bannerbannerbanner
Клинок трех царств

Елизавета Дворецкая
Клинок трех царств

Полная версия

Глава 5

На Святославов старый двор, что на Олеговой горе, новость привез воевода Асмунд, двоюродный брат Эльги и кормилец ее сына. В тринадцать лет потеряв отца, Святослав привык слушать Асмунда больше, чем кого-либо другого, хотя уже тогда понимал: он – князь, а значит, имеет право жить своим умом, сколько бы лет ему ни было.

– Немцы? – повторил Святослав. – Приехали? Сюда? Уже приехали?

Позапрошлым летом спровадив Адальберта из Киева, он выбросил его из головы и не ждал еще когда-нибудь о нем услышать.

Гридница загомонила. В этот день здесь сидели только постоянные обитатели княжьего двора – гриди, которые за княжьим столом и кормились. Сразу после смерти Ингвара и Гримкеля Секиры сотским при юном князе стал Хрольв, но год назад его сменил Игмор, старший сын Гримкеля. Его привязанность к Святославу уходила корнями еще в прежние поколения. Трое отроков – Гримкель Секира, Хрольв Стрелок и Ивор Тишина, сыновья Свенельдовых хирдманов – составили первую дружину Ингвара, когда тому было лет шесть-семь. Окрепнув, они же стали его бережатыми и возрастали вместе с ним. Гримкель со временем сделался сотским, Ивор получил Вышгород и тамошнюю половину «большой дружины», а Хрольв водил дружину полюдья в те места, куда князь не успевал сам – уж слишком много земель оказалось под рукой Ингвара, все их одному не объехать за зиму. Когда Ингвар брал в жены Эльгу, она потребовала удаления его младших жен – чтобы ни одна не родила ему сына ранее законной жены. Ингвар подчинился и трех бывших при нем тогда хотий раздал друзьям-гридям. У Гримкеля и Жельки со временем родилось четверо сыновей, у Ивора и Зоранки – трое, и все они с детства составляли ближайший к Святославу круг, даже считались кем-то вроде его названых братьев. Со временем к ним добавились зятья – мужья дочерей всех троих старых хирдманов, и теперь Игмор, старший сын Гримкеля, возглавлял ватагу из полутора десятка человек, ради князя готовых на все. На содержание дружины Святослав никогда не скупился, но Игморова братия в гриднице выделялась: дорогие кафтаны с шелком, серебряной тесьмой и золочеными пуговками, обручья, перстни, гривны, унизанные теми перстнями, что не поместились на руки, серьги, пояса с бляшками, мечи-корляги. Те, кто еще не был женат, носили длинные волосы, заплетенные в несколько кос, женатые заплетали бороды и украшали их серебряными бусинами. А главное, что их отличало – преданность князю и гордость своей близостью к нему. Никто, кроме Святослава, Игморовой братии был не указ, и они находили особое удовольствие в том, чтобы то и дело задирать ближиков Эльги. Между ними вечно кипело то соперничество дворов, которое сам Святослав, ради уважения к матери, должен был скрывать.

– Чего хотят-то? – спросил у Асмунда Игмор.

– Не ведаю. Видели их Станимир и Пестряныч-младший, но и тем они не открылись. Объявят тебе и княгине, с чем приехали. Если дозволишь.

У Святослава вспыхнули глаза, в чертах проступили воодушевление и надежда.

– Так может, они мне вызов Оттонов привезли?

– А что, может быть, – как обычно, поддержал его Игмор.

– Обиделись, знать! – радостно добавил Добровой, его младший брат.

– Да уж мы епископа проводили, чтоб больше не жаловал!

– Что, дядька Асмунд, епископа не привезли назад?

– Замерз, видать, погреться хочет! – крикнул Жар, и гриди покатились со смеху, уловив намек на те два костра, между которыми Адальберт доказывал силу своей веры.

– Про то не слышно пока, – спокойно ответил Асмунд. – Опасаются тебе на глаза показаться – мол, епископа неласково встретили, прочь прогнали, а на возвратном пути и вовсе чуть не убили.

