Елена Юрьевна Кузнецова
Сквозняки закулисья
Это была сама история! Не в замшелых учебниках и энциклопедиях, а живая, горячая, человеческая. И проходила через сердце каждого, кто был полон решимости защищать ее и будущее своих детей. Наверное, так себя чувствовали участники штурма Берлина. Остановить этих людей, могла только пуля. Первые российские кооператоры гнали в центр машины с продовольствием и медикаментами, везли железобетонные балки для баррикад.
А потом в тоннеле пролилась кровь. Павел опустил голову. Что же случилось с его жизнью за эти 10 прошедших лет? Почему все так повернулось? Деньги, деньги, деньги… Но ведь было же!? Мы обещали себе не забыть трех мальчиков, погибших той страшной ночью. А уже через год глухие слухи из героев сделали этих ребят неудачниками. Случайная, как оказалось, гибель их, успешно разыгранная политиками новой России, стала шестеркой, бьющей туза. Но тогда вся страна рыдала, припав к телеэкранам. Траурная трибуна, приспущенные флаги, щиты, которыми соратники прикрывали президента…
Седой богатырь – первый российский Президент – яростно разил врагов демократии и – по совместительству – своих собственных, как потом выяснилось. Это было сильно! И очень похоже на жизнь. Стране, которую лишь недавно разбудили от спячки, все было внове. За считанные годы мы прожили несколько веков. Стремительность, с которой проносились события, нельзя даже сравнивать со сменой времен года.
Да, с седым богатырем сильно ошиблись. Неудивительно, что теперь мы – смертельно уставшая нация. Когда много потрясений, чтобы сохранить себя от них, защищаются безразличием. Ленивый русич попервоначалу изо всех сил отказывался понимать, что происходить в его стране. А в стране раскручивался центробежный маховик. И из нее, как протуберанцы из солнца, с треском и грохотом отлетали бывшие друзья-колонии. Павел пытался вспомнить своих многочисленных друзей-приятелей из бывших республик.
Люди вычеркивали проверенные отношения навек – безжалостно и показательно. Как же это было страшно. Первыми выдрали свои печенки прибалты. Они стряхнули нас, как пыль с несезонной обуви, и пали ниц перед Европой: пустите нас, мы – ваши, а эти – СССР – завоеватели. SOS! – орали они на трех языках. И не могли не быть услышаны. Справедливости ради, – Павел тут же поправился, – надо заметить, что теперь они цапаются друг с другом. Инерция склоки велика: пожирательная сила не успокоится, пока и самое себя не сожрет. Мал клоп, а другого считает еще меньшим и норовит покусать. Жалел ли он о потерянных дружбах? Тогда – да, а теперь – нет. Каждый получает свое.
Перед глазами промелькнули предшествующие события. Глухая война армян и азербайджанцев в Нагорном Карабахе, которая породила резню в Баку. Там снова, как в 1815 году, доблестные мусульмане вспарывали животы неверным христианам. В той мгновенной амнезии все забыли, что дети играли в общих песочницах. Павел до этого несколько раз бывал в Баку – пряном, многоголосом, веселом, как черноморская Одесса. Теперь же мало городов может потягаться с некогда современным Вавилоном – Баку – в расовой чистоте населяющего его люда.
После Баку был Тбилиси. Что там произошло? До сих пор непонятно, кто и кому раздавал приказы. Ни у кого из бравых генералов и коронованных коммунистической партией правителей не хватило смелости сделать шаг вперед и признаться. И покаяться. По всему выходит, что восемнадцатилетние солдатики просто озверели и решили сходить в кровавую самоволку. Только вот интересно, сколько орденов и медалей в пересчете на порубленные жизни получили за эту доблесть заинтересованные лица? А уж после отделения новые – из старых – грузинские князья решили показать «кто в доме хозяин», и выбрали для этого свою гордость – красавец проспект Шота Руставели – и побомбили его всласть. Когда воду и свет в доме имеешь несколько часов в сутки, трудно судить, кто был прав в том споре? Только проспекта не вернуть. И на мальчиков русских с саперными лопатками уже не сошлешься.
Может, и не было этих мальчиков? Павлу впервые пришла в голову эта шальная мысль. Неужели хитрые кавказцы «обделали» свои дела, а мальчишек заодно с генералами, замысловато подставили, как в кино – нужной комбинацией кадров?
Потом у казахов возникли проблемы с ранней клубникой. Не поделили ее торговцы на рынке в Алма-Ате. В цене не сошлись. И от этой незадачи вся республика встала на дыбы, и через некоторое время тоже отошла на заранее подготовленные позиции – самоопределяться, попутно забрав с собой совершенно ненужный Байконур. Что с ним делать и как использовать, – казахи не сообразили впопыхах. Пусть постоит, подождет, может и сгодится. У хозяина ничего в закромах не пропадет, при нужде – и на гвозди сойдет. А пока – некогда. Революция! Слово-то какое красивое. Сделаем все вокруг казахское! Свое! А то, что русское население составляло 45 процентов от общего числа жителей Казахстана – так это уже мелочи в горниле национального самосознания. Нечего было приезжать. Теперь покажем им – целину!
«Нет – руке Москвы!» – захлебываясь от праведного гнева, кричали и в Минске. Братьям-славянам тоже неудобно с нами в одной постели оказалось. Как дали стрекача! Да так резво побежали.
Потом «там можно» – решила таможня, и перестала миндальничать с проклятыми душителями-москалями, выворачивая сумки старух и сливая на землю бензин из стареньких машин. Так будет со всяким, кто пересечет границу «ридной». «Запорожец» – теперь иномарка, – грустно усмехнулся Павел. «Не съем – так надкушу», – задумчиво почесывали чуприну в Киеве, и раз и навсегда решили, что черноморский флот будет ходить под жовто-блакитным стягом. А чего с ним делать – с флотом – как кормить-обувать? Потопим, но не отдадим. Забрали же истребители, хотя сало на них возить – себе дороже, не сало будет, а бриллианты уже обработанные концерном Де Бирс. И не собираются гордо отдавать Крым. Ни вам, ни татарам, – что с того, что полуостров Никита Сергеевич Хрущев подарил сгоряча, али по-пьяни? Поди теперь – отними? Выкуси! «Нет!» – Истошно вопят добрые хлопцы, – «Наш Крым! По закону». – Да возьмите. С людьми, с проблемами, с куском моря. Подавиться никто не боится. Только без нашего брата – курортника-москаля – как-то не получается. Не едет немчура, да и дядя Сэм нашел долларам лучшее применение.
Весь мир объединяется. И только в нашей баньке тесно. Всем поперек души стал великий и могучий русский язык. Действительно, великий и, действительно, могучий. На каком еще языке можно одно и тоже признание в любви произнести с тремя смыслами? Нет, конечно же, смысл один, но оттенки…
Я тебя люблю. Здесь главное, что Я тебя люблю.
Тебя я люблю. Уже на первом месте Ты – тебя люблю.
Люблю я тебя. Само чувство говорит.
Или …
Павел шумно вздохнул и вынужден был признать, что емкость и образность делает русский язык не только невероятно красивым, но и сложным. Правда, в первую очередь это касалось нас самих. Не случайно бытовая лексика стремительно сокращалась, доходя у некоторых – особенно продвинутых индивидуумов – до словаря Эллочки-людоедки. Как плакались наши пещерные рокеры о неудобстве языка. То ли дело английский! Все четко и навсегда – подлежащее-сказуемое. И никаких тебе отступлений. Красота. I lоve you! И все тут!
Теперь наши бывшие братья по одной шестой части планеты срочно переводят, все то, что читали по-русски на английский. Ну и что, что нет собственных математических и лингвистических понятий, изобретем: «Шарик, скажи – гав!» – «Gavs!» Минус – minus-s. Шекспира тоже придется переводить. Только вот проблема. Как? С русского, еще слишком памятного, или все же со староанглийского, которого, скорее всего, не знает никто, кроме нескольких москальских специалистов. Но, даже если они и есть, много ли у бывших другарей незалежных и не оккупантских Пастернаков? На всех наберется? У нас у самих один был, да и тот – в конце зарастающей тропы. Конечно, можно Лесю Украинку и Райниса с Чюрленисом провозгласить Шекспирами. И, как бы сказало армянское радио: «Легко организовать производство глобуса Украины».
Как-то в одной маленькой северокавказской республике проводился семинар, организованный союзом писателей и посвященный национальной драматургии. Павла послали на это мероприятие для отбора возможных кадров для кино. Собралось человек 70. Все они считали себя профессионалами. И с кавказским темпераментом всерьез обсуждали проблемы поствампиловской драматургии и своеобразие языка литературы для театра и кино. Во всей республики проживало 85 тысяч человек. Получалось по драматургу на 1200 жителей. Мощно! Особенно, если учесть, что письменным сам язык в республике стал чуть ли не в 1920 году.
Он вспомнил свое возмущение от подобного национального высокомерия, но и не произнесенную гневную отповедь. Ему так хотелось поставить на место «зарвавшиеся» таланты, которые даже не потрудились поинтересоваться тем, что современный английский язык начал развиваться с 410 года, когда под ударами германцев пала римская империя. После этого германцы вторглись на Британские острова и осели там. А в V-VI веках туда же переселилась с континента большая часть их племен. Уже IX веке – подумать только! – основывается школа переводчиков. Пишутся хроники, летописи, церковная литература. Происходит объединение – древнеанглийский, латынь, уэкский, мерсийский, кентский, нортумбрийский – англо-саксонский, в общем. А там и скандинавы, и французы, и норвежцы, и датчане… А после в VII и VIII веках, – как это не смешно! – государственным языком в Англии был французский. Пройдет много-много лет пока напишет Чосер свои знаменитые «Кентерберийские рассказы», а потом Уиклифф переведет на английский язык Библию. И к XIV веку большинство населения перейдет с французского на английский. Реформация церкви, приведшая к возникновению протестантства, неизбежно вызовет интерес к образованию и открытию университетов. Лондонский диалект станет объединяющим. И к концу XVI века английский язык, как общенациональный, полностью оформится. Но только конец XVI – начало XVII века – время эпохи Шекспира – станет фактически законодательным в формировании литературного английского языка.
С 410 года до XVII века! Столько понадобилось Англии, чтобы родить создателя Гамлета и Короля Лира. Был ли сам Шекспир тем лицом, за которое его потом стали принимать и почитать три столетия спустя, – другой вопрос.
России уже потребовалось 200 лет, чтобы дойти от Ломоносова до Чехова.
«Кузнечик молодой
Коль сколько ты блажен.
Коль сколько для людей
Ты счастьем одарен…» – Павел с удовольствием вспомнил выученное еще в школе стихотворение гениального помора.
Подумаешь, Шекспиры с Пушкиными… Горячим кавказцам и 60 лет жаркой советской власти хватило. Лихачи! А, может, так и надо? «Смелость города берет!», – говаривал, кажется, Суворов. Что – века? Когда впереди маячит великая цель – единый мусульманский мир! Чистота крови. Единство устремлений! И великие завоевания! Трепещите, неверные!
– Господи! – Павел не замечал, что по его щекам скользят слезы. – Сохрани меня от вчерашних проблем на сегодня. И, если сможешь, то и на завтра. По крайней мере, дай мне время об этом не думать....
… не думать о матерях, бредущих по жирному чернозему, нашпигованному современным железом, в поисках косточек своих незабвенных мальчишек. Сыночки-сыночки! Почему не откликаетесь на материнский зов? В какой сырой земельке вы лежите? Почему не аукаются ваши смерти приснопамятным высокосидящим дядькам? Своих сыновей они на поле брани не пущают! Их сынки недосягаемы для воинского долга. Что горе матерей невозмутимым правителям? Других детей нарожают глупые бабы. Куда они денутся, если лекарства сделать дорогими, а медицину – платной? Что с того, что сопливые девчонки оставят своих первенцев в детских домах? Это мы уже проходили – «Спасибо партии родной за наше счастливое детство!».
Сильно занедужила страна, если у нее появились новые негоцианты – торговцы живым товаром. На очереди – открытие новых Америк, – чтобы было куда невольников свозить. Молятся матери, чтобы сгинувшие на необъявленной чеченской войне, родные их кровиночки, оказались в рабстве. Если не забьют их свирепые братья в папахах, может, удастся выкупить. Собой отработать. Найдите их! Найдите сыновей! Похороните косточки.
Куда там! Нам отца-невольника русской революции – Николая II со свитою – сподручнее погребать. У народа денежки возьмем и … в ямку закопаем. И путь он – народ болезный – молчит в тряпицу.
Эта Богом то ли избранная, то ли проклятая страна, ни за что не хочет нести ответственность! Ни за святых, ни за праведных, ни за замученных, ни за убиенных… И моей вины, – Павел заскрипел зубами, – здесь больше, чем собственного веса. Ведь с моего молчаливого невмешательства в разные времена кучки зажравшихся нелюдей вершат судьбы миллионов.
Жить – не жить.
Сидеть – не сидеть.
Платить – не платить…
Каждый человек рождается свободным! И его тут же бросают в мясорубку идей, религий, законов и запретов. А потом то, что осталось, просеют через микроскопическое сито указов, инструкций и постановлений. И выпустят с памяткой о пользовании свободой.
После этого несчастный будет бродить неприкаянным и всякого встречного-поперечного слезно выспрашивать – свободен ли он? И станут они вместе кручиниться, что невразумительно написано все в той памятке. Да и зачем им эдакая невидальщина-небывальщина – свобода? Век ее не видали, и живы остались!
А невозмутимые наши поднебесные, сменив пятиконечную звезду на хищного орла о двух головах – обе бдят, как бы народ башки не поднял, – вслед за Пушкиным повторяют: «Нет правды на земле». А то, что «нет ее и выше», – мы и без них знаем.
Кончается ХХ век. Напоследок спустил он на нас всю тьму свою, опутал чертовщиной магической, закабалил кровью младенцев и невыносимой всеохватной ложью. Лицемерный, воинственный и жадный. Как мы торопили его – кончайся побыстрее! Свалил он от нас, отполз в лету. Новый век настал. И сразу – с места в карьер! Кровушкой плещет направо и налево, оружием бряцает в любом споре, жизнь человеческую вообще мечтает заморозить до полного клонирования по образцу идеального солдата.
А мы? Подумаешь грешным делом, что нет нам места после всего содеянного на этой благословенной земле. И пусть приходят на смену серые человечки. Пора уже. Очень уж бездарный мы эксперимент. Кто-то сильно погорячился, оставил этот вариант. Наваляли столько – никаким потопом не смыть. Так и живем. Все время пытаемся построить другой мир. А чертежи-то старые. Поначалу, все получается новое. Будто бы и мы – новые. Только куда же от себя деться…
– Ты чего в сумерках носом хлюпаешь? – Павел не заметил, как подошла Ирина и сунула ему в руку бутерброд. – Заешь историю, а то потом несварение будет.
– Знаешь, Ирка, мне кажется, что я потихоньку ум теряю.
– Ты осторожнее. Ум – не трава, по весне не отрастает.
– А чего же мне делать тогда?
– Смотри вперед.
– А если глаза закрыты?
– Тогда смотри внутрь себя.
12 глава. Благолепие
Даша чуть не упала от боли. Как же ненавидела она детские каникулы! Для театра это было золотое время – два утренних и вечерний спектакль. Касса заполнялась сама собой. Детские садики, школы, сердобольные родители – все считали своим долгом приобщить детей к искусству. У самих детей никто, разумеется, не спрашивал, нужно ли им такое благодеяние? И потому они сопротивлялись, как могли. Малышня шуршала обертками от конфет. Те, что постарше, расстреливали безоружных артистов: кто был помилосерднее – плевался из трубок жеваной бумагой или горохом, а воинственные – стреляли из рогаток скрепками или алюминиевыми обрезками. Такая пулька вполне могла причинить увечье. Даша скосила глаза на голый сгиб локтя, так и есть, – из ссадины тоненькой струйкой сочилась кровь.
