Елена Романова
Мой папа Джеки Чан
– А ты?
– Там моя захудалая пачка разобычного чая где-то приныкана.
Рита заглядывает в шкаф, перебирает коробки, мешочки, баночки с разными надписями, вчитывается, внюхивается.
– А можно?
– Все и сразу?
Рита сбрасывает в чашку щепотки чабреца, мяты, сухой малины. Пару ягод съедает так. Соня заливает сбор кипятком, накрывает блюдцем. Они ждут и молчат, как у костра после долгого дня пути. Отблески огня на щеках, пар от влажной одежды, фырканье лошадей, стрекот кузнечиков, дымок над горячей похлебкой, писк комаров, жар, искры уходят в небо, как табор…
– Хотела бы я быть собакой в твоей конуре.
– Так будь.
Рита поворачивается к Соне с таким лицом, которое сплошной вопрос:
– Ты же меня не знаешь совсем…
– Вот и узнаю.
– А если я истеричка?
– Пережду.
– А если я пинаюсь во сне?
– Попрошу перестать, и ты перестанешь.
– А если я дура?
– Буду читать тебе книги. Или себе. Просветимся. Или утешимся.
– А если я козявок своих тебе под стол намажу?
– Ты так делаешь?
– Вот и узнаешь.
– Вода, тряпка и Бог в помощь.
– А если я пукаю?
– Проветрю.
Рита закрывает лицо руками, заглушая смех, восклицает в ладони:
– Кошмар! Ужас!
– Я тебя разбужу.
Заново родиться
Завтра кто-то, вернувшись домой,
Застанет в руинах свои города…
В. Цой. Следи за собой
Рита открывает глаза и несколько мгновений не может понять: где она? Прижимает пальцы к векам, садится, зевает. Синие шторы наполняют комнату холодным светом. Ей немного неловко – быть здесь одной. Словно она крадет что-то. Все эти – Сонины – вещи. Смотрят на нее.
Рита встает, заправляет матрас без кровати, раскидывая сверху одеяло, как газон на сожженной поляне, сверху – рыхлое покрывало из разных ниток, будто полевые цветы, лепестки, пчелы. Занавески не трогает, чтобы совсем не хозяйничать. Идет на кухню.
– Доброе утро, галчонок, – приветствует Соня, которая что-то варит и перемешивает. – Как сон? Крепок?
Рита кивает и садится за стол.
– Есть хочешь?
Рита снова кивает, подтягивая ногу, кладет подбородок на колено. Соня ставит перед ней стакан с водой, теребит взъерошенную макушку. Рита смотрит на нее, делая глоток, и еще один: Сонины волосы собраны петлей; плечи остро торчат из-под маек – узкой, желтой, с тонкими лямками, и свободной серой – с широкими; штаны лижут пол; босая. Соня ставит перед Ритой дымящуюся тарелку с омлетом, сосисками и подсушенным хлебом. Достает масло из холодильника, из шкафа – крынку, раскрашенную под хохлому, полную конфет, печенья и наломанного шоколада, покрывшегося белесым налетом сахарной пыли.
Рита пододвигает вилку к тарелке, выравнивая ее по прямой. Соня ест с аппетитом, прихлебывая чай с молоком из бокала. Рита нанизывает сосиску на зубцы, надкусывает, проглатывает, надкусывает еще.
– Ну как? Очередное великое разочарование?
– Очень вкусно.
– И это – разочаровывает?
– Нисколько. Я просто не люблю есть по утрам.
– А я – обожаю.
– У нас – ничего общего.
– Эт точно.
Рита едет в троллейбусе, на последнем сиденье. Рука ее все еще горячая – Соня пока не вышла, рисовала ей пальцем линии жизни, ума и сердца. Рита собирает кулак, сохраняя тепло.
– Ма-ам? – зовет она пустоту дома, снимает куртку, ботинки.
На столике у дивана – полная пепельница, пустая бутылка, кружка в кровавых потеках, штопор и развороченная пробка, заплывший надкушенный сыр с заострившимися подсохшими краями.
– Мам…
Но мавзолей пуст.
Рита надевает резиновые сапоги, подворачивает рукава до локтей, достает из подсобки маленькую лопатку, бросает в ведро, выходит в сад, надевает перчатки, собирает ошметки стеблей, выносит к компостной куче, садится возле остатков вереска, поливает, гладит, просит:
– Только не умирай. Ладно? Не умирай. Пожалуйста.
Наполняет ведро землей, заносит в дом, ищет повсюду хоть какой-то пустой горшок, находит пластиковый, с комочками керамзита, относит к себе, достает из ящика под столом два желудя, усаживает в мягкую прохладную глубину, моет руки, пол, тело.
Пообещай мне и выполни
Тем, кто ложится спать –
Спокойного сна.
