Елена Михалкова
Самая хитрая рыба
И вдруг – грибы!
Когда третий метеор прочертил в небе короткую белую линию, я вышла из комнаты.
Никогда не любила каменные дома. Однако неоспоримое преимущество кирпичного коттеджа перед деревянной дачей заключается в том, что первый молчалив. Я отвыкла ходить по помещениям так, чтобы не издавать ни звука. Ни скрипы, ни вздохи, ни недовольное кряхтение половиц не сопровождали меня, когда я кралась к кабинету Мансурова.
Ключ беззвучно провернулся в замке. Я толкнула дверь, включила свет и замерла.
Напротив сидела крыса.
Облезлая желто-белая крыса в клетке на столе: рубиновые глазки поблескивают, хвост обернут вокруг лап и действительно выглядит как длинный червь-альбинос. Шерсть на спине крысы топорщилась, а когда я шагнула к столу, встала дыбом, словно у дикобраза. Я и не догадывалась, что крысы так умеют.
Честно говоря, я растерялась. Обитательница клетки смотрела на меня враждебно, а при моем приближении отбежала в угол.
– Ты здесь зачем? – шепотом спросила я.
Никогда, никогда Мансуров не завел бы этого зверька из любви к крысам! За этим определенно что-то крылось.
Осмотрев клетку, я заметила, что кормушка завалена кормом для грызунов, но в поилке нет воды. Крыса по-прежнему сидела в углу, не сводя с меня взгляда.
– Мне нет до тебя дела, – сказала я больше себе, чем ей.
И принялась изучать кабинет. Рабочий стол, открытые книжные полки, узкая софа. На первый взгляд здесь не было ничего интересного: скучный кабинет скучного человека, притворяющегося большим, чем он есть. Заспиртованные головы его предыдущих жен не смотрели на меня из стеклянных банок, и атлас ядов не был открыт на странице с главой «Как избежать наказания за отравление». Здесь даже сейфа не было!
В ящиках нашлись только ручки, точилки и чистые блокноты. Надо было пролистать книги на полках, но я медлила. Клетка притягивала мой взгляд, клетка – и грязный зверек внутри.
«Бог ты мой, – мысленно простонала я, – какую ужасную глупость я собираюсь сделать!»
Мне следовало быть острожной в каждом шаге, не перемещаться по дому без крайней необходимости и, уж конечно, не рисковать, разгуливая над головой спящего Мансурова. Отлично понимая все это, я прокралась к своему тайнику в шкафу и вернулась с пластиковой бутылкой.
Когда в поилке забулькала вода, крыса подняла уши. Спустя секунду после того, как я убрала руку, она была возле мисочки и пила так жадно, что ходили бока.
Я дождалась, пока она напьется, и выплеснула остатки воды за окно, а миску протерла насухо. Все должно остаться в том же виде, в каком было, когда Мансуров ушел.
Пора заняться книгами.
Подборки бессмысленней я, пожалуй, не встречала. Пушкин, Лермонтов, «Избранное» Анны Ахматовой и Мандельштам, «Беспалый – вор в законе» (автор – Г. Беспалый), полное собрание сочинений Лескова и Паустовского, а над ними растрепанный томик под названием «С волками жить», который я сперва приняла за произведение Фарли Моуэта, известного канадского биолога, специалиста по волкам. На обложке, однако, был изображен татуированный мужчина самого отталкивающего вида.
Я обернулась к клетке. Крыса сидела, сложив лапки с розовыми пальчиками на животе: точь-в-точь старушка, собирающаяся вязать шарф для внука.
– Спорим, твой хозяин читал только Беспалого?
Книжные полки не были закреплены на стене по отдельности, как мне показалось при первом взгляде. Это, собственно, был полноценный шкаф, только не застекленный. Корешки покрыты пылью, томики стоят так плотно, что не вытащить. В эту комнату сослали писателей, которых не любили и не читали.
Мансуров, декламирующий Ахматову, – смешно, ей-богу!
Нет-нет, полки – не более чем декорация…
Декорация!
Я положила ладонь на деревянный торец и надавила. Полки поехали вдоль стены с такой легкостью, что я чуть не упала. Передо мной была всего лишь внешняя панель, замаскированная под шкаф.
За ней открылось пространство глубиной не больше полуметра. Свет включился автоматически.
Самое удивительное, что это тоже был шкаф; пять полок, одна над другой.
Я в недоумении смотрела на предметы, который Мансуров зачем-то прятал от своей семьи.
Потрепанный футбольный мяч. Парусный корабль, вырезанный из дерева, грубоватый, но красивый, с неравномерно прокрашенными парусами малинового оттенка. Газетная статья, сложенная вчетверо; когда я развернула ее, увидела фотографию, вытершуюся до такой степени, что лиц не разглядеть. Групповой снимок: высокий мужчина и пятеро подростков. Заметка под фотографией была заштрихована шариковой ручкой.
Все эти вещи по отдельности выглядели до смешного безобидно. Кроме, может быть, газеты, которую Мансуров зачем-то сохранил, лишив самого себя возможности прочесть текст и вспомнить облик людей, о которых писал журналист. Или это не он испортил статью?
Я была в таком изумлении, что попробовала толкнуть и эти вторые полки тоже, как будто Мансуров мог устроить обманку в обманке. Конечно, у меня ничего не получилось. То, что было передо мной, и являлось тайником.
7
Спать мне совершенно не хотелось. Я провела в своем укрытии около часа, глядя на падающие звезды. Сначала мысли мои крутились вокруг сокровищ Мансурова, но потом, незаметно для меня, в них проникла крыса.
Бедный зверек сидит там для отвода глаз, это ясно. Голос Мансурова зазвучал в моих ушах. «Ты понимаешь, что она способна выбраться из клетки? А вдруг Лиза откроет дверь? Кто может гарантировать, что крыса не укусит ребенка? Я хочу вас защитить!» Наташа испуганно кивает, и вот уже ее муж ставит на дверь замок, а запасной ключ прячет не где-нибудь, а в собственной машине.
Само собой, он притащил домой живую крысу, а не игрушку из «Икеи». Купил первую попавшуюся. Она сыграла свою роль, поработала жупелом, но больше ему не нужна; Мансуров вздохнет с облегчением, если она издохнет.
Надкусанное яблоко лежало в моей ладони. Я отщипнула кусочек и обреченно поковыляла обратно в кабинет.
Себя я убедила, что это мой способ борьбы с врагом. Я противостою Мансурову! Защищаю тех, кто обречен им на смерть!
О, как напыщенно и лживо.
Правда же заключается в том, что я старая сентиментальная дура.
– Ну, иди сюда, – сказала я крысе. И просунула через прутья яблоко: не все, конечно, чуть-чуть.
Пока я стояла в отдалении, крыса все схрумкала. Похоже, сухой корм для грызунов ей осточертел. Я предложила ей еще немножко, и она снова не отказалась от угощения.
– Больше нельзя, милая.
Что я знала о крысах? Практически ничего. Умны, поддаются дрессировке, живут недолго… Относятся к высокосоциальным видам.
Что ж, надеюсь, Мансурову не взбредет в голову проверить среди ночи, на месте ли парусник и футбольный мяч. Я выключила свет – небо вдалеке уже начало светлеть, – села возле клетки и стала тихонько рассказывать крысе о своей сгоревшей даче, о бабушке с дедушкой, о соседях…
Все, о чем я молчала столько лет.
8
Арефьево
Лето 1958 года
Лето стоит сухое и жаркое. От зноя все звенит и потрескивает: стволы сосен, кузнечики, рассохшиеся доски крыльца, жучки-пожарники под корой старой липы и сама старая липа… У каждой погоды свой голос. В то лето я слушаю жару.
И песни.
Радиоузлом в поселке заведует Гриша Черняев, в которого влюблены все девчонки. У него вечно выходят споры с дачниками из-за того, что дачники любят тишину, а Гриша любит музыку.
– Молодой человек, радиоузел используется только для экстренных сообщений! – гнусавит старикашка Пешин-Устьегорский. Он не просто вредный плешивый пень, а целый народный артист СССР, хотя по его желтой физиономии с обвисшими щеками этого никогда не скажешь.
– И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде и не пропадет! – поет Гриша в ответ.
Устьегорский задавил бы Черняева авторитетом, но Гриша нанес опережающий удар: в Арефьево зазвучал Рашид Бейбутов. «Я с тоскою ловил взор твой ясный, песни пел, грустя и любя», – разносится каждый день по поселку. Старушки, матери актрис, обожают Бейбутова. «Но ответа ждал я напрасно! – страдает певец. – Был другой дорогим для тебя!»
Против старушек даже народный артист Устьегорский оказался бессилен. Черняева отбили, и теперь целыми днями мы слушаем наши прекрасные песни. Изредка Гриша даже ставит Чака Берри.
– Шагай вперед, комсомольское племя, – распеваю я, маршируя по саду. – Мы покоряем пространство и время! Мы молодые хозяева земли!
Дедушка фыркает, когда слышит это: он утверждает, что «Веселые ребята» – ширпотреб.
– Масскульт! – защищает «Веселых ребят» бабушка.
– Барахло! – отрезает дед. – Анюта, спой что-нибудь приличное!
– Там вдали за рекой зажигались огни! – вывожу я. – В небе ясном заря догорала…
Дед подхватывает, и мы заканчиваем вместе:
– Сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала!
– На разведку, значит, – говорит бабушка, подбоченясь. – Сто человек! Что ж не двести, а? Хороша разведка! А тут, значит, белогвардейские цепи! Кто бы мог подумать…
– Нет у тебя понимания, Люба!..
Пока они с дедушкой спорят, я незаметно удираю.
У меня появился секрет.
Дача Лагранских стоит на небольшом возвышении; она окружена соснами, под которыми зреет синевато-черная сладкая черника. Но самое интересное – это пруд. Да не какая-то там пожарная лужа, выкопанная экскаватором! Нет, это настоящее маленькое озерцо с черной-пречерной, но чистой водой; с одной стороны оно поросло ситником, а с другой берег чистый, как на пляже у реки, только на реке трава вытоптана отдыхающими до земляных залысин, а здесь она густая и мягкая. Ходить по ней босиком – одно удовольствие.
Плавать в реке я не люблю. Что за радость бултыхаться на мелководье под хихиканье мальчишек! А нырять у меня не получается. К тому же меня не отпускают одну: речушка хоть и небольшая, но быстрая, и бабушка за меня боится. О, какая мука – ждать, изнывая от жары, пока она соберется!
От большого скопления людей, от криков, плеска, визгов малышни и ритмичного стука мяча у меня всегда тяжелеет голова. Нет, не люблю реку!
А здесь, у Лагранских, тишина и безмятежность. Шуршат над головой березы, издалека доносится хрипловатый голос громкоговорителя. Днем Леля спит, а дядя Женя пропадает в Москве. Никто не мешает мне болтаться у пруда в свое удовольствие.
И в нем.
Знает ли кто-нибудь, кроме меня, насколько он глубок? Наверное, только дядя Женя: пару лет назад он расчистил пруд и пытался ловить рыбу, но здесь водится одна мелкотня: уклейки с мой мизинец да сонные пескарики.
Я замираю на берегу. Старательно вытягиваюсь вверх, подражая мальчишкам-ныряльщикам. Ладони сомкнуты, тело напряжено. Берег поднимается над водой невысоко, но мне этого хватит. Я отталкиваюсь и ухожу вниз головой в темную воду.
Мне навстречу поднимаются медленные водоросли. Серебристое пятно, стоявшее неподвижно, взрывается искрами, и мальки проносятся мимо меня точно крошечные пульки.
Ярко-зеленый пушистый роголистник, похожий на новогоднюю гирлянду, касается моей руки. Раньше я боялась прикосновения водорослей, но сейчас понимаю: они здороваются со мной. Здесь, под водой, все растения прекрасны, как в сказке, и, как в сказке, заколдованы. На поверхности все эти длинные русалочьи волосы, рыжеватые пружинки и густая шелковая бахрома превращаются в унылое мочало.
Подо мной пульсирует солнечная сеть. Меня выталкивает на поверхность, но я успеваю схватить толстый мясистый стебель, который венчает желтая чашечка кубышки и огромный, с лодку, лист. Эти стебли опасны. Если запутаться в них, останешься на дне навечно. Вырвать корневище невозможно, я пробовала много раз. Но сейчас кубышка не враг мне, а друг. Она помогает удержаться под водой.
Я переворачиваюсь на спину и вижу, как дрожит и волнуется потревоженная гладь. Зеленое стекло волшебного фонаря! Невозможно поверить, что сверху озеро видится черным и скучным.
Обманка, тайна, чудо. И все – мое!