Хорошо было только положительным героям. Даша, играя Бабу-ягу, с замиранием сердца, выходила на сцену всю неделю. За кулисами ей быстро приклеили пластырь, и мужики пообещали доиграть спектакль за 15 минут вместо положенных 40. Надо только звуковикам позвонить, чтобы отматывали пленку на финал. Обойдемся без превращений, заодно и монтировщикам меньше работы – лес, как стоял, так и стоять будет. Добро и так победит – чего лишний раз декорации таскать? А до следующего спектакля всем можно будет спокойно поспать часок.
– А помреж? – Подала голос загримированная под лешего Оленька.
– Ставьте бутылку – и обойдемся без докладной, – Михалыч в костюме медведя сам изнывал от «любви» к подрастающему поколению. – Побыстрее выкурим эти цветочки из нашего храма искусства!
– Не радуйся, Михалыч, вечером ягодки собирать, – артисты сдавленно засмеялся. – На «Ромео и Джульетте» иногда приходилось сверху – из будки звуковиков – поливать холодной водой сцепившиеся в любовном экстазе парочки подростков. Они, налакавшись всякой дряни перед спектаклем, испытывали в темном зале любовное томление под классический текст.
– Ольга, а ну, изобрази! – Семен Лукич – сейчас тощий Кощей, а в советские времена – Ленин в «датских» спектаклях, мечтательно подкатил глаза, вспоминая походку Оленьки-Джульетты.
– Оставайтесь на поклоны, так и быть – выдам вам посвящение.
– Побойся Бога, я погибаю в первом акте.
– А вы хотите и рыбку съесть, и косточкой не подавиться?
– Пошел занавес! – Михалыч дал отмашку ко второму действию.
Народ хмыкнул, потому что на поклоны Оленька выплывала особым манером, от которого у мужиков в первых рядах партера трещали пуговицы и расходились молнии на брюках. Оленька умудрялась так низко расстегивать блузки (а для костюмов в каждой пьесе, независимо от эпохи и автора, она заставляла для себя шить именно блузки) и так виляла бедрами, что с некоторыми особо впечатлительными зрителями бывали истерики.
На все замечания по поводу несовместимости роли и подобных поклонов Оленька неизменно отвечала, что в театре нет места голой правде и голой лжи. А чтобы ни у кого не возникало сомнений в ее правоте, подводила под «этот монастырь», как она называла театр, свою базу о том, что и ложь, и правда на сцене, прежде всего, должны быть театральны. Нет магии, нет тайны – нет и театра! Мертвой Джульетте все равно, а она в свои молодые годы должна иметь успех. И ведь имела! Когда в афише стояла ее фамилия, администрация могла быть спокойна – сбор будет! Ходили глухие слухи, что на Оленьку даже делаются ставки: вывалится грудь или нет? Во всяком случае, неизменные поклонники ее дарования всегда резервировали себе первые ряды партера. Театр от этого только выигрывал, взвинчивая цены на билеты вдвое.
Даша хмуро улыбнулась и полезла на свое место в избушке на курьей ножке. Попутно, как всегда, пропустила в потемках ступеньку на лестнице и больно ударилась пораненным локтем. Хорошо, что звучала песенка, и можно было громко ойкнуть, не сдерживая себя. Она приготовилась к реплике, после которой предстояло совершить кульбит и вывалиться прямо к ногам Иванушки-дурачка. Она вспомнила, что Катька всегда пугалась в этом месте. Потом дома она долго путалась, пытаясь объяснить, чего боялась больше: того, что Иванушка струсит, или того, что мама расшибется? Даша тут же запретила себе думать о Катьке, чтобы не зареветь и не размазать грим.
Она принялась размышлять о том, что, наверное, Оленька права в своем максимализме, говоря про особую театральную магию. Если у тех, кто делает спектакль, внутри не горит огонь – творческий огонь, питающийся страстью, страхом, упованием, мечтами, – не будет успеха. Правда, в той апатичной и растительной жизни, которую вела Даша, успех был не нужен. После всего случившегося, она схватилась за профессию, как за спасательный круг. И это сработало. Постепенно некоторые краски начали восстанавливаться в том числе, и в мастерстве. «Живым жить», – убеждал ее батюшка в храме, – не нам, грешным, требовать Бога к ответу, просто молись». Шло время, и жизнь, действительно, брала свое.
Театр Даша воспринимала теперь не как возможность для созидательной реализации, а как способ преодоления стылого одиночества. Ее спасало то, что она была неплохой актрисой, и играла на сцене на уровне рефлекса на провокацию: машинально меняла поведение и способ существования от смены драматургических обстоятельств, даже не замечая этого. Ее выручала многолетняя практика. То, что всегда заботило любого артиста, а именно цель – через текст выйти на понимание роли, – ее не занимало. Даже страх забыть слова исчез.
Случившаяся трагедия странным образом неожиданно переплавилась в то, что не имело объяснения, – в органику. Если бы Даша была в другом состоянии, то несомненно порадовалась бы за себя, – это было отличие хорошего актера от плохого. Так и в жизни. Есть органика – нет органики, есть обаяние – нет обаяния, есть ум – нет ума, есть совесть – … На самом деле никакая совесть ее не волновала, главное – лишь бы не было срыва. Ей надо доиграть спектакль и постараться избежать истерики
Дома в лихорадочном, полубредовом состоянии она смотрела на экран телевизора – шла трансляция соревнований по фигурному катанию. Постепенно лавина музыки пригвоздила ее к креслу, даже шевельнуться не было сил. Это был шок, который выбил все только что бывшее и давившее своей тяжестью. Она даже задохнулась от этих звуков и мельканий и вдруг поняла, что находится в вакууме – исчезли заботы, мысли. Ею овладело странное взвешенное состояние, которое бывает, когда долго смотришь в одну точку. Экран, ударив по глазам и ушам, дал покой. Даша улыбнулась, страх перед истерикой теперь выглядел смешным и нелепым.
Вернулась способность мыслить. Вспомнился институтский педагог – вальяжный седой сибарит. Он любил печально рассказывать о тихих средневековых городах без орущих на все лады достижений цивилизации: магнитофонов, телевизоров, радиоприемников. С тоской говорил про то, как там жили несуетные и основательные жители.
– Я тоже не хочу суетиться, – Даша тяжело вздохнула, – хочешь-не хочешь, а за окном… гудят машины.
На экране высокий парень ловил партнершу после очередной подкрутки. Фигуристы закончили выступление и ждали оценок, а замедленной съемкой повторяли наиболее удавшиеся элементы программы. И Даша вдруг открыла для себя какие-то связи…
Вероятно, из мечты человека – продлить миг красоты – был придуман танец на льду: протяжный, плавный, с величавым и гордым скольжением и легкой раскованной пластикой. Потом этого показалось мало, захотелось большего, невозможного – задержать и растянуть во времени эту красоту. И тогда придумали рапид – замедленную съемку. С каким восторгом смотрится не просто движение на сверкающей поверхности, а невесомое парение, недоступное физическим возможностям человека…
Неудержимо захотелось летать.
Летать, как раньше, в детских снах. Легко. Высоко. Беспрепятственно.
Лихо пикировать вниз, ракетой взмывать к облакам и мчаться навстречу солнцу, как когда-то взлетел Икар. Правда, Даша и теперь летала во сне. Но полеты эти не имели ничего общего с той раскованной свободой детских снов. Теперь она летала низко и медленно, все время натыкалась на какие-то препятствия. И солнце светило не так ярко и призывно. Было сырое небо. А огромная черная сетка, словно кольчуга, не позволяла приближаться к облакам, а давила к земле. Из нынешних полетов ушло ощущение восторга. Но она была рада и таким – усеченным и неполноценным. И каждый раз, просыпаясь после такого сна, с волнением гадала: «А не в последний ли раз летала?» Теперь, со смертью дочки, полеты прекратились, но, может, они еще вернутся?
Перед глазами проявилось далекое детство: большой дом, сад, цветы и грядки зелени. Она – маленький двухлетний карапуз – перед огромным розовым деревом. Как-то так случилось, что она никак не могла вспомнить, что это было за дерево? А теперь ясно увидела – это большой куст чайной розы. И высоко в небе самолет чертил бархатную белую бороздку. Стало трудно дышать от нахлынувших запахов – розы, сирень… и цветущий виноград. Бог мой, цветущий виноград! Разве может сравниться что-нибудь с запахом цветущего винограда?
