинившийся длинными копьями строй, и он быстро уплотнялся, по мере того как подбегали новые воины. Летящая волна замедлилась, развалилась и завязла. Стена щитов выдержала удар, хоть и прогнулась кое-где. Неудержимый полет через стан сменился довольно вязкой дракой. Варяги и русы были сильны в пешем строю и уже получили опыт столкновений с конницей. Имея за спиной воду, северяне бились отчаянно, а окружить их не давала та же вода и густая вереница лодий. Лучники забирались в лодьи и били оттуда поверх голов строя, снимая с седла одного всадника за другим. Видя, что здесь стену не пробить, конница разошлась в стороны и устремилась вдоль берега, отыскивая проход полегче.

Сонный и тихий стан, млевший в полуденном знойном мареве, почти мгновенно превратился в место яростной схватки. Будто злой колдун ударил по струнам гуслей, пробудил дремлющих и против воли послал их в смертельную пляску, вместо песен сопровождаемую криками боли, хрипом, ржаньем лошадей, треском щитов, лязгом железа, боевыми кличами на разных языках. Между степью и рекой, среди растоптанных шатров, обрушенных навесов, затоптанных костров шло сражение: где-то отбивался десяток, где-то просто двое спина к спине.

Русам помогало еще и то, что многие из нападавших, отвоевав часть стана, прекращали преследование и принимались грабить обрушенные шатры: хватали разбросанную одежду, дорогое оружие, опрокинутые блюда и чаши из серебра – многие пользовались ими в походном быту, будто хвастаясь перед богами своей удачей. Блеск оброненных сокровищ заменил им щиты и стены укреплений: мечась от одной вещи к другой, арсии невольно давали им несколько драгоценных мгновений, чтобы взять оружие и добежать до своих. А хотелось больше – ведь арсии своими глазами видели, сколько всего награбили эти собаки в Табаристане, Гургане, Ширване! Половина ушла хакан-беку Аарону, но вторую половину можно было взять, отомстив заодно за разорение единоверцев. Всадники спешивались, чтобы порыться под пологами шатров, вспарывали мешки и вступали в бой только с теми, кто вставал у них на пути.

Иные из русских ратников, видя, что путь к оружию и товарищам отрезан, искали спасения в воде: убегая от настигающих копыт, прыгали в Итиль и плыли прочь изо всех сил. Иные так и тонули, получив стрелу в спину.

Но все же главной целью нападавших были лодьи, где сокровища лежали, уже собранные и увязанные в мешки. На одной из лодий ловко отбивался сразу от троих совершенно голый, еще с мокрыми волосами – купался, когда все началось, – светлобородый здоровяк. Он не побежал к своему шатру, а вскочил в ближайшую лодью и живо нашел среди поклажи кривой сарацинский меч. Вместо щита взял лежавший здесь же большущий медный кувшин. На его щеке и на скуле уже краснело несколько мелких ран, но он, не замечая, продолжал отчаянно драться: одному из арсиев, вскочившему на борт, подсек ноги, другому врезал кувшином по лицу, а с третьим, который уже примерился ткнуть удальца пикой в живот, помог такой же голый товарищ: хватил сбоку веслом, как дубиной, и сбил в воду – только круги пошли.

* * *

Свенельд встретил натиск «почти готовым»: на нем были порты, и он, поскольку лежал в шатре рядом со своим оружием, успел надеть шлем, взять щит и меч. Держа в зубах шлем Годо, он выполз из шатра, повертел головой, но нигде брата не увидел, а искать и звать было некогда.

– Ко мне! – бросив второй шлем, изо всех сил орал он. – Хольмгард! Люди Олава! Все ко мне!

Срывая голос, он созывал людей, которые в это время были в стане, и к нему бежали десятками. Шлем Годо он тут же кому-то отдал, но щит и оружие успел прихватить почти каждый. Два года они привыкали даже во сне оружие и обувь держать под рукой, но сейчас и обувью можно было пожертвовать. Всадники, рванувшиеся было к шатру со стягом, где надеялись на хорошую добычу, повисли на копьях и сами полили кровью утоптанную землю.

Кто напал, было ясно: те самые арсии, сарацинская стража хакан-бека, что сопровождали Варака при дележе добычи. Только теперь их было не три десятка, а много сотен – сколько именно, не удавалось понять. Однако после растерянности первых мгновений русы сумели собраться в несколько крепких отрядов и отбили наскоки конницы. Лишь с десяток всадников прорвались к лодьям, но там их вскоре прикончили, окружив.

7Пояснение к стихам в конце Пояснительного словаря.
8Полох – тревога.
9«Воины Аллаха!»
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru