bannerbannerbanner
Свенельд. Путь серебра

Елизавета Дворецкая
Свенельд. Путь серебра

Полная версия

– Нам с тобой следует быть у Олава под рукой, когда все эти шайтаны пойдут через Хольмгард и когда им придется выделить Олаву его долю. Сам понимаешь, после всего никому не захочется отдавать треть добра, и пусть видят, что у конунга есть сила принудить любого держать слово! Объявим, что мы вместе уходили и вместе вернемся.

В погосте, самом большом доме Силверволла, отроки Арнора разложили привезенное: на столах, на скамьях-лежанках, даже на полу, на расстеленных шкурах. Всем желающим разрешили зайти посмотреть. Арнор, с невозмутимым лицом сидя у стола, наблюдал, как русы и мерен прохаживаются по дому и рты у них сами собой открываются от изумления. Мало кто видел подобные вещи, и уж верно никто из ныне живущих не видел столько сокровищ сразу.

Серебряные кувшины, высокие и узкогорлые, с чеканным узором на боках, доверху наполненные серебряными шелягами. Широкие блюда, тоже с чеканкой – барс терзает оленя, лев преследует зайца, два орла держат в клювах виноградные кисти, всадник поражает копьем льва… Серебряные шейные гривны. Целое ведро из серебра, наполненное поломанными украшениями. Серебряный светильник с четырьмя рожками для фитилей, с ручками в виде свернувшихся барсов, а на боках вычеканены олень, лань, косуля и конь… Кожаный мешок золотых динаров. Множество широких ярких одежд, сорочек, портов, кафтанов и накидок, с разнообразными узорами – полосами, разводами, с вытканными усатыми змеями, разными животными и птицами. Клинки самой лучшей стали, с черноватыми пятнами. Кольчуги, шлемы. В двух или трех мешках было множество перепутанных ожерелий из стекла, хрусталя, сердолика, аметиста. Арнор позволил сестре их рассмотреть; в каждое непременно была подвешена маленькая косточка или кусочек рога, а на нем вырезаны непонятные значки, похожие на полегшие травы.

– Сарацины баранам и козлам поклоняются, – пояснил ей Вигнир. – Поэтому кусочки их костей при себе носят, а на них имя своего бога пишут. «Бог, помоги Фатиме» или что-то вроде того.

– Бога козлов? – удивленно спросила Арнэйд.

– Нет, у них другой, его зовут Алла. Правда, Шайтан?

Из тех краев Виги привез пса, похожего на волчонка, который так и не вырос в настоящего волка, только уши у него стояли торчком, – подобрал его в каком-то разоренном селении еще первым летом и с тех пор возил с собой. Это было похоже на прежнего Виги, который, как показалось Арнэйд, эту свою добычу любил больше всякой другой, хотя в псах и в Мерямаа недостатка не имелось.

– Ты бы лучше невесту себе привез! – попыталась пошутить она, помня, сколько разговоров о будущих прекрасных полонянках ходило здесь до их отъезда.

– Нельзя было! – Не без сожаления Вигнир качнул головой. – Невест почти всех пришлось там оставить. Сколько девка весит, сколько места занимает… если выбирать, девку брать или серебро, то серебро ведь дороже выходит. У нас у всех только Грим-конунг взял в свою долю двух девок, но они… – Он осекся и прикусил губу. – Я нашим сказал, что в Шайтане весу-то не больше как в белке и что нам сторож пригодится. Так и вышло. – Оживившись, он заговорил быстрее, будто хотел увести мысли сестры от девок: – Один раз мы стояли, после Итиля, как раз после переволоки, и Шайтан залаял, стал бросаться в темноту, а оттуда вдруг стрелы полетели! Хорошо, не попали в него, а это буртасы оказались… Они крайнюю лодку с поклажей угнали – с того берега приплыли, понимаешь? Три каких-то ёлса влезли в лодку, и весла у них были, и давай грести через реку! Хорошо, Шайтан дозорным дал знать – начали стрелять, успели двух тех подстрелить, один в воду прыгнул – не знаю, уплыл, наверное, темно было. А мы за той лодкой! Ее рекой несет, в ней два трупа, и никого! Наши лодки все груженые, тяжелые! Мы за ней вплавь…

У него оказалось в запасе много таких рассказов, и у Арнэйд скоро голова уже шла кругом от невозможности во всем разобраться. Но сильнее – от непроходящего ощущения, что к ней вернулся совсем не тот брат, что уезжал, а такой, о котором она почти ничего не знает. В жизни этого нового брата уже были и «невесты», и сражения, и потери…

К дележу явились многие вожди дружин из стана у реки – посмотреть на то, что им и самим вскоре предстоит. На то, как начнут подводить итог походу, выделяя каждому его долю оплаченных кровью сокровищ и удачи. Когда все собрались – сами воины, их родичи и родичи погибших, – во двор к толпе вышли Свенельд и Годред.

– Повторяю для всех, чтобы все знали, – привычно начал Годред, и ясно было, что за эти годы он привык объяснять что-то толпе, где не все поймут с первого раза. – Уговор наш был таков: Олав-конунг получает треть всей добычи. Вождь дружины получает десять долей, как это водится. Вернувшиеся живыми и павшие получают одинаково. Всем ясно?

– А почему Олав-конунг получает так много – целую треть? – возмутился Эйд, один из тех, кто не дождался сына домой. – Я знаю, так было принято у ротс-карлов и в Свеаланде издавна, но это для тех конунгов, что сами идут с боевым щитом! Почему конунг, весь поход просидевший дома, как женщина, должен получать больше тех, кто отдал жизнь за эту добычу!

В толпе возник согласный ропот. Теперь, когда мысль о возможных потерях сменилась настоящими потерями, это условие показалось несправедливым. Арнэйд отметила, как прав был Свенельд: если даже в мирной округе Бьюрланд возникли споры, что же будет, когда в дело вступят закаленные двухлетним походом варяги!

– Эйд, такое условие было поставлено, – настойчиво напомнил Даг. – Все поклялись на кольце соблюдать его, и ты тоже. Теперь уже ничего нельзя изменить.

– Олав-конунг дал нам лодьи, припасы на дорогу, дал оружие и щиты тем, у кого их не было, – сказал Свенельд. – И к тому же он договорился со всеми теми владыками, через чьи земли нам нужно было пройти. Если бы не это, никакого похода не было бы вовсе. И добычи тоже.

– Что-то плохо он договорился! – поддержали Эйда соседи.

– Мы уже знаем, что случилось: хазары напали на вас, и мой Аки пал от их вероломства!

– Кто в этом виноват, как не Олав!

– Хазары предали нас! – рявкнул Годред; его лицо ожесточилось, в глазах вспыхнула такая ярость, что стоящие ближе отшатнулись. – Но в этом виноваты они сами, тот лживый пес, что сидит у них в царях, и тамошние итильские хасаны, эти сучьи дети, мужья дохлых овец! Они позволили нам пройти на море, на обратном пути они взяли у нас ту половину добычи, что им назначалась по договору, то есть признали его! А сами тут же нарушили слово! Да проклянут их все боги Асгарда и Хель! Но ты, как тебя там, – он вонзил в Эйда такой свирепый взор, что тот попятился, переменившись в лице и выпучив глаза, будто перед ним из кустов вдруг встал медведь, – не будешь вроде тех овцелюбов и не посмеешь нарушать уговор, иначе я с тобой разберусь так, как заслужили те итильские гниды!

Годред, старший сын Альмунда, и раньше мог устрашить любого своим видом – рослый, с длинными руками и ногами, с уверенными замашками. Но два года войны превратили его почти в чудовище: на лице его появилось несколько новых шрамов, неровно заросших, и казалось, будто его лицо в нескольких местах порвалось и его небрежно заштопали. Довольно свежие, они горели красным на смуглой коже. Такому человеку разве что камень посмеет встать поперек дороги. Холодный огонь его глаз обещал быструю и верную гибель, как блеск острейшего клинка. И даже те, на кого он сейчас не смотрел, беспокойно сглатывали, желая оказаться где-нибудь в другом месте.

Больше возражений не было, и приступили к дележу. Это оказалось очень долгое дело, и заняло оно весь день. Серебряные сосуды и шеляги – по-сарацински они назывались «дирхемы», – золотые динары, украшения, ткани и прочее требовалось оценить, разделить на три равноценные части, из которых одна шла в долю Олава. Потом Арнор выбрал несколько дорогих вещей – два кафтана, два кинжала в позолоченных, усыпанных самоцветами ножнах – и от имени своей дружины преподнес Годреду и Свенельду, которые уже больше года признавались вождями всего северного войска. Оставшееся поделили на шестьдесят шесть частей. Десять из них шли Арнору, а остальное распределялось между участниками похода – живыми и мертвыми. Этот дележ пришлось отложить на другие дни: шеляги, динары, бусы и мелкие украшения можно было поделить относительно легко, но более крупные вещи и ткани нужно было оценивать в долях, разменивать, резать… Получившие свое немедленно вступали в торг между собой, пытаясь обменять десять шелягов и кружку с чеканкой на вон то покрывало и браслет с самоцветами… Уже темнело, когда добычу снова унесли в клети и заперли, чтобы завтра покончить с делом.

Местные жители разошлись, в погосте опять накрыли стол для дружины Хольмгарда. Здесь были не все – только двести человек, уцелевшие при Годреде и Свенельде, и то большая часть из них устраивалась на ночь под открытым небом. На свое серебро они еще утром купили несколько баранов, сварили похлебку со свежей репой, горохом и солеными грибами, бок и печень зажарили, ножки начинили яйцами, легкое залили смесью молока с яйцами и луком и тоже зажарили. Пива, браги и меда пока было не так много: их нельзя изготовить за день, и Даг собрал по людям, у кого что было сварено для себя. Отроки Свенельда платили серебром так щедро, что эти дни обречены были войти в местные предания как время, когда серебро валилось с неба.

Держа в руках братину с пивом, Годред встал.

– Ну вот, братья. – Он обвел взглядом знакомые загорелые лица вдоль столов. – Мы уже почти вернулись. Мы знаем, чего нам это все стоило… взять добычу, выжить, дойти до дома… Мы всегда будем помнить товарищей наших, кому не так повезло, но каждый, кто был с нами, сейчас пирует у Одина и там поднимает чашу за нас, как мы – за них!

Своими длинными руками он вознес чашу чуть ли не к самой кровле, где собирался облаком дым очага, потом под дружный крик опустил и выпил. Братина поплыла по кругу – к Свенельду, потом к Тьяльвару, потом к Логи и другим.

В этот день Ошалче и Арнэйд напекли тыртышей из ячменной муки, с моченой брусникой. Целый день возились у себя в кудо, но зато, когда Арнэйд пошла вдоль стола, перед каждым из сидящих выкладывая колобок с ягодой, обожженные двухлетней войной мужчины обрадовались как дети. Кто-то из первых, получив тыртыш, взамен бросил в ее корзину шеляг – и дальше они посыпались дождем. Арнэйд едва не закричала – хватит, хватит! – видя, как корзина наполняется серебром, как шеляги липнут к ягодам. Добравшись до мест, где им уже не грозила гибель и потеря добычи, воины чувствовали себя бессмертными, счастливыми и к тому же богатыми, как боги. Арнэйд даже померещилось, что в их повеселевших лицах она вновь видит тех отроков, какими они когда-то были…

 

Когда Арнэйд дошла до верхнего края стола, где сидели плечом к плечу оба сына Альмунда, Свенельд встал ей навстречу.

– Когда я уходил отсюда, я обещал не забыть тебя и твою мачеху дарами, если мне будет что дарить, – сказал он. – Ты, Арнэйд, первая нас встретила, ты указала нам дорогу к людям, и эти пирожки твои для нас лучше, чем яблоки Идунн. Этого никаким серебром не оплатить, но хоть возьми на память… о том, как ты отворила нам дверь из Утгарда в Средний Мир.

Он протянул ей какой-то блестящий сверток, встряхнул его и развернул. Это оказалось большое покрывало из тонкого узорного шелка, с шелковой же вышивкой и кисточками из шелковых нитей по краям.

– Это от нас от всех, – добавил Свенельд, пока онемевшая Арнэйд разглядывала подарок.

Она не решалась к нему притронуться, и Свен сам набросил покрывало ей на плечи.

– А это от меня.

Он вынул из-за пазухи небольшой плоский коробок на цепочке, из серебра, с красными и голубыми самоцветами и тонким чеканным узором в виде головы барана с большими загнутыми рогами. Никогда такого не видевшая, Арнэйд в изумлении взяла вещь и повернулась к пламени очага. Внутри, как ей показалось, что-то перекатилось и негромко стукнуло.

– Что это?

– У хасанов это называется «хейкель». В них обереги носят, а ты можешь… ну, иголки держать. Или какой-нибудь тоже… корешок наговоренный.

– А ты бы и рад ей корешок подсунуть! – выкрикнул Хольви, и все засмеялись.

– Можно на шею повесить, удобно, – продолжал Свенельд, не слушая. – Давай покажу, как открывается.

Он взял у нее серебряный коробок, и Арнэйд снова услышала, как внутри что-то слегка громыхнуло.

– Там что-то есть?

– Может, косточка какая задержалась… О! – удивленно воскликнул Свен, приподняв тонкую серебряную крышечку. – Я не знал…

Арнэйд тоже заглянула. В коробке лежал перстень – довольно крупный, на мужскую руку, из серебра, с пламенно-рыжим полупрозрачным камнем. На камне виднелась тончайшая резьба, но узор был какой-то нескладный.

– Видно, сунул туда и забыл… – озадаченно пробормотал Свен.

– Да ты всегда сунешь и забудешь! – опять выкрикнул неугомонный Хольви.

– Ты не можешь дарить девушке перстней! – хмыкнул Годо, с небрежным любопытством за ними наблюдавший, так, будто уличил брата в попытке схитрить.

– Возьми назад. – Арнэйд смутилась.

Свен помедлил, потом закрыл коробок.

– Нет. – Он вложил подарок в руку Арнэйд. – Раз уж я тебе передал, то все теперь твое. Пусть будет тебе на память…

Арнэйд смущенно усмехнулась, вспоминая, как убегала от ёлсов в лесу. Да уж, этого она не забудет до самой смерти. Повертела подарок в руках, потом расправила цепочку и надела себе на шею.

Под радостный гомон товарищей Свен вдруг придвинулся к ней вплотную и взял за локоть.

– Если бы я мог, Арнэйд, – сказал он ей в самое ухо, так, чтобы никто другой не слышал, – я подарил бы тебе перстень… ну, по-настоящему. Но я… если там все благополучно… ну, ты знаешь. Я не могу.

Ничего не ответив и даже не взглянув на него больше, Арнэйд подхватила корзинку из-под тыртышей, где блестели на дне серебряные шеляги – будто чешуя исполинской волшебной рыбы, – и поспешила прочь из дома. Казалось, по ее лицу все мужчины за столами поймут, что Свенельд ей сказал и что она об этом думает.

Даже вернувшись из дальних стран со славой и добычей, он не может подарить ей перстень, как дарят при обручении. Он ведь женат – еще с той последней зимы перед походом. От быстрого шага Арнэйд тот перстень подпрыгивал и перекатывался в серебряном коробке, и казалось, это прыгает и гремит само ее сердце. В ушах звучало это «я не могу…», а за ним приходило полное сожаления «если бы я мог…», а боль и радость перебивали одна другую, и она сама не знала, что из них сильнее.

* * *

Утром войско покинуло Бьюрланд.

– Ну что, Свен, – когда в новый поход? – крикнул Арнор, вышедший со всей семьей к реке проводить бывших соратников.

Вокруг засмеялись, как веселой шутке.

– Понравилось ручку крутить? – Свен показал, будто вращает весло, и ему ответил новый взрыв смеха на берегу.

Арнэйд не сводила глаз с его лица и увидела, как его взгляд упал на нее. И он махнул рукой – ей, как она думала.

Войско шло вверх по Меренской реке – как теперь стало известно, той самой, что за десятки переходов отсюда впадала в Итиль, а с ним – в Хазарское море. Жители сбегались к берегу и разглядывали вереницу судов. Одна за одной, на десять, на двадцать весел по борту, нагруженные мешками, тюками, корзинами, они все тянулись и тянулись на запад. Иной раз за большой лодьей тащили на привязи лодочку без людей, только с поклажей. И везде тесно сидят гребцы, коротко стриженные загорелые мужчины, и везде из-под мешков торчат иссеченные щиты – боги знают какие по счету, – рукояти топоров и копий, луки в налучах, потрепанные берестяные и кожаные тулы… Поднимая руки, гребцы махали жителям, улыбались – впервые за два года они шли через свои земли. И еще долго после того, как замыкающая лодья скрывалась за поворотом берега, люди смотрели им вслед, полные чувством, будто мимо них широким шагом прошло тысячелетнее сказание. Мальчишки уже бежали к местам стоянок – искать оброненное серебро и золото. Ходили слухи, будто кто-то и правда нашел. Отроки лет тринадцати жестоко страдали, что два года назад были слишком юны, а десятилетние хвалились друг перед другом, сколько серебра и золота они привезут, когда сами пойдут на Хазарское море.

«Когда в новый поход?..» Лодьи скрылись, все разошлись по домам, собираясь приняться за обычные дела. Только Арни и Виги вошли в дом и сели на лавку, не имея понятия, куда теперь себя деть, к чему приложить руки. Вот и настала мирная жизнь в родном доме, та, о которой они тайком мечтали все эти два года – а в последние месяцы и вслух. Теперь они могли поставить себе по двору каждый, завести целое стадо разного скота, высватать самых лучших невест Мерямаа или даже из самого Хольмгарда, приняться за торговлю и еще сильнее разбогатеть, в молодые годы стать уважаемыми людьми… Но каждый чувствовал себя кораблем, под которым вдруг кончилась вода. И больше всего им хотелось знать – когда же снова?

Глава 2

– Ты хоть узна́ешь его? – спросила Радонега, свекровь.

– Конечно узнаю! – Витислава вытаращила глаза и едва не обиделась. – Ты, матушка, меня все за малое дитя считаешь!

– Малое, не малое, – Радонега улыбнулась и покачала головой, – да только ты ж его три лета не видела, а до того знала всего ничего.

– Ну, да… – Витислава наклонила голову. – Но я… я помню его.

Радонега вздохнула. Она-то узнает своих сыновей, что бы с ними ни случилось за эти два года. Даже если они лишились глаз, рук, ног, что бы ни сделала с ними загадочная сарацинская земля, для нее они останутся все теми же. Но Витислава – другое дело. Она вышла замуж ровно три года назад, но видела своего мужа лишь несколько месяцев. За три лета и две зимы похода Свен, конечно, изменился. Но главное – изменилась сама Витислава, теперь она будет смотреть на него глазами не ребенка, а четырнадцатилетней девушки. То, что она увидит, будет отличаться от того, что она запомнила.

– Посмотрим, узнает ли он меня! – Витислава горделиво выпрямилась, сидя на скамье, и Радонега улыбнулась: сомнения ее невестки были справедливее.

Будто норны решили пошутить напоследок: Витислава обнаружила себя взрослой девушкой в тот самый вечер, когда войско, а с ним и Свенельд, ушли из Хольмгарда на юг. Понимая, какая долгая разлука ее ждет и какой опасности он будет подвергаться, она чувствовала себя вновь осиротевшей и рыдала без передышки весь день. Обнаружив на сорочке бурое пятно, решила было, что от слез с ней приключилась какая-то хворь. Хорошо, челядинки заметили в тот же вечер и доложили Радонеге: вот теперь невестка взрослая!

После этого Витислава начала быстро расти и теперь уже догнала свою подругу Ульвхильд. Когда они вдвоем выходили прогуляться над Волховом, жители Хольмгарда и округи кланялись им без тайных усмешек: это были две настоящие госпожи княжеского рода, и крайняя юность только придавала особую величавость их белым покрывалам замужних женщин. Высокие, стройные, они выступали рука об руку, как две утицы, плывущие по тихой воде, – в ярком длинном платье, в накидках, обшитых серебряной тесьмой, по холоду – в кожухах на кунице или щипаном бобре. У Витиславы грудь была еще невелика, но стан приобрел женственность, с лица уходила детская мягкость. Уже в восемь лет ее светло-русая коса была с ее руку толщиной, а теперь две косы, которые она днем носила, уложив вокруг головы и покрыв повоем, вечером, освобожденные, спускались ниже пояса. Она умела себя держать как подобает, но с домашними была веселой и приветливой. Яркие серые глаза смотрели дружелюбно, но с затаенным радостным ожиданием, будто она придумала некую шутку и ждет случая всех рассмешить. В повадке ее слились чувство достоинства, искренность и вера во всеобщее расположение, от этого быть с ней рядом было приятно всякому, молодым и старым. Радонега любила ее без памяти, сильнее, казалось, она и родную дочь не могла бы любить, и уже не представляла, как жила бы, если бы Свенельд не привез сюда три года назад напуганную одиннадцатилетнюю девочку, еще такую маленькую, но родовитостью не уступавшую самой княгине Сванхейд. Ко второй невестке, меренке Илетай, Радонега тоже относилась хорошо, но та сама была хозяйкой и матерью и не нуждалась так сильно в любви свекрови; к «Витяше» же Радонега прикипела так, что, чуть выпустив ее с глаз, посылала кого-нибудь посмотреть, где она и чем занята.

Оставшись с Альмундом и Радонегой единственной из младшего поколения, Витислава перебралась жить из девичьей в «большую» избу. Ее положение уже не казалось странным: в Хольмгарде были и другие молодые жены, оставшиеся с родителями мужа ждать ушедшего в поход. Даже Ульвхильд, хотя и жила при собственном отце и мачехе, тоже ждала супруга. И теперь, когда по виду Витислава не отличалась от других молодых женщин, на нее перестали смотреть как на чудо. Она надеялась, никто уже не думает о том, что, пока Свенельд жил дома, она была его женой лишь на словах…

В ожидании тех детей, которых она когда-нибудь родит, Альмунд и Радонега рассказывали ей обо всех предках рода – и датских, и ладожских. О Витонежичах, об их связах со старшими ладожскими родами Вито теперь знала больше самого Свена. Радонега поведала ей обо всех своих знаменитых бабках и прабабках, о «невестах Волхова», о самой красивой из них, которую когда-то сосватали за князя Аскольда и увезли в далекий Киев… Никто не знал, что с ней стало; по годам она еще могла быть жива, и Вито передавала эти предания Ульвхильд, которая должна была со временем перебраться в Киев, – может быть, она ее увидит?

Первый гонец с великим известием прибыл дней десять назад, а нынешним утром – второй, и теперь войско следовало ждать всего через два-три дня. По всему Хольмгарду поднялась суета. Из окрестных словенских городцов и весей гнали волов, овец, коз и свиней; в Волхов забрасывали сети и прочие снасти; отправлены были ловцы с загонщиками – стрелять кабанов, лосей, оленей. Везли мешки зерна, муки, крупы, репы, моркови, капусты, лука, бобов, гороха, короба грибов, соленых и сушеных. Расчистили все «мясные ямы», поверх слоя крупных камней на дне развели огонь и поддерживали его, пока закалывали скот, потрошили, начиняли туши, прямо в шкурах, репой и травами с чесноком. Крупные туши предстояло запекать, засыпав яму землей, целые сутки, поэтому начинать надо было заранее. Вовсю дымили хлебные печи на месте старого заплывшего рва. Готовили пиво: вскипяченную в больших котлах воду заливали в огромные деревянные чаны с солодом, опускали туда раскаленные докрасна камни и оставляли упревать.

Все женщины и челядь Хольмгарда трудились не покладая рук, сама госпожа Сванхейд с раннего утра до темноты сновала от внутреннего причала к погребам, от погребов к поварне. В поварне распоряжалась молодая госпожа Ульвхильд – дочь Олава и падчерица Сванхейд. Старше Витиславы на два года, Ульвхильд была ее ближайшей подругой – из всех многочисленных девок Хольмгарда, Словенска через реку и прочих больших и малых селений близ истока Волхова только они две, рожденные от князей и конунгов, были ровней друг другу. И в положении они сейчас находились одинаковом: обе два с половиной года назад, весной, проводили в поход своих новобрачных мужей, а теперь, перед началом зимы, ждали их назад.

 

Только к вечеру, когда стемнело и в избах зажглись огоньки светильников, женщины успокоились и уселись передохнуть. В пивоварне еще дымили оконца: слабый огонь под котлами нужно поддерживать всю ночь.

Раздался стук, дверь отворилась; вглядевшись в полутьме, Радонега узнала в женщине, проходящей, пригнувшись под притолокой, молодую госпожу Ульвхильд. Обе хозяйки поднялись.

– Будь цела, любезная! – ласково сказала Радонега и поклонилась.

Лучинка, служанка, подошла снять с гостьи кожух на бурой кунице. На тонкой красной шерсти, которой он был покрыт, задержались мелкие ледяные крупинки. Альмундов двор стоял по соседству от конунгова, идти было недалеко.

– Снег идет? – Радонега коснулась кожуха.

– Да. – Ульвхильд потрясла головой, стряхивая крупинки с покрывала. – Так густо.

– Иди к печи ближе, у нас тепло.

Витислава тоже поклонилась, потом подошла к Ульвхильд и взяла ее за руку. Рука с тонкими пальцами оказалась холодной. Они не виделись весь день, занятые каждая на своем хозяйстве, но Витислава понимала, что их с подругой одолевают схожие чувства.

Ульвхильд еще сильнее вытянулась вверх за эти годы и сравнялась со Сванхейд. Для такого роста она была слишком тонкой, но на щеках ее пылал здоровый румянец, оттеняя черноту бровей и ресниц, повадки были величавы, а лицо надменно. Даже в будни она одевалась в цветное платье, носила позолоченные бронзовые застежки и бусы в два ряда. Вот кто хорошо понимал, что значит быть рожденной для престола.

– У нас кончился девясил, – сказала Ульвхильд, усевшись на скамью возле Витиславы и сложив руки. – Сванхейд велела мне смотреть за пивными котлами. Я думала, девясила нам хватит на осенние пиры и на йоль, а он уже вышел. Полыни зато вдоволь.

– У нас еще есть девясил. – Витислава улыбнулась. – Помнишь, как мы летом собирали на реке и цапель считали? Я белых, а ты черных.

– Как госпожа? – спросила Радонега. – Не слишком утомилась?

Сванхейд носила очередное дитя, и сейчас была та самая пора, когда снаружи еще ничего не заметно, но женщине все время неможется. Госпожа Хольмгарда стойко переносила нездоровье, стараясь никому не показывать вида, но Радонега беспокоилась, как бы усталость и волнение не повредили ребенку. У Олава сейчас имелись три дочери – Ульвхильд от первой жены и две крошки, Альви и Мальфи, от нынешней, но сына не было ни одного, и на новую беременность жены он возлагал самые дорогие надежды.

Но Ульвхильд, похоже, не услышала ее вопроса. Сцепив руки на коленях, она смотрела в пол перед собой. Прядущие служанки при появлении конунговой дочери прервали болтовню, и теперь в большой избе раздавался лишь плач младенца, которого укачивала одна из челядинок, да наперебой постукивали веретена, ударяясь на весу о прялку или лавку.

– Ну что? – Наконец опомнившись, Ульвхильд взглянула на Витиславу. – Ты не боишься?

– Я – боюсь? – Витислава удивленно засмеялась. – Чего я должна бояться?

– Вот-вот приедет твой муж. Еще неизвестно, как он тебе понравится!

– Но почему же он мне не понравится? – Вито в шутливом изумлении широко раскрыла глаза. – Я ведь его знаю! Он хороший…

– Еще посмотрим, каким он стал… какими они все стали! А я, может быть, теперь уеду отсюда! – вырвалось у Ульвхильд, и Радонега поняла, что именно эта мысль, а не нехватка пахучих трав для варки пива, привела ее сюда.

– Уедешь? – Витислава подалась к ней. – Куда? Почему?

– Что, если Хельги потребует Грима к себе? Он теперь не просто какой-то отрок, он теперь настоящий конунг! А если он уедет в Киев, то я, конечно, тоже!

– Ну и что, что он конунг? Договор Олава и Хельги насчет заложников никуда не делся. Напротив…

– У нас, – перебила ее Ульвхильд, – ведь так и нету никого, кого можно отправить в Киев. А значит, отец не имеет права держать у себя заложника от Хельги. Хельги может потребовать Грима назад. Ну а раз я его жена, то уеду вместе с ним. Если бы у отца родился другой сын… ведь одну из наших двух малявок Хельги не сочтет достойным разменом на своего сына, взрослого мужчину, бывшего вождем на войне!

– Уж, наверное, – вставила Радонега, – Хельги обождет годик, как разумный человек, – может, у Олава и появится кое-кто…

– Если она, – Ульвхильд имела в виду мачеху, – наконец одарит его сыном!

– Ну а если не она, то кто-то другой…

– Кто? – Ульвхильд в изумлении воззрилась на Радонегу. – Откуда у отца возьмутся другие жены?

– Я имею в виду, что если ты будешь жить с мужем, то… как оно водится, так и выйдет.

Ульвхильд покраснела, поняв, о каком будущем заложнике говорит боярыня.

– Не очень-то приятно… – бросила она, – родить ребенка, чтобы его сразу же увезли на край света! И зачем им теперь заложники? Отец и Хельги такие друзья, а после этого похода…

Она осеклась.

– Мы ведь не знаем толком, чем поход закончился, – намекнула Радонега.

– О да! – воскликнула Витислава. – Я слышала… – Она прикусила губу, поскольку ей не стоило слышать, тем более пересказывать разговор Альмунда, ее свекра, с Бергфинном, десятским. – Мало ли что там случилось и будут ли Олав с Хельги друзьями дальше… Ну, говорят, что люди, вместе ходившие в военный поход, не всегда возвращаются друзьями…

– Что нам толковать! – остановила ее Радонега. – Вот вернется войско, конунг сам рассудит, как быть.

Они помолчали. Гонцы, предупредившие о возвращении войска, не сказали ничего существенного, да и знать не могли ничего сверх того, что им было передано. Все это были словены с Мсты: на протяжении тридцати с лишним переходов посланную весть несли разные люди, передавая от одной веси к другой, кто на челнах, а кто и верхом, но уже второй по очереди из этих посланцев даже не видел вернувшихся. Тем более не имело смысла расспрашивать последнего. Мол, войско возвращается, пусть Олав готовится принять две с половиной тысячи человек – это все, что знал старейшина по имени Струга. Из уважения к Олаву эту весть он взялся отвезти ему сам, но предыдущим посланцем был отрок в челне, где греб по очереди с меньшим братом. Отроки даже не могли сказать точно, откуда войско идет, – знали только, что к ним в Задоричи эту весть привезли от Твердилы, а он на восход от нас живет…

– И это все так дивно! – воскликнула Ульвхильд, повторяя то, что уже сотню раз звучало в Хольмгарде и округе. – Почему они вдруг объявились с восточной стороны? Они ходили в Серкланд! Они возвращались не через Киев? Но как? И что это может означать? Я думаю, ничего хорошего! И отец так думает. Как бы они не поссорились с людьми Хельги, иначе как это все объяснить!

– Но с чего бы сыну Хельги ссориться с его людьми? – усомнилась Радонега.

– Почем я знаю? Я только знаю, что все это очень-очень странно! Сванхейд сказала вчера, я сама слышала: а уверен ли ты, конунг, что это наше войско движется к нам?

– Ну конечно наше! – воскликнула Витислава.

– Тогда почему гонцы не сказали, кто их послал? Что, мол, Грим-конунг кланяется своему тестю, Олаву-конунгу… И люди его – Боргар, Годред, Свенельд и прочие?

– Должно быть, смерды позабыли все эти имена! – засмеялась Витислава. – Три десятка гонцов, они не знают этих людей, они не смогли бы все запомнить, и вообрази, нам бы передали: Моркогрыз кланяется Лысобрюху!

И Радонега, и даже Ульвхильд не могли не засмеяться в ответ.

– Вот они и передали только, что возвращаются, – весело продолжала Витислава. – А все важное они расскажут сами.

– Вы лучше о подарках думайте, – с улыбкой посоветовала Радонега. – Вот вам мужья навезут узорочьев разных – и серебра, и золота, и самоцветов, и паволок, и посуды! Чего только не будет у вас теперь! Будете обе как царицы из Миклагарда!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru