Елена Ровинская
Правила Лебядей
Каждая бесстыжая сволочь
Элина Богданова не стала дожидаться лифта.
В Доме Радио лифт был устроен так, что любая хитрая сволочь могла перехватить кабину на любом этаже, без всякого намека на стыд, сбросить вызов и со спокойной совестью ехать вниз. Сама Богданова все время так поступала, но очень злилась, когда так поступали и с ней.
Стуча каблуками, она преодолела десять длинных гулких пролетов. Лестницей в Доме Радио редко пользовались и Богдановой мерещилось, будто она попала в ужастик. Будто бы все умерли, либо собрались и ушли. Все, кроме призраков, чей смех звучал за ее спиной вперемежку с эхом, порождаемым стуком ее каблуков.
Она с большим облегчением вырвалась в большой оживленный холл и остановилась, прижав тяжелую стеклянную дверь, с алюминиевыми рамами. Это была ее первая серьезная физическая нагрузка за последние месяцы.
Слегка отдышавшись, Богданова вновь припустила рысью, не обращая внимания на колотье в боку. Ей было около тридцати и давно, в двухтысячных, Элина была симпатичной тоненькой девочкой, с задатками хорошего журналиста. Увы, журналистика ее привлекала лишь тем, что давала повод крутиться вокруг «Амура», хоккейного клуба, который теперь уже был совсем не торт. Элина бывала там по давней привычке, не в силах оставить надежду, на которую убила всю жизнь.
Да, она понимала, как она выглядит. Что лишние килограммы никогда не слетят. Понимала, на что похожа ее прическа. Но сил заняться собой у Элины не было. Как большинство талантливых, но бесхарактерных человечков, на свободные деньги она предпочитала бухать.
Вход в редакцию регионального еженедельника, в котором девушка начинала, находился с другой стороны Дома Радио. С тех пор газета сильно потеряла в популярности и финансах, но каким-то образом продолжала выходить. Без поддержки правительства Хабаровского края «МД» держался на «желтизне», анекдотах, кроссвордах, репортажах о милицейских расследованиях и спорте.
Набрав трясущейся рукой код на двери «Только свои», со стороны холла, Богданова ввалилась в редакцию, отдышалась и посеменила в кабинет Ангелины…
…Когда-то, очень давно, еще в другой жизни, Ангела звала себя Леной, бухала, словно похмелье никогда не придет и висела на волосочке от увольнения. Тогда же, давно, они с Элиной были подругами. Вместе пили, вместе занимали денег у Ирки, вместе мучились, наблюдая за успехом других и мечтали прославиться.
Они втроем снимали квартиру у одного «бизнесмена», который тогда открыто звался «бандюк» и знать не знали никаких житейских забот.
Макс был человек душевный. Те годы, что Богданова прожила под его опекой лишь вдвоем с Ирой, она всегда вспоминала, как лучшие. Максим не брал с них денег за съем, в обмен на несложную домашнюю работу. Девушки готовили ему, делали уборку и стирали одежду, пока Макс отрывался со всеми по очереди шалавами. Продукты привозил тоже Макс и все у них было прекрасно.
Пока не появилась она!
Ленка.
Так она им представилась и у девчонок ни возникло ни одного вопроса. Ни к ее имени, ни к Максу, который привел ее по просьбе «близкого друга». Всего хозяйства у нее тогда было, – рукопись и чемодан заграничных шмоток. Да непонятная привязанность Димы-Матрицы, который тогда еще не был «почетным гражданином города Ха».
В начале Ангелина-Лена не доставляла хлопот. Она держала под кроватью бинокль, чтоб наблюдать за Каном и его девушкой, пила и страдала. Ее тело уже далеко не стройное в сам день переезда, продолжало медленно, но верно рыхлеть и Бонечка к ней прониклась.
Ленка катилась по той же горке, что и она, и интереса для хоккейной команды не представляла. С ней можно было плодотворно дружить против двух других журналисток, которые имели виды на игроков.
Но даже тогда еще, все было хорошо.
Ирен сама все испортила. Она имела виды на Кана и думала, будто бы его интерес к соседке – родственный и односторонний. Бонечка объясняла подруге, что ни один мужчина не станет помогать девушке только из-за того, что их мамаши дружили, но Ира ничего не хотела знать.
Элина понятия не имела, что именно между ними произошло и что тогда Ира Лене наговорила, но… Разговор был явно кармическим. Лена вдруг перестала пить, перешла на здоровую пищу, которую раньше ел только Макс и начала заниматься спортом.
– Это – фаза, – сказала Бонечка. – Она никогда не станет такой, как раньше.
Результат их ошеломил. Из безвольного хнычущего желе поднялась стройная красавица и с размаху, как дерево, упала к Максу в постель.
– Поздравляю, Сученька! – сказала Элина Ирке. – Хана теперь нашему Эдемскому хостелу!
– Ой, да с чего ты взяла? – не сдавалась Ирка.
– С того, что теперь, когда она вновь красивая, мы на хер ей не сдались! Ни мы, ни книга ее дебильная. Сейчас она Кроткого задрочит так же, как Кана, а виноватыми останемся мы!
– С чего вдруг? – мямлила Ирка.
– С того, что ее он хочет, а нас с тобой – нет! Не все мужики думают желудком, как Толстый. Некоторые думают хуЁм!
Элина хотела бы ошибаться, но оказалась права.
Рай рухнул: Макс перестал душевно с ними дружить и привозить продукты. Теперь Макс только ругался с Ленкой, угрожал, пинал ее дверь ногами и вел себя, как буйнопомешанный. Совсем, как раньше вел себя Кан.
Леночка, конечно, считала, что Макс – больной. Что это у мужиков – заразное. Что жертва – это она и ничего не желала слушать.
– Дима прав! – заключила Ира. – Она – ебанутая! Она реально не понимает, что она с ним творит!
– Поди, объясни ей, – фыркнула Бонечка, потягивая «Абсентер». – Пока на нее обезболы действуют.
– Думаешь, она в самом деле уйдет? К Поповой?! Она же ненавидит ее и ревнует к Кану.
Леночка в своей комнате переговаривалась с другом с работы. Просила помочь с переездом.
– Я тебя умоляю! Такая ненависть – лишь форма любви…
Ирка только насупилась и ничего не сказала.
По коридору прошла прямая, как палка Лена, сняла что-то с вешалки и снова ушла к себе.
На следующий день она переехала и притворилась, будто никогда их с Ирой не знала.
Бонечка часто встречала ее у клуба, но Ленка всеми силами старалась избегать встреч.
Худая и с сиськами, она теперь одевалась в Сонины шмотки, красил ее бесплатно Сонечкин гомодруг, а выходы в свет теперь открыто оплачивал Дима. Когда они с Соней начали выходить с ним не по очереди, а вместе, вцепившись в Кана, каждая со своей стороны, Макс от ревности чуть с ума не сошел. Он метался, названивая то Ленке, то Сонечке, срывался на все подряд и в итоге выгнал из дома уже их с Иркой.
С Леной ему это, правда, не помогло.
Она к тому времени грамотно залетела и вышла замуж, став Ангелиной Кан. Так выяснилось, что она не Лена, а Ангелина. И что несчастнее ее в целом свете нет. Она, мол, не создана для семейной жизни и не чувствует себя матерью, и когда Дима уезжает, ей сразу хочется умереть.
Как же! Страдалица! Вся в мехах, на джипе с охранником, с кислой рожей и мямленьем, что она, мол, рожей не удалась. Чтобы все ее баловали и убеждали в обратном.
Приспособленка от бога!
Богданова лишь мечтать могла такой стать. Но она не стала. Теперь, когда Ирен умерла, ей оставалось только одно: подлизываться к Лене, которую по старой привычке так и звала и Лена не возражала. Перебрав сто тысяч разных имен, она подписывалась всеми по очереди, и никто в городе толком не знал, как ее зовут.
Если возникала путаница, то говоривший уточнял:
– Жена Матрицы!
И собеседник понятливо откликался:
– Ах, эта Лена… – после чего, оба осторожно оглядывались по сторонам и уверяли друг друга. – Отлично пишет!