Я ныряю до тех пор, пока меня не начинает колотить от холода. Губы шевелятся с трудом, как бывает, когда объешься мороженого. В такую жару озерцо должно прогреваться насквозь; похоже, где-то на дне бьет ключ. Я обещаю себе найти его в следующий раз.
А пока в одних плавках валяюсь на траве, и меня щекочут муравьи и длинноусые жучки.
Но разлеживаться нельзя. У меня есть еще одно дело.
Это мой второй, самый секретный секрет.
Если кто-то узнает про озеро, меня отправят в город.
Если кто-то узнает про дачу Лагранских… меня, наверное, посадят в тюрьму.
9
Леля сама навела меня на преступную мысль. Случилось это в тот день, когда она бросила в меня туфлю. «Неси ее сюда!» – крикнула она, и я спрыгнула с подоконника на теплый дощатый пол и добралась до комнатки с пещерой Али-бабы.
Так просто! А уж забраться на окно для меня никогда не составляло труда.
Обсохнув, я натягиваю платье и с независимым видом подхожу к окну. Приходится перелезть через кусты, но это ерунда. Главное – чтобы меня не заметили с дороги. Но дача стоит в глубине участка, ее закрывают сосны, и никто не видит, как десятилетняя девчонка пробирается в дом среди бела дня, точно бесстыжий вор.
Я не вор! Мне ничего не нужно от Лагранской.
Ну, почти ничего.
Для начала я убеждаюсь, что она спит, крепко-крепко спит в своей комнате, плотно закрыв окна, и храпит как засорившийся кран. Услышав этот звук в первый раз, я до полусмерти испугалась, а потом хохотала так, что на меня напала икота.
Приоткрыв дверь, я смотрю на золотистые кудряшки, разметавшиеся по подушке. В комнате невыносимая духота. Возле кровати поблескивает пустая бутылочка; я знаю, Лагранская спрячет ее от мужа, когда проснется. Бутылочка появляется не каждый день, может, пару-тройку раз в неделю.
Как видите, я хорошо изучила привычки наших соседей. Пока Леля в своей постели издает звуки, которых испугался бы даже кабан, я в безопасности. Можно ходить на голове, можно уронить стопку пластинок, – она не проснется, проверено!
Но стоит пискнуть будильнику, заведенному на четыре часа, Лагранская взлетает с кровати, точно куропатка, вспугнутая выстрелом. Через пятнадцать минут вернется ее муж.
Сейчас на часах половина четвертого. Я плотно закрываю дверь и бегу в гардеробную.
Как под водой открывается волшебный мир, принадлежащий только мне, так и в святая святых Лелиного дома происходит чудо.
Я примеряю ее длинный шелковый халат с пушистой оторочкой; золотистая ткань змеей скользит и обвивает ноги. Бабушка рассказывала про змея-искусителя (правда, запретила упоминать эту историю в школе). В Лелиной пещере сокровищ каждая вещь искушает: надень, воплотись в кого-то другого. Платья, халаты, юбки, муслиновые блузки! Из зеркала на меня смотрит не тощая невзрачная девчонка, а юная принцесса. Я видела, как ретушируют фотографии… Происходит невероятное – кто-то ретуширует меня. Зрачки становятся синее, ресницы гуще. Загадочная улыбка скользит по губам. Вьющиеся, еще влажные волосы обрамляют узкое лицо. Лягушачья шкурка наоборот: наденешь – превратишься в царевну. Если бы меня увидел Гриша Черняев, забыл бы обо всем, окаменел и только ронял малахитовые слезы, как в сказах Бажова.
Бриллиантовые кольца свободно болтаются и позвякивают на моих пальцах. Старинные браслеты вызванивают неземную музыку. Почти все Лелины драгоценности – бижутерия, но я этого еще не знаю. Меня очаровывает блеск камней, прохладная тяжесть металла.
Я стою перед зеркалом: Хозяйка Медной Горы, Анна Австрийская и Марина Ладынина в одном лице. С губ моих срывается одно слово:
– Ослепительна!
Пошатываясь, я прохожу в туфлях от окна до двери. Ножка у Лели крохотная и туфли мне почти впору, но каблуки! – каблуки возносят меня на вершину Эвереста. Там страшно и прекрасно.
Без четверти четыре я еще сижу, развалившись в кресле.
– Бон жур! Оревуар! Месье, же не леми де ля труа!
Это звучит белибердой лишь для того, кто смотрел бы на меня со стороны. Ему, слепцу, не увидеть толпу восхищенных фрейлин и придворных, вереницей многоцветных бабочек скользящих перед моим троном.
Без десяти четыре между рессор кареты неумолимо проклевывается первый зеленый росток. Мыши еще не разбегаются по норам, но у кучера под ливреей отчетливо подергивается серый хвост.
Пора, пора!
Королевское одеяние летит в шкаф. Туфли – долой! Браслеты и кольца отправляются к прочим драгоценностям; их черед настанет завтра. Я спешно навожу порядок в гардеробной. Не должно остаться и намека на мое присутствие.
Дзинь-нь-нь! – звонит будильник. Леля Лагранская подскакивает на кровати, а я уже сижу на подоконнике, готовясь удрать. Да здравствует жара! Да здравствуют открытые окна!
10
Постепенно я потеряла всякую осторожность. Дядя Женя и Леля так заняты, когда встречаются, что я могла бы шнырять вокруг них – меня бы не заметили.
Нет, они не целуются и не обнимают друг друга, как мои родители.
Они ругаются.
Мы знали это и раньше. Однажды я услышала от бабушкиной знакомой: «Женька-то свою актриску все поколачивает?» Бабушка зашипела на приятельницу, но было поздно: я услышала и в первую минуту не поверила своим ушам.
Женька – это дядя Женя? Наш дядя Женя, веселый, играющий со всеми ребятишками поселка? Он подарил мне лошадку из шишки на спичечных ножках, с гривой из белых ниток. Мы прибегаем к Лагранским по вечерам – звать его в вышибалы. Он гоняет мяч с мальчишками постарше, но и малышам с ним весело. Он знает тысячу смешных историй, а с дедушкой поддерживает культурную беседу. «Талантлив, чертяка! – говорит о нем дед. – Хоть и пьет как свинья».
Но постепенно я убеждаюсь, что противная тетка была права. Дядя Женя добр и ласков с нами, детьми. С женой он превращается в другого человека. Ему не нужно, как мне, надевать для этого чужие вещи, – достаточно переступить порог.
– Стерва! Опять пила? К Гришке ходила пьяная? Ходила? Отвечай!!
Я стою за шкафом, задержав дыхание. Бестолочь, бестолочь! Не успела вовремя сбежать, заигралась Лелиными побрякушками.
– Не ходила я, котя! – плаксиво кричит Леля.
– Опять котя? Чтоб имена наши не путать, дура?
– Не смей со мной так обращаться! Я – актриса!
– Ты актриса, потому что я тебя такой сделал! – яростно цедит дядя Женя. – Без меня ты ничто! Блудливая овца!
Вечером я спросила у бабушки, что значит «блудливая». Бабушка ахнула и отчитала меня: не нужно брать из дедушкиного кабинета книги с верхней полки, в них всякая гадость понаписана!
Да только библиотека здесь ни при чем. Хотя спасибо, бабушка, что рассказала про верхнюю полку!
Дедушка сердиться не стал. Только посмотрел так пристально, что у меня сердце в пятки ушло.
– Где ты это слышала, Анюта?
– Не помню…
– Блудливая – значит «распутная». Так могут говорить о женщине, которая встречается с несколькими мужчинами одновременно.
«Или о женщине, которая изменяет мужу», – думаю я.
Смысл слова «изменяет» мне тоже не до конца ясен. Я смутно осознаю, что это что-то очень дурное. Наверное, Леля целуется с Черняевым. Фу! Ей ведь ужасно много лет!
11
Даже скандалы не могут отпугнуть меня от дачи Лагранских. Вещи встречают как давнюю знакомую; уверена, я знаю их лучше, чем владелица. В глубине ящика я отыскала белую пуховую шаль, пышную, как кремовая шапка на торте. Она обнимает меня за плечи и ласково гладит по щеке. «Леля давно про нее забыла, – думаю я. – Этой шали скучно лежать одной в ящике. Разве не говорит дедушка, что вещи должны служить по своему назначению, а не валяться без дела?»
У меня нет красивой одежды. Мама с папой считают, что думать о тряпках – это мещанство. «Надо украшать дух и тело! – учит мама. – А во что ты одета – это дело десятое. Тот, кому надо, разглядит и твой ум, и твой богатый внутренний мир».
Кому? Мне надо, мне! Сколько ни изворачиваюсь, не могу найти у себя ни ума, ни богатого внутреннего мира. Маме легко говорить! У нее есть красивые платья, хотя им до Лелиных – как воробью до жар-птицы… А я – пустое место. Шортики и маечка. Зимой – кусачая школьная форма, в которой вечно чешется спина.
Шаль лежит на плечах, как персидская кошка. В ней я не просто Анька-мелюзга, внучка знаменитого Ивана Давидовича Бережкова, а целая Анна Сергеевна: врач, исследователь Северного Полюса, спасительница сестры Ленина!
Но когда звенит будильник в Лелиной спальне, я со вздохом прячу шаль на место. И напоследок глажу ее, роняя слезы.
Позже я много раз возвращалась мысленно к этому дню. Один вопрос терзает меня: если бы я тогда украла шаль, случилось бы все то, что случилось? Лагранская вряд ли бы заметила ее исчезновение. К этому времени одна маленькая бутылочка превращается в две. А Леля из взбалмошной легкомысленной женщины превращается в неуравновешенное существо: то кричит, то хныкает; все делает немного слишком – слишком громко хохочет, слишком громко декламирует стихи, слишком сильно размахивает руками. Иногда мне кажется, она боится мужа. Но как можно бояться дядю Женю? Глупая, глупая Леля.
Мне нужно было взять эту несчастную шаль! Но я не была воровкой, я была домашней девочкой, которую пустили в сад наслаждений.
Укради я шаль, на этом бы все и закончилось.
12
Дедушка научил меня вести дневник. Я заношу в него повседневную чепуху: чем мы завтракали, кто приходил в гости… Самое ценное бумаге доверить нельзя.
Но если бы я вела записи, каждая была бы посвящена Лагранским.
«Дорогой дневник. Сегодня Леля расцарапала лицо дяде Жене, а он ударил ее по щеке».
«Дорогой дневник, они разбили духи. Все флаконы до единого. Какая же стояла вонь! Я пряталась в щели между стеной и шкафом – она закрыта шторой, туда они никогда не заглядывают. Стекло разбивалось, как будто вокруг стреляли, брызги летели повсюду. Майка провоняла и даже, кажется, трусы. Дедушка весь вечер принюхивался».
«Леля умеет визжать как дикая кошка».
13
К концу лета в дачном поселке появляется компания мальчишек лет девяти-десяти. Они приходят из соседней деревни, которая тоже называется Арефьево. Только деревня здесь уже сто лет, а дачи начали строить в тридцать девятом году.
Наши арефьевские безобидные: гоняют на велосипедах и играют с девчонками в казаки-разбойники. Взрослый пятнадцатилетний Петька, сын архитектора со смешной фамилией Мышаткин, учил меня бросать ножички, да так, что к августу я обыгрывала всех соседских пацанов.
А эти, новые, сбились в стаю, как мелкие дворняжки. И вместе стали опасны.
Они могут налететь сзади, толкнуть в спину и удрать: если и захочешь пожаловаться, не знаешь, на кого. Возле магазина, куда бабушка отправляет меня каждый день за свежим хлебом, они дожидаются, пока я выйду, и начинают кричать вслед гадости. «Обезьяна кривоногая! Дылда!» И еще что похуже. Бабушка всегда говорит: стыдно тем, кто обзывается. Но почему-то стыдно мне.
Я не боюсь их, мне только гадко и противно.
Целую неделю я терплю. Один раз на крики вышла продавщица обвела всех грозным взглядом и поинтересовалась, что тут происходит.
– Мы просто играем, тетя Люда! – ответил один, похожий на маленького Есенина.
Вид у него невиннее, чем у котенка. А ведь он обзывается злее всех и позавчера даже швырнул в меня землей.
– В красных и белых!
– Вы ее спросите, пусть скажет!
– Она сама просилась с нами!
Откуда-то они знают, что я не могу наябедничать взрослым.
– Ах, играете, – успокоилась тетя Люда. – Ну, играйте, играйте…
После этого случая мальчишки совсем озверели. Не знаю, отчего они пристают именно ко мне. Может, потому, что девчонки постарше ходят вместе, а я почти всегда одна.
«Дорогой дневник. Сегодня бабушка отправила меня за сахаром..»
То, что случилось потом, нельзя доверить дневнику.
У продавщицы на полке в большой коробке хранится колотый сахар. Бабушка держит в буфете маленькие щипчики, а у тети Люды на прилавке огромные кусачки размером с дедушкин секатор для деревьев, с которыми она управляется так ловко, что если попросить ее взвесить сто пятьдесят три грамма, с первого раза откусит с хрустом желто-белый кусок, небрежно бросит на весы, и качнувшаяся стрелка покажет ровно сто пятьдесят три, ни граммом больше, ни граммом меньше.
Правда, никто не проверял. «Людочка, милая, взвесьте с полкило», – так ее просят обычно.
Дома бабушка наколет большие куски на маленькие, сложит в хрустальную вазочку. Будем пить чай вприкуску.
Я выхожу из магазина, прижимая твердый кулек к груди.
И слышу за спиной:
– Куда пошла, б…ь?
Этим ужасным словом дядя Женя обзывает Лелю. Внезапно меня охватывает ярость, которой я не испытывала никогда в жизни, такая ярость, что если я закричу, вспыхнет трава и лопнут стекла в магазине. Это ругательство должно быть спрятано за стенами дачи Лагранских, а мальчишки принесли его сюда, в мой славный уютный мир с бабушкой и дедушкой, с чаепитием на веранде, с солнечными днями и добрым ветром, с игрой в ножички и песней из «Веселых ребят»; они швырнули его в бабушкину вазочку, как собачье дерьмо (да, я тоже знаю такие слова!), и скалят зубы, точно макаки.
– Вы! – кричу я, и наступаю на них. – Я вам …! …! …!
Все то, что я много дней подслушиваю у Лагранских, бьет из меня, как вода из шланга, и окатывает моих врагов. Это такая брань, которой они в жизни не слыхали. Я и не догадывалась, что так хорошо все запомнила.
– Идите …! – ору я.
У маленького Есенина отвисает челюсть. У остальных такие глупые растерянные лица, что если бы не завладевшее мной бешенство, я бы рассмеялась.
– Аня! – вопит за моей спиной возмущенная продавщица, появившаяся как чертик из коробки. – Ты ругаешься матом! Все расскажу Ивану Давыдовичу! Замолчи сейчас же!
Я тихая послушная девочка из хорошей семьи. Я говорю «здравствуйте» и «доброго вам дня», хожу за руку с бабушкой и вежливо поддерживаю разговоры взрослых. Так что тетя Люда никак не ожидает, что я брошусь в магазин, оттолкну ее и схвачу с прилавка жуткие сахарные щипцы.
– Сейчас я вам все зубы, …, вырву! – ору я и бегу на мальчишек. Щипцы мрачно сверкают в моих руках.
Я – смерть с косой, я воин с кривой саблей!
Видимо, я действительно страшна, потому что тетя Люда визжит в полный голос, а мальчишки пятятся и кидаются прочь. Они улепетывают так, что за ними дымовой завесой поднимается пыль, точно по дороге промчалась не дюжина пацанов, а кавалерийский отряд. Один из них брякнулся на задницу. Он ползет от меня, как таракан, не сводя расширенных глаз со щипцов. Щелкая ими, я направляюсь к нему.
К визгу продавщицы добавляется дикий крик мальчишки.
– А-а-а-а-а-а! – орет он. Ему удается наконец перевернуться, и он бежит, спотыкаясь на каждом шагу, кашляя от пыли, которую подняли его же товарищи.
Я смотрю ему вслед, тяжело дыша. У меня колотится сердце, а ноздри раздуваются. Щипцы так приятно увесисты в руке, что жаль расставаться с ними.
Продавщица наконец замолчала. Я прохожу мимо, не бросив даже взгляда в ее сторону. Все взрослые вызывают во мне чувство почтения и легкой боязни, но в эту минуту мне никто не страшен; я испытываю только презрение к этой толстой дуре, которую так легко обвели вокруг пальца лживые мальчишки.
Щипцы возвращаются на место. А где же мой сахар? Вот он, на прилавке! Убейте, не помню, когда я успела оставить его здесь.
Тетя Люда так и не произносит ни слова. Она ничего не скажет моему дедушке ни в тот день, ни позже – вообще никогда.