– Хотели бы убить – убили бы, – фыркнул Болва, старший зять Хрольва. – Так, попугали.

– Да то не мы вовсе, – добавил второй зять, Гневан. – То древляне.

– Ну им, немцам, какая разница? – ответил Вальга, старший сын Асмунда. – Им что мы, что древляне – все одно скифы и варвары.

– Чиво? – Игмор нахмурил светлые брови.

– Греки так называют всех, кто не греки, – пояснил Вальга. – Я от младшего слышал.

Жар – единственный из братьев он уродился рыжим как огонь, за что и получил имя, – поболтал ладонью перед ртом, насмехаясь над ученым языком соперника. Игморова братия ухмыльнулась: необычайная ученость младшего брата Вальги им внушала не уважение, а только недоверие. Еще подростками они пытались дразнить Торлейва, который уже умел читать по-гречески и учился по-моравски, обзывать «греком, тонконогим дровосеком», но он, истинный сын Хельги Красного, с детства отличался неробким нравом и умел внушить уважение к себе самым доходчивым способом – кулаком. Брат его по матери – Вальга – находясь между двух ватаг, старался в эти раздоры не вмешиваться, но сын Акилины Патрокл и юный хазарин Илисар, росшие вместе с Торлейвом, вполне заменяли ему братьев и не оставляли одного перед Игморовой братией. Да и теперь, когда все вышли из отроков, на лицах Грима и Жара, самого младшего из четверых, еще видны были следы от кулаков Пестряныча-младшего, а ухмылка круглолицего Добровоя обнаруживала нехватку верхнего зуба.

– Так, по-твоему, Оттон прислал нам войну объявить? – спросил Вальга у Святослава.

На лицах гридей при этой мысли отразилась смесь ужаса и воодушевления. Оттон, взошедший на трон Восточной Франкии в тот самый год, когда юная Эльга только приехала в Киев, широко прославился как отважный и победоносный воитель, победитель угров, лангобардов и западных славян. Мало имелось на белом свете соперников, способных принести больше славы, чем бы ни кончилось столкновение. Победа над Оттоном дала бы великую честь, но и случись кому погибнуть в бою с ним, такая смерть будет почетной.

Осознав это, все заговорили разом. Святослав, хоть и годился Оттону в сыновья, верил в свою удачу и силу своих дружин. И если мать со старейшинами не пускают его в новые завоевательные походы, не станут же они его удерживать, если земле Русской будет грозить опасность с закатной стороны?

– Дренги, зовите воевод ко мне, – велел Святослав, под выученной невозмутимостью пряча возбуждение. – Вуефаста, Хрольва. Вемунд где? За Тормаром пошлите, за Ивором. И немцев зовите. Пошли к ним, Асмунд, чтобы завтра здесь были. Обещай – никто их не тронет. Пусть скорее расскажут, с чем прибыли.

– К тебе сюда? Или к княгине?

– Пусть лучше на Святую гору! – сказала Прияслава. – Они все христиане, поди, ей легче их принимать.

Прияслава уже пять лет была княгиней киевской, хотя не все это время прожила в Киеве. Принимать таких важных иноземных гостей ей еще не случалось, и она охотно уступала эту честь свекрови. Договорились, что немцы приедут к Эльге – даже если намерены объявить войну, у нее в доме они будут держаться учтивее.

Сам Асмунд к Станимиру не поехал, и весть пошла обратно тем же путем, каким и появилась: через Торлейва. Как ни сильно любила Торлейва княгиня Эльга, Хельмо его вид, когда Торлейв приехал на Станимиров двор, напугал еще сильнее. Помня, что пребывание в Киеве для посланцев Оттона опасно, следы побоев на лице Торлейва он отнес на счет той же опасности.

– Бэати́ссима ви́рго Мари́а! – Торлейв еще не успел сойти с коня, а Хельмо уже подбежал и едва не вцепился в стремя. – Что случилось? Санкти Вальпурга фон Айхштетт! Ты пострадал… отчего? За меня?

– Безделица, – повторил Торлейв, сходя с коня и отдавая повод Патроклу-Орлецу. – Твои дела, амикус меус, куда лучше выглядят, чем мое лицо. Князь и княгиня заверили, что вашим людям не грозит никакая опасность в Киеве и они готовы радушно принять посланцев господина Оттона. Не терпится им ваши новости узнать…

– Део гратиас! Я нынче же пошлю Куно, чтобы привез моих спутников.

Вместе с Куно отправился Болва с десятком гридей. Ему поручили встретить послов и проводить до Киева, до Ратных домов – большого двора вне городских строений, где перед походами собрались войска, а в другое время останавливались торговые гости.

На разъезды требовалось время. Эльга радовалась этой отсрочке, что давала ей достойно подготовиться к приему, Святослав досадовал в нетерпении узнать, оправдаются ли его надежды. Все эти дни в гриднице у князя горячо обсуждали возможную войну и сбор войска; у Эльги тоже, но сдержаннее. Торлейв же старался не давать воли праздным мыслям и лишь радовался в глубине души, что до приема его ссадины затянутся, а синяки побледнеют, дав ему возможность предстать перед большим собранием в приличном виде. Фастрид и Влатта, гордившиеся его красотой, каждый день делали ему примочки из отваров целящих трав – ведь ему придется стоять возле княгини, принимать и передавать ей грамоты. А потом читать их: Хельмо предупредил, что Оттон, знающий язык славян-гаволян, велел написать по-славянски. Но что именно предстояло в той грамоте прочесть – не знал пока никто, кроме самого Хельмо.

– Ты бы напоил его, что ли? – говорил Торлейву Мистина, видевшийся с ним сейчас каждый день. – Сам не знаешь как – ко мне приведи.

Самому Мистине было неуместно навещать какого-то Хельмо, особенно если хозяин дома его не приглашал, и оставалось мучиться любопытством.

– Он не хочет раньше времени по гостям ходить, у Станимира сидит. Я его и к матери звал – упирается. Дескать, приедут аббат с диаконом, вручат грамоту Оттонову, вот тогда…

– Боится?

– Тебя – да. Сдается мне, что боится.

– Отчего? Я и епископу никакого зла не сделал. Следил, как брат родной… чтобы он не сгорел в угольки. Вчера посылал Величану к Станимировым бабам – они не знают ничего. Ну да бабам и не положено…

– А про Горяну что они сказали? – спросила Браня. – Не хочет ли она… воротиться? Может, ей у немцев не понравилось?

– Еще чего не хватало! – испугалась Эльга.

– Нет, нет! – Торлейв успокоительно помахал рукой. – Прижилась она там. Грамоте учится, языку тевтонскому, думает в такой монастырь пойти, откуда уже выхода нет. Одного Христа она желает любить. Отцу поклоны передала и всей своей родне.

 

– А князю?

– Князю… – Торлейв снова опустил углы рта, теперь выражая неудовольствие. – Сказала, молит о нем Господа, чтобы смягчил жестокость сердца его и дал узреть свет истинной веры. Но, госпожа моя, я ведь буду чучело огородное, если вздумаю ему таковые поклоны передавать?

* * *

К вечеру четвертого дня Болва известил княгиню, что немецкие послы размещены в Ратных домах и завтра в полдень будут у нее. Назавтра за ними туда отправились Торлейв от Эльги и Радольв, старший сын Вуефаста, от Святослава; оба в цветных кафтанах с шелковой отделкой, на конях, чья сбруя блестела от узорных бляшек позолоченной бронзы.

Два посланца съехались на торжке между Святой горой и Олеговой. С Торлейвом было трое его бережатых, с Радольвом тоже. Здороваясь, Радольв окинул быстрым взглядом подсохшие ссадины и синяк на скуле Торлейва, уже отливающий желчной зеленью.

– Хорош!

– Какой есть! – невозмутимо ответил Торлейв; зная, что на его лицо сегодня будет таращиться весь Киев, он основательно запасся невозмутимостью.

– Ладно, ты правильно Гостяйке лещей отвесил, – миролюбиво ответил старший сын Вуефаста. – У него сговор вот-вот, а он за чужими девками гоняется. Я б увидел – сам бы навалял.

Не то чтобы Торлейву была безразлична собственная внешность, но беспокойство его сейчас было направлено на другой предмет. А именно – на Оттонову грамоту, которую ему сегодня предстояло принять от послов, передать Эльге со Святославом и прочесть – им и всей старшей дружине.

На каком языке она написана? Он не догадался заранее спросить об этом Хельмо. Будучи во Франконовурте, русские послы разговаривали с Оттоном на славянском языке. Много лет воюя с ободритами, имея наложниц из славян – матерью его первенца, ныне архиепископа Вильгельма, была Тугомира, княжна гаволян, – Оттон владел языком своих вечных противников. Зная это, Торлейв рассчитывал увидеть грамоту на этом языке.

И только на днях ему пришло в голову: но умеет ли кто-нибудь при дворе Оттона писать по-славянски? Владеет ли моравским письмом, сто лет назад созданным греческими монахами, чтобы переписывать Евангелие и божественные службы для славян? Едва ли умение читать и писать по-моравски требуется Оттону: ободриты, гаволяне и прочие – приверженцы старых своих богов, Свентовита и Живы, моравские письмена им ни к чему.

Может, письмо будет по-гречески? Во Франконовурте две зимы назад Торлейв познакомился с начальником Оттоновой канцелярии – эрцканцлером Бруно, младшим братом Оттона и архиепископом Кельнским, человеком величайшей учености. С первых лет жизни Бруно был предназначен для служения Богу в самых высоких званиях, получил наилучшее образование и канцелярию брата-короля возглавил в возрасте четырнадцати лет. Торлейв даже позавидовал ему в глубине души, когда об этом узнал. Хотя завидовать было грех – сам он оказался единственным при Оттоновом дворе человеком, кроме Бруно, кто знал греческий, и эрцканцлер не раз беседовал на этом языке с девятнадцатилетним племянником «королевы Хелены». Возможно, улыбался про себя, замечая, какую странную смесь слов тот использует: от возвышенных древних речений из стихов Гомера и Солона до простонародных, даже площадных выражений – эти-то простонародные выражения сам эрцканцлер не всегда понимал. Дивился, что в «стране ругов», едва затронутой просвещением Христовой веры, имеются столь молодые люди такой учености. Он же не мог знать, что нянькой Торлейва была гречанка Феодоти и он, едва учась говорить, кричал «дай» и «хочу» сразу по-гречески. И что в языке Акилины, бывшей при Торлейве кем-то вроде второй, младшей матери, именно так сочетались память о прочитанных книгах и привычки простой девчонки из Константинополя.

Акилина и научила Торлейва читать и писать. В юности она жила у книготорговца на Месе[36], своего дальнего родственника; живая, бойкая, неглупая, любознательная девушка, она не только выучилась грамоте, что для гречанок не было редкостью, но и прочла немало сочинений, древних и новых. Из тех сочинений происходило имя ее сына – Патрокл, так звали какого-то доблестного древнего витязя. Уже живя в хазарской Карше, Хельги Красный купил для младшей жены несколько греческих библосов[37], каких попалось, чтобы она не забыла грамоту и могла учить его сына. И вот – умение пригодилось и теперь доставляло единственному законному сыну Хельги почет и положение.

Так что если Оттон призвал своего брата-эрцканцлера и повелел ему составить грамоту по-гречески, это не страшно, думал Торлейв по дороге, он ее прочтет и переведет. Но что если она окажется на латыни? При этой мысли внутри проходил неприятный холодок. Из этого языка, любимого римской церковью, главным языком ученых франков, Торлейв запомнил лишь несколько простых слов. Тогда читать грамоту придется самим немцам, а переводить на славянский – Хельмо. И постичь ее содержание будет стоить времени и труда, что приведет нетерпеливого Святослава в немалую досаду. Это еще если причин для досады не принесут сами Оттоновы речи…

– Чего такой мрачный? – окликнул Торлейва Радольв – они уже подъезжали к Ратным домам. – Не сватать же тебя немцы приехали – что им до твоих синяков?

– Да пусть смотрят! – легко ответил Торлейв, даже не пытаясь передать суть своих забот. Радольв был неплохим мужиком, но не отличил бы друг от друга моравское письмо, греческую вышивку и птичьи следы на снегу. – Пусть знают, что мы тут породы неробкой, за себя постоим, коли что.

В полном согласии посланцы обоих киевских владык забрали немцев из Ратных домов, проводили на Святую гору и под рев рогов ввели в гридницу.

Эльга не потеряла времени даром. По летнему времени очаги не дымили, дверь и оконца были отворены, яркий свет солнца наполнял обширную хоромину и позволял разглядеть каждый завиток резьбы на столпах, поддерживавших кровлю. Бревенчатые стены в середине палаты были сплошь укрыты многоцветными ткаными коврами, ближе к углам висели медвежьи шкуры. Однако взор всякого, кто сюда входил, прямо от двери устремлялся к дальнему концу палаты – к возвышению, где стоял белый мраморный тронос. Увидев его, четверо послов, к тайному удовольствию Торлейва, переменились в лице – не ожидали увидеть в деревянном городе, в бревенчатом доме, не похожем на каменные дворцы и церкви франков, настоящий цесарский тронос из блестящего белого камня. Хозяйка палаты не уступала своему сидению – в шелковой далматике цвета зеленовато-голубой морской волны, затканной золотым узором из птиц и цветов, с белым головным покрывалом, с золотом на очелье, на руках, княгиня смотрелась самой царицей небесной, восседающей на облаке в сиянии солнечных лучей.

Возвышение было устроено с расчетом только на один тронос. Князь Святослав почетным стражем собственной матери стоял перед ступенями. В дорогом красном кафтане – этот был заткан узорами в виде орлов, как положено военным людям, – в высокой красной шапке и с «корлягом» на плечевой перевязи, он составлял ей достойную пару. Рукоять и ножны меча сияли золотом, и всякий, не вовсе чащоба, сразу узнал бы дорогую работу рейнских мастеров.

Близ Святослава блистали яркими греческими кафтанами еще несколько старших воевод, со стороны княгини – Прияслава, Мистина и священник-грек, отец Ставракий в белом камизии с голубыми шелковыми опястьями и золоченым крестом на груди. Роскошь дорогих нарядов и украшений, многочисленная дружина и киевские бояре, выстроившиеся вдоль палаты с двух сторон – все здесь являло богатство и силу киевских князей.

Сотни глаз, горящих тревожным любопытством, обшаривали послов, за двумя своими вожатыми следующими через палату к троносу. Два иерея были в камизиях, еще двое в обычном немецком платье – длинных шелковых рубахах, узких штанах и в плащах, отделанных куньим мехом и застегнутых на правом плече. Шелковые шапочки их были сшиты не так, как на Руси: в виде широкого околыша с плоским донцем.

Но не меха поразили киян, а то, что все четверо, уже зрелые мужчины – Хельмо в его двадцать пять лет был самым молодым – имели гладко выбритые лица. Гости, в свою очередь, косились на бороды киян – во Франкии носить бороду дозволялось только самому королю. Питомцы римской церкви, считая себе потомками римлян, по их обычаю брили бороды, а русы – отпускали, чему соответствовал и греческий обычай. В чем те и другие были схожи – так это в убеждении, что чужой обычай есть признак дикости и несуразности. «Ишь, старичье, а ходят с босым лицом, будто отроки!» – читалось в глазах бояр.

Четыре немца приблизились по проходу в середине палаты. Бросали взгляды то на Эльгу, то на Святослава. Молодой князь имел грозный вид, даже не собираясь никого пугать, и опасения гостей казались не такими уж напрасными.

Боярин Острогляд с важностью сделал несколько шагов вперед. Располневший, в греческом кафтане брусничного цвета, отделанный желтым шелком, он напоминал некий ходячий плод, едва не лопающийся от спелости. Правда, стариком он себя не считал, а две зимы назад, когда на посольский обоз в земле Деревской напали лиходеи, размахивал мечом с яростью и умением, как молодой, и унялся, лишь ослабев от потери крови.

– Сии гости, княгиня, – начал он, указывая на немцев, – к вам с князем, из страны немецкой, э…

– Регнум Теотоникорум, – подсказал Торлейв.

– От короля восточных франков, Оттона, с посланием. Сии мужи: Теодор да Гримальд – люди божии, Рихер да Хродехельм – люди королевские. Пожелаете выслушать?

– Мы приветствуем, я и сын мой, посланцев короля Оттона, – любезно ответила Эльга. – И рады будем вести от него получить.

Хельмо взял у слуги резной ларец. Поклонившись Эльге и Святославу, показал Острогляду неповрежденную печать на ларце. Рихер снял с шеи висевший на цепи ключ, отпер замок, поднял крышку и достал многократно сложенную грамоту, издали похожу на квадратную подушечку величиной с мужскую ладонь. Стал осторожно разворачивать. На глазах у замерших киян подушечка превратилась в лист пергамента, в два локтя шириной и полтора – высотой. Потом повернул ее так, чтобы Острогляд, Торлейв и сама Эльга, смотревшая с высоты троноса, смогли увидеть исписанную сторону.

Торлейв взглянул… и его прошиб холодный пот. Сбылись его худшие ожидания. Вместо знакомых ему греческих или моравских букв, выписанных толстой четкой линией, одинаковых в длину и ширину, взгляду предстали выведенные тонким пером ряды мелких невнятных значков. Ровность рядов разбавляли крючковидные хвосты, которые латинские буквы то выбрасывали вверх над собой, будто стяг, то опускали вниз со строки, будто рыбу удили. В канцелярии Оттона, как видно, сочли неудобным использовать язык соперников по вере – греков, и написали по-латыни. И как теперь быть? Сам он тут мог помочь немногим более, чем любой челядин с поварни.

– Господин наш повелел написать сию грамоту на славянском языке, – несколько снисходительно пояснил Рихер, видя недоумение и досаду, ясно отразившиеся на лице княгининого племянника.

Рихер был лет на пять старше Хельмо, но тоже весьма приятной внешности: с тонкими, довольно изящными чертами, которые хорошо было видно благодаря отсутствию бороды. Довольно крупный нос, ложбинка на подбородке; небольшие серые глаза под чуть нависшими веками придавали ему вид утомленный и немного грустный, но зато очень красили пышные русые волосы, волнами окружавшие овальный лоб. Яркие, довольно полные губы противоречили этим усталым глазам и наводили на мысль, что не так с ним все просто. Даже молча, Рихер имел вид многозначительный, и казалось, ему не стоит никаких усилий придать себе важности, а темная шелковая камизия с тонким золотым шитьем сидела на нем так естественно, будто он в ней родился. Говорил он негромко, но уверенно, голос его был мягким, не слишком низким, но звучал так плавно, что наводил на мысли о пении, а странный выговор нес своеобразное обаяние.

– На славянском? – вполголоса ответил Торлейв. – Что ты меня морочишь? Славянское письмо я знаю!

– Письмо сие латинское, а язык – славянский. Если королева позволит, спутник мой Хродехальм прочитает послание господина нашего.

Торлейв невольно вытаращил глаза. Ему не приходило в голову, что на славянском языке можно писать не только моравскими буквами. Вот что придумали хитрые немцы, чтобы не пользоваться греческим языком, но все же донести смысл послания до русов!

 

Рихер держал развернутую грамоту, а Хельмо принялся читать.

– Во имья всемогучего Бога, оцца, сына и Свьатого Духа, – медленно провозглашал Хельмо. Ему тоже было непривычно переводить латинские буквы в славянские слова, которые к тому же не удавалось записать точно, но помогало то, что он заранее знал содержание грамоты. В трудных случаях Рихер шепотом подсказывал ему – то по-славянски, то по-саксонски. – Я, Оттон, милостью Бош-ш… шьей августейчший император римлян и франков, вместе с Оттоном[38], все-уп-равляю-шшей бошш… шественной волею сделанный славным королем, нашим сыном, вашим светлостям, Хелене, королеве Ругии – вечного в Господе спасения, а сыну ее Святославу – всяческого блага…

Как и все в палате, Эльга напряженно вслушивалась, но почти ничего не разбирала из витиевато сплетенных, непривычных словес, неуверенно произнесенных. Но одно слово – самое важное – она уловила.

– Им-ператор? – Удивленная Эльга наклонилась с троноса, боясь, что и дальше ничего не поймет, если ей не разъяснят. – Что это?

– Император романорум эт франкорум, – любезно подтвердил Рихер. – Сие есть «василевс», «цесарь» или же «август» на языке римлян.

– Василевс? – повторил Святослав. – С каких это пор? Давно ли?

Уж не держат ли его тут за дурака? Оттона русы знали как короля восточных франков. При всей своей славе победителя врагов внешних и внутренних, завоевателя и покорителя земель, он все же был равен прочим независимым правителям соседей: других франков, славян восточных и западных, варягов и угров. А тут вдруг – василевс!

– Все разъяснится, если вашим светлостям будет угодно дослушать! – Рихер поклонился.

И Хельмо продолжил:

– Этим письмом сообщаем, что второго февраля девятьсот шестьдесят второго года от Воплощения Господня папа Иоанн в храме Святого Петра, что в Риме, помазал меня и венчал императорской короной. Будучи убеждены, что распространение веры Господней идет на пользу и укрепление нашей державы, стремимся мы содействовать ему всеми средствами, коими располагаем. Посему направляем к вам аббата Гримальда с его спутниками, дабы помогли вы ему добраться до земель лежащих на востоке языческих народов и обратить их к Богу. Просим вас во имя всемогущего Бога и вечного спасения содействовать успеху сего дела. Заверил своей собственной подписью и приказал сделать оттиск нашей печати. В год после Рождения Господа девятьсот шестьдесят второй, в пятый год индикта, в марте месяце, в двенадцатый день этого месяца, в год правления непобедимейшего императора Оттона двадцать седьмой написано это письмо.

– Прошу удостоверить подпись господина Оттона, наияснейшего императора, – добавил Рихер, опустив грамоту, – а также эрцканцлера господина Бруно, герцога Лотарингии и архиепископа Кельнского.

Острогляд, Одульв и Торлейв – те трое, кто был послами от Эльги к Оттону, – подошли и внимательно осмотрели нижнюю часть свитка. На широкой полосе разместилось несколько подписей разнообразными литерами, но сильнее всего притягивала взгляд подпись самого Оттона в самой середине. Это была не обычная буквенная запись, а знак вроде составной руны: крест, на концах вертикальной черты – маленькие ромбики, а по бокам к нему приросли как бы две буквы «Т». «На воротца похоже, я помню», – шепнул Торлейву деловито нахмуренный Острогляд. Знак этот резко выделялся своей крупной, резкой, уверенной основательностью среди мелких, тонких, вьющихся и стелящихся латинских литер, даже неграмотному давая понять – это след королевской руки. Справа от него частоколом шла еще какая-то подпись, а потом – большая круглая печать зеленого воска с изображением самого Оттона – грозного мужа в короне, в плаще, застегнутом на правом плече, с жезлом в руке.

Святослав, не дожидаясь, пока грамоту поднесут и ему, подошел и тоже поглядел, раздвинув бояр. Хмурился: при всем старании он мог бы извлечь из этих записей не больше, чем из птичьих следов на песке – вернее, меньше. Глядел ревниво: этот грозный тевтонец, в упор глазевший на него из кружка зеленого воска, теперь звался императором – василевсом, августом, стал ровней греческим цесарям и хазарскому кагану. Даже в восковом оттиске сурового бородатого лика Святославу ясно виделось высокомерие и вызов. И невольно он ответил ему взглядом с тем же вызовом.

36Меса – главная торговая улица древнего Константинополя.
37Библос – книга (греч.)
38Имеется в виду Оттон, сын Оттона I и Адельхейды, в 960 году в семилетнем возрасте был избран королем Восточно-Франкского государства.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35 
Рейтинг@Mail.ru