Кан, которого даже шепотом никто не называл уж «известный криминальный авторитет», очень не любил свою кличку.
Писала Лена, по мнению Бонечки – так себе. Коммерчески. То, что теперь она стала заместителем главного редактора, было заслугой ее «почетного» мужа. Никак не ее. единственное, чего Богданова не могла понять, так это зачем подруженька, вообще, работает.
Будь она женой Кана, Бонечка бы и дня больше не работала. Она бы сидела дома, занималась хозяйством и выходила только со своими хорошенькими, одетыми в маленькие костюмчики, близнецами. Как Сонька Попова.
Странно, что эта модель тупая, единственная, у кого есть мозг…
…Держась за бок, Богданова просеменила по коридору и ворвалась в кабинетик бывшей соседки.
– В мою редакцию сейчас пришла стриптизерша! – выпалила она.
И лишь тогда заметила, что подруженька не одна.
– Стриптизерша? – переспросил ее брат.
При виде Малого, у Богдановой снова дернулись сердце, рука и глаз. Он был вылитый отец. Не очень известный, но очень красивый хоккеист Андронов. Когда-то, на заре юности, Бонечка ночь напролет процеловалась с их папашей в кафе и, положа руку на сердце, не стала бы возражать против сына. Пусть он и не спортсмен.
– В редакцию? – Ангелина, от неожиданности подавилась тем, что пила и закашлялась.
Брат похлопал ее по спине. Не сильно, но от хлопка у Ангелы едва не выпали легкие.
– Осторожнее! – проворчала она и выпрямилась.
Бонечка задумчиво рассматривала их. Матери у них были разные, но похожи они были, как близнецы. Оба белокурые, оба очень красивые, хотя Богданова всегда это отрицала. Ей ужасно не нравилось понимать, что она сама могла до сих пор быть хорошенькой, если б не слабоволие и бухло.
– Не в этом смысле, – объяснила Богданова. – Она к нам на работу устраиваться пришла.
– Стриптизерша? – в голосе Ангелины слышались нотки зависти. – Она сумасшедшая, что ли? Променять стрип на это?!
Бонечка рассмеялась. Некоторые женщины просто не понимали своего счастья и тосковали по отвратительнейшим вещам.
– Я так поняла, ее депортировали. Ты ее знаешь. Помнишь Алену Фирс? Такая черненькая? Про медицину еще писала. Ну, напрягись! Из «Пула». Ты ей еще автограф на своей книге дала. Они с Босаевой потом еще против нас с Тамарой дружили, чтоб пробиться в «Амур». Тогда, при Рашиде? Когда еще выборочно пускали?..
На этот раз Ангелина серьезно изменилась в лице. Все лето она и Бонечка прорабатывали план, как им оттеснить от пресс-службы ХК «Амур» заклятую подругу Босаеву и ее камрада Козлова.
– Она еще дружит с Ксю? – спросила Ангела сухо и деловито.
– Вряд ли, – сказала Бонечка, вот уже седьмой год отказываясь признать, что она сама давно уже не красотка. – Босаева разожралась в чушку, а Фирсанова – нет. Делаем ставки: Фирс версус Новый Директор? Помнишь, как он на Аньки Ивановой си…синие глаза смотрел?
Богданова резко, безжалостно вскинула ладони к груди и растопырила пальцы. Ангелина увяла и опустила голову.
– Настоящие сиськи важны в порнухе, чтоб красиво трястись, – вмешался Олег. – В постели это не имеет значения, поверь мне.
Элина чуть не расхохоталась: актеришка недоделанный. Она подозревала, будто Олег мутит с Ангелининым визажистом и слушать его рассуждения о сиськах было смешно.
– Правда? – ухмыльнулась она.
Олег демонстративно ничего не сказал.
– Нет, – сказала Ангела. – Поверь, едва он увидит живые, трясущиеся дойки, то побежит за ними, словно телок! И не только он один, все мужчины…
У нее побелели губы, и она ощупала свою грудь, позабыв про брата.
– Прекрати это, а? – приказал Олег и дружески похлопал сестру по заду. – Иначе, я забуду, кто я такой и сам потрогаю… Все, бывай!
Он вышел, Ангела с нежностью посмотрела вслед. Словно Олег был маленьким мальчиком, а не здоровенным мускулистым кабаном.
– Маленький, не забудь, что возвращается Дима.
– Из-за ваших прощаний, все думают, будто бы между вами кое-что есть, – ревниво сказала Бонечка.
Ангелина покрутила у виска пальцем.
– Я бы, правда, очень хотела такой насыщенной жизни, что мне приписывают.
Олег тем временем пересек коридор, помахал рукой Ангелининому Шефу и вышел через служебную дверь в холл. Мимо него, в кафетерий, прошли двое: лысый коренастый мужик, вроде бы Афонин, и высокая, черноволосая девица с застывшей на лице обреченностью.
Девица не обратила на Олега внимания, и он как следует рассмотрел ее.
Они тряслись при ходьбе. Упруго, как мягкие круглые колобки, подрагивали. Заглядевшись на ее сиськи, Олег чуть не замычал.
…Тем временем, Ангелина без всякого удовольствия задвинула подставку с клавиатурой под стол и посмотрела на бывшую подругу. Поначалу она еще как-то пыталась помочь подруге, но вскоре сдалась. Богданова обладала суперсилой глиста. Она могла влезть в любую жопу, дабы там устроиться и уютно жить за чей-нибудь чужой счет.
Саморазвитие ее не интересовало.
Она была, кем была: неопрятной, одышливой, тридцатилетней тетей, само знакомство с которой вызывало у Ангелины испанский стыд. Бонечка была не просто намеком на совместное прошлое, она была живым приветом оттуда…
Жирным приветом из Прошлого, – как выражался Макс.
Самая мысль, что она сама чуть не кончила почти так же, вызывала у Ангелины колики. Ей так хотелось отмыться от порочащих ее связей. Вырезать тот кусок жизни и сжечь его, а концы склеить. Хотелось бы из опрятной чистенькой девочки, угнетаемой жесткой тоталитарной бабкой-хирургом, превратиться в чистенькую опрятную женушку своего сурового тоталитарного мужа.
Увы, стоило им оказаться наедине с Элиной, как изо рта пер мат-перемат, осанка ломалась, а ноги в коленях не выпрямлялись, когда она делала шаг. В общем, появления Бонечки Ангелина воспринимала очень болезненно.
Бонечка словно была ее внутреннее, непромытое, спрятанное от мира, Настоящее Я и Ангелина ее стыдилась.
– Ты за Олегом бегаешь? – спросила она.
– Я?! Да кому он нужен твой Олег-гей! Я просто зла и думала, что ты тоже будешь! Сколько времени после Иркиной смерти прошло?!
– Какая разница? Ирка притворялась, что она это не она. И, возможно, у нее был повод…
Ангелина никак не могла простить бывшей подруге, что та пыталась ее убить и как бы похудевшая, с подтянутой рожей, Ирка ни притворялась, что она – это не она, они с Богдановой прекрасно ее узнали. То, как бесславно и глупо Ковалева погибла, вызывало у Ангелины чувство вины.
Ирка умерла не на руках случайного мужика. Она умерла в больнице. Возможно, что от рук Димы.
– И что? – спросила Ангела, постукивая ногой. – Как она выглядит? Ну, Алена.
– Фирс? – пробулькала Бонечка, которая дорвалась только до воды. – Ну, как и раньше выглядела. Кожа шелк, сиськи стоят, как каменные…
У Ангелины тревожно заныло сердце.
В 2002-м она подписывала Алене книгу. Тогда сама Ангелина еще была полновата, Алена же была настоящей красавицей. Как из мультика. Как принцесса Жасмин. Мысль, что Алена может захотеть Диму, была холодной и неприятной.
В голове Ангелины вихрем пронеслись четверо верховых: всадники ее личного Апокалипсиса. Первый был Вечный Страх, страх потерять любимого. Второй звался Зависть, зависть к свободной девушке, которая могла его заинтересовать. Третий был Ревность к девушкам с натуральной грудью, четвертый же звался Смерть.
– Да не волнуйся ты так вечно из-за своего! – сказала Богданова, которая, по-хозяйски порывшись по всем сразу ящикам, нашла пакет леденцов от кашля и заваривала чай. – Если он не разлюбил тебя, пока ты была свиньей и с красными волосами, с чего ему разлюблять теперь, когда ты выглядишь, как модель?! Подумай лучше, как нам привлечь Алену на нашу сторону? Ты замужем, я не в форме, а перед Фирс Станиславский точно не устоит.
Ангелина дрогнула, успокоившись. Об этом она даже не подумала.
– А с чего ей хотеть на нашу с тобою сторону?
– А почему нет? Ты тоже бывшая про… хостес, а я – просто милая и хороший человек. Как думаешь, она согласится снимать на двоих квартиру?
– Хочешь возложить на нее квартплату за твою комнату?
– У нее собственная, двухкомнатная квартира, – сказала Богданова и разочарованная, задвинула ящик.
С тех пор, как Ангелина сбросила лишний вес, в ее кабинете ничего не водилось. Только навевающие тоску лоточки, в которых она носила такую же скучную еду: гречку, салатик с брокколи, куриную грудку и сырничек на десерт.
– В чем смысл быть женой миллиардера и так вот уныло жрать? – спросила Богданова.
– В том, чтобы оставаться женой миллиардера, – вызверилась Злобина. – Хватит мне намекать, что я его не достойна!
Вызверилась абсолютно не в тему, но только на посторонний взгляд. Элина знала куда давить и безошибочно тыкала пальцем в самое больное. Леночка-Ангелочка до смерти боялась потерять своего унылого престарелого мужа в черных пальто, с его унылой прической а-ля «Гитлерюгенд» и сомнительной ценностью, которая состояла в сходстве с Киану Ривзом.
Бонечке не нравился Ривз. Ей нравились хоккеисты: Эрик Линдрос в молодости и Олег Твердовский – сейчас. Но она ужасно хотела есть, а денег у нее не было. Ангелина же была так уверена, будто бы ее старец – красив и все девушки в городе только о нем мечтают, что сразу теряла голову, стоило только намекнуть. Сама она ничего ей не предложила бы, но… Бонечка знала, как ее убедить.
– Я намекаю на что-то вкусное к чаю, не будь овцой! Не будь ты его достойна, он не женился бы на тебе.
Ангелина порозовела.
– Он чем-нибудь колется? – спросила Элина. – В рожу? Ну, что он так моложаво выглядит.
Это был смягчающий прием.
– Он просто не пьет! – прошептала ревнивица и, утратив всю сразу бдительность, достала нарядную коробку шоколадных конфет.
Видимо, их ей подарили.
Воспитание Леблядей
Тем временем, не имея ни малейшего понятия, какой она произвела фурор, Алена прогуливалась вдоль Набережной. Жизнь обманула в очередной раз. Как раз в том миг, когда Алена поверила, что худшее позади, Жизнь резко козлонула, как лошадь. Всхрапнула, резко встав на дыбы и ускакала, выбросив ее из седла.
Однажды, еще совсем маленькой, Алена где-то услышала, будто бы Амур по-китайски обозначает Желтый Дракон и на полном серьезе представляла реку драконом. Когда родители взяли ее на Набережную, она была жутко разочарована, увидев лишь бурлящую мутно-коричневую воду.
Так Жизнь, наверное, намекала, что ничего волшебного Алену не ждет.
За время ее отсутствия берег Амура «приодели» и сильно облагородили. Гранитные лестницы, очень стильные, с плафонами, фонари и элегантный памятник графу Муравьеву-Амурскому. От прежних времен остались лишь смотровая площадка рядом с кафе «Утес» и густые кроны деревьев.
И ощущение, будто бы ее взяли за горло, сдавили со всех сторон. В Афинах у Алены были приятельницы, парни, работа. У нее были деньги и уверенность в завтрашнем дне. В Хабаровске Алена ощущала себя никому не нужной и виноватой, хотя и не до конца понимала в чем.
С самых ранних времен, когда у нее едва проклюнулись груди и папа впервые как-то странно на нее посмотрел, Алена ощущала себя каким-то гадким утенком. И очень грязным утенком. Иначе, с чего так злится на нее мама? И почему они с папой терзают ее нотациями, пугают вопросами о мужчинах, и спрашивают о самых сокровенных и постыдных вещах?