В. Цой. Спокойная ночь
Рита принимает звонок, ее сердце становится таким маленьким, что прижимается к барабанной перепонке.
– Привет, галчонок.
– Привет.
– Как дела?
– Потихоньку.
– Придешь сегодня?
– Нет, наверное.
– У.
Молчат.
Соня:
– Надоела я тебе, да?
– Нисколько. Просто не знаю, как маму оставить.
– У вас что-то происходит?
– У нас все время что-то происходит.
– Не грусти, галчонок, все наладится.
– Хотелось бы верить.
– Хочется – верь.
– Я попробую.
– Увидимся завтра?
– Попробуем.
Мать открывает дверь, отправляет на вешалку пальто, сумочку. Стоит на шпильках, потом снимает и их, и платье, и вся как-то уменьшается, съеживается, сминается. Рита сидит на диване, переключая каналы, но смотрит не на экран, а на мать – как та проходит мимо, в колготках, в лифчике, вяло переставляя ноги.
– Ты дома? – спрашивает та отрешенно, в руке – бутылка вина, пальцы обнимают горлышко.
– Как будто, – отвечает Рита, зная, по тому, как она зашла, что будет дальше.
Мать поднимается к себе, закрывает дверь, а через два часа орет, запертая в коробке:
– Оставь меня в покое! Звони пизде своей!
Рита все так же сидит на диване, переключая каналы, когда мать снисходит до нее и садится рядом.
– Перестань щелкать, – требует она, и Рита перестает.
Человек со скворечником на голове объявляет: «Все это какие-то круги бытия». Ракета поднимается в небо. Мать начинает плакать. Сначала тихо, потом расходится. Огромные жуткие слезы льются из нее, словно вся жизнь, вся кровь. Рита боится дышать, она не знает, что делать, ее сердце больно сжимается, как в кулаке. Но она не может пошевелиться. Мать размазывает глаза пальцами.
– Все хорошо. Все у нас с тобой будет хорошо.
Рита кивает.
Всё
Ну, а тело не допело чуть-чуть,
Ну, а телу недодали любви.
В. Цой. Странная сказка
Соня горит на остановке в центре города, как дорожный знак в центре пустыни – яркая. Ее видно издали. Из космоса. Даже в черном пальто и платье в мелкий-мелкий цветочек, подол которого чуть выбивается из-под тонкого драпа. Волосы перепутались в шарфе. На ногах высокие резиновые сапоги, похожие на военные.
Рита выходит из троллейбуса, Соня протягивает ей руку, сжимает ладонь, кланяется.
– Мадам, вы озарили мою унылость своим невыносимым сиянием.
– Что? – смеется Рита. Соня тоже смеется, толкает в плечо и зовет:
– Погнали!
– Зачем? – задыхается Рита, срываясь за ней. Они останавливаются так же резко, как начали. Соня хохочет, ее щеки раскраснелись, Рита думает о розах и о том, почему дев с ними сравнивают.
Дальше они вышагивают, как пони по площади – степенно, по дороге не из желтого кирпича, в направлении полной неопределенности. Солнце сбрасывает на землю пучки света, как с балкона ревнивая жена – рубашки неверного супруга. И солнечные блики печально томятся в оставленных ночным дождем лужах – монеты в ладонях скупца.
– Смотри, – призывает Соня возле несчастного вида здания с окнами в человеческий рост. Пластиковая девочка с обожженным лицом печально глядит на них из-за стекла недвижимыми зрачками, как рыба под майонезом из духового шкафа.
Рита останавливается.
– Кажется, это самый грустный манекен на свете.
– Зато в крутой футболке.
Рита присматривается.
– Люблю Бэтмена.
– А я – Джокера.
– Но он злой и неуправляемый.
– Зато Бэтмен добрый и с кнопкой.
– Хотела бы я иметь такие кулаки.
Рита транслирует объем, как рыбак – бездоказательного леща. Соня сводит расстояние между разведенных Ритиных ладоней к нулю, и та кланяется ей на японский манер, сложив руки в молитвенном жесте.
Рита заходит в дом с пакетом, снимает куртку, ботинки, стремится к лестнице, словно стрелка на плане эвакуации, по дороге задевая злую тумбочку – единственную, кого ругают в этом доме чаще людей.
– Зараза, – объявляет Рита в очередной раз, пережидая, когда боль в ноге стихнет. – Мам, слушай, надо эту чертову тумбочку куда-нибудь…
Дверца холодильника закрывается – отчим, наглый, сальный, пьет сок из пакета и отрыгивает:
– И поделом! Мало еще прилетело!
Сердце Риты принимается бешено колотиться. Мать спускается с лестницы. Рита тихо, но твердо спрашивает ее:
– Что он здесь делает?
Мать вместо ответа опускает глаза.
– Ты охуела!
– Иди к себе в комнату.
– Почему – я? Это и мой дом! – выпаливает Рита, хоть ей так хочется убежать, через три ступени подняться, на вершину башни, высоко, далеко, навсегда. – Я больше не хочу сидеть там и дрожать от страха, что он голову тебе расшибет!
Отчим выходит, страшный и грозный, как само зло, как машина, кого нельзя умолить, потому что у него нет ни чувств, ни жалости – одна сила. Мать заступает вперед, пряча за спиной Риту, та отодвигает ее. Рите страшно, до безумия страшно, и она, обезумев, сходит с рельс – ярость, копившаяся годами, клокочет в ней, пожирая огнем, Рите кажется, что будь у нее нож, она вонзила бы его Монстру в самое сердце, только бы выключить, вычеркнуть навсегда из их жизни.
– Ненавижу тебя! Уйди ты куда-нибудь или дай нам уйти. Оставь нас в покое!
– Ты, сопля, что себе позволяешь?
Монстр хватает ее цепкими клешнями и трясет, как тоненькую травинку, мать пытается влезть между ними.
– Сучка неблагодарная! – зверь легко отшвыривает Риту, отдавая на съедение злой тумбочке, которая, получив настоящую кровь, говорит:
Всё.
София
Я скажу одно лишь слово: «Верь!» В. Цой. Одно лишь слово
Соня задыхается в толпе под маленькой крышей. Кто все эти люди, Господи? Священник глухо поет псалмы, размахивая дымящим «кадилом». Слышится гул причитаний, ропота, плача. Тягостный голос объявляет:
– Кто не поедет на кладбище, может попрощаться сейчас.
Соня задыхается в переполненной пустоте. Ей хочется закричать – не уходите, останьтесь, мы никуда не поедем, я не стану прощаться. Она озирается по сторонам и вдруг видит гроб: белый высокий лоб Риты укрыт тонкой бумажной лентой. Слезы градом падают вниз, и вот она уже одна под дождем, что сыплется сверху больной и холодный. Вода, вода, вода… несвятая.
Соня просыпается – за окном льет. Она лежит, не шевелясь, слушает – до рассвета. Утром покупает цветы. Маленькие белые шапочки, похожие на инверсии крошечных птичек, сидящих на ветках. На этаже между отделениями ее внезапно атакует паника, и в груди все сжимается, прессуя легкие. Соня вдыхает – резкий запах больницы. Выдыхает. И еще раз. И еще.
Мимо ковыляет мужчина в спортивных штанах с белыми лампасами и в застиранной футболке с Бэтменом на груди, костыли впиваются в подмышки. Мятый, заспанный, домашний и оттого – близкий.
Дверь в палату чуть приоткрыта. Светильники уютно и робко горят белым светом.
– Привет, галчонок, – улыбается Соня. – Как самочувствие?
Рита сонно улыбается и кивает.
– Я тут тебе принесла, – оголяет Соня белоснежные цветики.
– Красивые.
– Воды наберу?
Соня выходит в комнатку сбоку, наполняет бутылку из-под морковного сока, выбрасывает прут, что был в ней до этого.
– А где Люба, выписали?
– Нет, гуляет, наверное.
– Ясно.
Соня ставит цветы на тумбочку. Рита усаживается спиной в изголовье, трогает лепестки. Соня приседает на краешек койки.
– Выглядишь, как твой вереск.
– Ты была у нас?
– Я много, где была, пока ты тут спишь, красавица.
– Да уж. Я теперь как щипаный воробей.
– Нужно будет тебя подравнять.
– Только неровно.
– Не вопрос. Я тебе сплела кое-что. Зацени кривизну.
Соня вынимает тонкий браслет из цветных ниток.
– Если носить не будешь – положи куда-нибудь в сумку.
Рита протягивает руку, и Соня повязывает оберег на ее тоненькое запястье.
В палату возвращается Люба – женщина лет сорока, очень спокойная и очень красивая. Волосы от влажности кудрявятся у висков. Она забирается на кровать, пристраивая казенные костыли к тумбочке, расправляет полы халата, прикрывая перемотанное колено.
– Здрасьте.
– Привет-привет. Ну и как там?
– Где?
– В мире.
– Да все то же.
– Как всегда.
Соня накидывает шарф на голову и покупает маленькую свечечку, поднимается по ступеням. Храм пахнет сыростью и ладаном. Свечи стучат в тишине. Тихая женщина в темном платке собирает огарки. Со стен смотрят синие фрески: лица святых суровы, ангелов – нежны.
Соня подступает к иконе Божьей матери, глядит на нее долго. Зажигает свою свечечку и ставит вместе со всеми. Смотрит на неспокойный маленький огонек, закрывает глаза, но тот продолжает что-то нашептывать.
Спасибо.