– Мама, мамочка, – зашептала Даша, и слезы тихо покатились по щекам, – цветущий виноград…
Этот виноград из детства, большой куст обыкновенной розы, радужная игра солнечных зайчиков в сетках паутины, которая переливалась в гордых вырезах виноградных листьев безоблачного дня…
Даша пила, обжигаясь, отвар из трав и плакала. От несправедливости ли, которая отняла у нее ребенка, невозвратности прошлого, ушедшего детства? Или от невозможности в сегодняшней ее жизни тонкого запаха гибкой лозы? Запаха надежд.
«Скоро отпуск, поеду на море», – как отстранённо подумала она, тихонечко всхлипывая и успокаиваясь, но дрема уже начала обволакивать ее ускользающее сознание…
… в пустынных улицах гулко цокали каблуки.
– Какой чистый воздух, – подумала она, – его хочется пить, – и сделала большой глоток, но закашляла, подавившись.
Смеясь и вытирая выступившие слезы, она юркнула в проходной двор. Домой идти не хотелось. Маленькая душная комнатенка с разным барахлом, никак не укладывалась в этот день. Возвращение в нее казалось продолжением будней – обыкновенных, привычных. А сегодня был день! Как это прекрасно, когда с утра – солнце. С утра до вечера – солнце! Огромное, ослепительное родное!
– «Свет, мой, солнышко, скажи, да всю правду доложи», – переделала она, очень довольная выдумкой.
Доложи-доложи-доложи…
Расскажи-расскажи-расскажи…
… поделись, объясни, посоветуй, подскажи-и-и!
Подскажи, Господи!
Спасибо! Спа-си-бо! За этот день, за солнце! Спасибо за воздух, за деревья, за траву. За него!
Как это здорово, – сесть в электричку и поехать. Все равно – куда. Выйти на остановке с плакатом во всю платформу «траву не рвать!», топать по шуршащим листьям, и собирать грибы, которых видимо-не видимо. Они рыжие – лисички или рыжики. Их надо куда-то складывать. В узелок из косынки. А потом все придется выбросить и растоптать окончательно и непочтительно, потому что пахнущие комочки окажутся банальными поганками.
После них придется долго-долго мыть руки в зеленом от ряски заброшенном прудике. В его стоячей воде медленно, как на пригрезившемся балу, закружатся два маленьких газетных кораблика. Один упадет на бок, но другой будет стойко держаться на плаву, несмотря на уже изрядно подмоченную репутацию.
От прудика хорошо пойти незаметной тропинкой, доверившись ее заброшенности. А как здорово играть в футбол маленьким круглым голышиком! Можно кричать, бежать, целоваться, сидеть на большом белом камне, – никто не увидит, не одернет, не потревожит укоризненным взглядом.
Лето. Теплынь. Синь поднебесная. Счастье.
– Хочешь, я подарю тебе это небо?
– Хочу!
– Бери, оно твое! – Щедрые глаза близко-близко. Голубые, бездонные, родные. – И эту тропику. Больше ничего у меня нет, но этот день – тоже твой! – На протянутой ладони – земляничные розовые крохотульки. – А вечером я подарю тебе все звезды!
Серьезно, не улыбаясь. Среди света и воздуха. Только дышать отчего-то ужасно трудно.
– Спасибо, – еле шевельнутся губы, – я беру твои подарки.
– Правда? – Не поверят глаза.
Она окажется внутри сильных рук, и кроны деревьев бешено завертятся, как в старом черно-белом кино про войну и любовь…
– Не опускай меня на землю, не опускай, – будет стучать кровь в висках…
– Убьешь, дубина! – Заорал сшибленный старичок.
– Извините, я не видела…
– Дома сидеть надо, а не шляться по ночам, – недружелюбно огрызнулся прохожий.
– Не мешай, прочь из моего сна!
– Малахольная, – ворчун запрокинул голову в небо, – малахольная…
Конец сонной свободе. Это не старик, это – будильник. Но Даша упорно не стала просыпаться и, глядя на мерцающие звезды, поплыла в свой бесконечный день.
– Воздух-то какой… Благолепие…