Облокотившись на витые чугунные перила, Алена без всякого выражения уставилась в реку.
… Нелегкая это доля, – родиться Лебедем в утиной семье.
Ты лебедь, у тебя крылья, шея дугой. Тебе же летать охота. А родители-утки твердят:
– Не мни о себе!
– Думай, как ты будешь класть яйца и питаться слизнями!
– Не надо всего вот этого и помаду с клюва сотри!
– Иди, навоз перерой, человеком станешь!
Тут все иначе, чем кармой, не назовешь.
Родители тоже ведь о чем-то мечтали, когда Алена появилась на свет. Надеялись на нормальную, низкожопую утку. Чтоб банки закатывала, на дачу ездила, закончила институт. Вышла бы замуж за какого-нибудь Утя, отложила яйца и не отсвечивала.
Так долго ждали ребенка, молились и… домолились! За что им на старости лет эта Леб… леблядя… лебедушка? Идет, понимаешь ли, шею выгнула. Клювом червлена, бровьми союзна, сиськи впереди тела сами идут.
Без лифчика, знамо дело. Лифчик ей, видишь ли, плечи натирает. Еще бы с такими вот штуками и не натирал!
– Прикройся!
– Нет! Мне же больно!
– Ах, ты шалава! Малолетняя подрастающая блядь!
О том, что дочь у них блядь, уже каждой старой Курице на лавочке ясно. Они только лишь о ней одной и кудахчут. Позор на весь Птичий двор. А она еще где-то умудрилась, подзаработала. Купила себе помаду и каблуки.
Родители крыльями машут, лупят гадину, почем зря. Вопят, чтоб призналась: откуда у нее деньги! И ни за что не верят, что она стихи для дня рождения сочиняла и продавала. По объявлению! Знают они, что там за объявления и что за стихи.
С каких это пор проституцию называют стихами? А, ну к гинекологу, низкая, малолетняя Блядь!
Что? Девственница? Ах, же ты тварь такая! Ты это делаешь своим ртом?
В общем родители, как могли, старались. Косметику выбрасывали, каблуки перепродавали. Лупили дочь по чем зря, обнаружив под подушкой «Эммануэль», а на морде очередную помаду. Даже половой тряпкой однажды смыли…
Теперь, много лет спустя, Алена их уже не винила. Понимала: Лебедь в утиные стандарты не впишется. Вообще, никак. У ее матери была в голове программа: адский труд на убой, потом пенсия, а там – почить в яблоках.
Или, экзотически – по-пекински.
Папаше-Утю, наверное, было еще сложнее и горше: ему такие Лебляди не дали бы, даже в самых смелых мечтах. А тут вот, собственная, родная… Расти ее, корми, одевай. А она чуть что – на крыло и улетит к другому.
В сказке все закончилось хорошо: Лебедь улетел с лебедями. А вот Алена летать уже не смогла. После школы сразу же пошла в медучилище, и родители с облегчением захлопнули за ней дверь.
Связаться с ними, Алена попыталась лишь раз. Когда, уже стриптизершей, узнав от знакомых о смерти матери, позвонила отцу.
И уже от него узнала, что не было у них собственных детей. Что Алену оставила в роддоме какая-то малолетняя потаскушка, а они пожалели. И о своем поступке, потом, жалели всю свою жизнь.
Он знает, кем она стала и, представляя себе, как их приемная дочь пойдет по рукам, а затем сопьется, отец заранее умывает руки.
– Ты мне не дочь, Алена. Я не хочу тебя больше знать!
Она не пошла по рукам, не спилась, не скоксилась, даже квартиру купила… В прошлом году ее отыскал отец. Мол, пенсия маленькая, здоровье подводит… а они с матерью «растили-кормили» ее аж шестнадцать лет!
Алена молча пошла с ним в банк, сняла со счета все, что там было – три или четыре тысячи долларов, затем отдала отцу… дяде Коле и объявила:
– Все, мы в расчете. Я не хочу тебя больше знать.
