Елена Михалкова
Пари с морским дьяволом
Скажем, попались у нас как-то в группе муж и жена. Она – живая, юркая, схватывает на лету. А он – ну, тугодум. Все медленно делает. Отстает от нее.
И вижу я, как он мрачнеет и мрачнеет. Еще бы – малютка-жена его по всем пунктам обходит. А он же мужик! У него самоуважение замешано на том, что он первый по каждому пункту.
Но наконец-то и у него начало получаться. Тут наш Антоха к нему подваливает с таким лицом, будто у него в карманах по два кило счастья, и заявляет: «Здорово вы с такелажем разобрались! Не хуже супруги!»
Я чуть по лбу его не хлопнул. Вот же дурень! Для этого мужика одна мысль о том, что он с женой соревнуется, хуже горькой редьки. А ты ему еще и без обиняков дал понять, что она круче.
Пришлось исправлять ситуацию.
Подхожу я к нашему красавцу, а он уже смурнее тучи. Насупился, как орангутанг, у которого банан отобрали. Того гляди в грудь себя бить начнет. Я, значит, вежливо: так и так, Степан Иваныч, не поможете ли с тросами? Другие-то слабоваты для такой работы.
А он, может, и медлительный, но силач. Взялся за бухту – а она тяжеленная! – и пыхтит: куда, мол, волочить?
Потом ходил довольный, смотрел орлом. Еще бы: пять бухт перетащил с бака на ют! Я честно сказал: больше никому на корабле такое не под силу. Может, капитану. И то вряд ли.
И с этой минуты, считай, пошло нормальное плавание у нашего силача. Потому что похвалили его грамотно.
А тросы мы потом с Антохой на пару потихоньку обратно перетаскали. На черта они мне на юте!
Но бывает, человека не хвалить хочется, а с трапа спустить. Нынче руки у меня так и чесались, причем дважды.
Первый раз, когда мордастый вылез жене на подмогу. Бабу свою защищать – дело хорошее. А вот варежку разевать попусту – это совсем никуда не годится. Боцман для салаг – авторитет, власть и скорая помощь в одном лице.
В другое время я бы про нахала забыл через пять минут. Ну, понервничал человек, агрессивным стал от избытка впечатлений, бывает. Но в этот раз во мне будто заноза засела. И поставил я мысленно напротив Владимира Руденко, бизнесмена тридцати шести лет, женатого, бездетного первую зарубку.
А второй случай совсем дурацкий.
После обеда старпом подсел к группе и давай задушевно общаться. У Артемыча это хорошо выходит, особенно с тетками. Зубами сверкнет – и все дамы сердечно размягчаются.
Но сегодня вышла промашка. Старпом поинтересовался у салаг, что им пока труднее всего переносить на корабле.
Обычно народ что отвечает? Правильно: качку. Тогда наш Артем достает таблетки и каждому выдает запас. Очень всем нравится такая предусмотрительность и забота.
Салаги и в этот раз не подвели. «Качку! – кричат. – Волны!» И вдруг посреди этого слаженного хора чистый такой, хрустальный голосок: «В основном, вас».
Я чуть вермишелью не подавился.
Пригляделся, кто это у нас такой прямолинейный. А это девица-русалка! Сидит бледная, серьезная, как комсомолка на вручении почетной грамоты. Ручки на коленях сложила. А ейный парнишка компотом булькает с таким видом, будто ничего удивительного не услышал. Я, кстати, только тут заметил, что волосы-то у него заплетены в косу, а коса свернута под затылком в несколько раз – вроде как у воина.
Артем тоже опешил, но быстро взял себя в руки. «Отчего же, – спрашивает с улыбкой, – именно я вас так раздражаю, и в моих ли силах это исправить?»
А девица ему: «Да не вы, господин старпом, а вообще люди вокруг меня».
И смотрит эдак печально и строго.
Тут я понял, что у меня второй кандидат на полет по трапу. Потому что если у тебя, голубушка, непереносимость человеков, а по-умному – мизантропия, на кой ляд ты потащилась в двухнедельное плавание на паруснике?
Сюрприз на сюрпризе от наших овечек!
Как говаривал в таких случаях мой дед, спаси господь волков от нашего стада».
Глава 3
Бригантина «Мечта» вышла из порта рано утром.
Маша стояла на палубе, вцепившись в ванты, и остро страдала от собственного несовершенства. Шарф, которому, по замыслу, предстояло красиво развеваться за спиной, был обмотан вокруг головы на манер платка. На чудесный вязаный жакет надета теплая куртка, а сверху еще и жилет – чтобы не продувало.
Таким образом, вместо элегантной женщины палубу «Мечты» украшала деревенская баба с картин передвижников, выбежавшая в феврале на двор.
Маша шмыгнула носом. А что делать, если холодно!
Не так, совсем не так воображала она себе первое утро на корабле.
Да и корабль представляла иначе.
Разве можно было ожидать, что повсюду, куда ни глянь, окажется такелаж? Блоки, скобы, тросы, канаты… «Мечта» казалась опутанной веревками!
И все до единой гудели, ныли, стонали, пели. Корабль перекликался сам с собой на разные лады. Маша думала, что две недели будет слышать только шум моря, но едва поднявшись на палубу, поняла, что отныне ее сопровождает голос парусника. На мгновение ее охватила диковатая уверенность, что бригантина – вовсе не средство для перевозки людей по воде, как самонадеянно они полагают, а немыслимый музыкальный инструмент, на котором ветер играет, будто шаман, сжимающий в зубах концы разномастных струн и тренькающий всеми пальцами.
Но музыка, если только эти звуки можно назвать музыкой, не услаждала слух. Она пугала. Заставляла чувствовать себя маленькой и беспомощной. Слишком явственно напоминала о том, что не ты играешь эту мелодию.
И море было не синим. Сейчас, когда дрожащий край солнца только набухал над горизонтом, вода имела отчетливо серебристый, ледяной оттенок. Так мог бы выглядеть северный ветер, если бы вздумал стать волной.
А чайки! Вместо прекрасных птиц, чьи крики рождают в сердце печаль о несбыточном – какие-то свирепые грязно-белые гарпии. Летят за кораблем и гнусаво орут.
О спутниках и подавно думать не хочется – одно расстройство.
На этом месте размышлений Машу деликатно тронули за плечо. Обернувшись, она увидела ту самую девушку, из-за которой, собственно, и расстраивалась.
– Я полагаю, – серьезно и вежливо сказала та, – мне следует объясниться.
Наташа Симонова
Наташа вышла замуж в порядке эксперимента. Тетя Соня так настаивала, так переживала из-за того, что Наташе уже двадцать четыре, а она еще ни разу не вступала в брак! В тетушкином мире ценность женщины определялась тем, сколько раз ей делали предложение. И, конечно, сколько раз оно было принято. Существовала сложная система, которую Наташа так до конца и не уяснила. Например, соседка Верка, бабенка разбитная, веселая и любвеобильная, только официально была замужем пять раз, и тетя ее осуждала: «Скачет по мужикам, как блоха по головам!» Но и один брак, особенно скоротечный, не слишком котировался. «Не стоило и хвост задирать!» – презрительно отзывалась о таких замужествах Соня.
Сама она, конечно, замужем никогда не была и благополучно доживала свой век старой девой.
Наташу тетушка любила, истово жалела и… чуточку опасалась. Странный ей достался ребенок – тихий, постоянно будто обращенный куда-то в глубь себя, неулыбчивый, неласковый. Никогда первой не заговорит, не подойдет. Окликнешь – не сразу отзывается. А то и вообще мимо ушей слова пропускает, как не слышит.
Когда-то знакомый врач, лечивший тетю от всех болезней – от мигрени до насморка – бросил мимоходом: «У вашей девочки, похоже, аутизм!» Тетушка Соня зарыдала сразу от всего: и от того, как ужасно это звучит, и от того, что у бедной сироты, вдобавок к горькой доле, еще и какое-то страшное заболевание. Доктор, втайне довольный эффектом, ободряюще похлопал ее по плечу. «Ничего, ничего. И не с такими диагнозами люди живут». Он любил сперва ошеломить пациента, выбить почву из-под ног, а затем красивым жестом протянуть руку профессиональной помощи. «Эмоциональная сфера, конечно, всегда останется бедной. Говоря проще, ваша племянница никогда не научится нормально жить с людьми – дружить, любить. Она – Человек дождя. Есть такой американский фильм, я недавно видел».
Эскулап упивался вытянувшимся лицом Сони.
«Лечить-то как, доктор?» – всхлипнула несчастная женщина. «Никак. Только адаптировать к обществу».
Девочка, о которой шла речь, стояла за приоткрытой дверью и слышала все от первого до последнего слова.
Тетушка Соня рьяно принялась выполнять наказ врача, и делала это с таким энтузиазмом, что в пятнадцать лет Наташа сбежала от нее в квартиру родителей. После этого две женщины, юная и пожилая, зажили мирно. Соня смирилась с тем, что никогда не сделает из Наташи образцового члена общества, и оставила лишь одну цель – выдать бедную девочку замуж.
Борис, с ее точки зрения, выглядел идеальной партией.
Наташа об идеальной партии не думала вовсе. Она пыталась представить, каково это – когда два человека постоянно сосуществуют рядом. Если с пятнадцати лет живешь одна, понемногу приходишь к выводу, что лучший партнер для человека – это кошка. Единственный недостаток кошки в том, что она не убирает за собой. Но это и ко многим людям относится.
Однако Борис был очень настойчив. Даже настойчивее, чем тетушка Соня.
Они познакомились в ресторане, на дне рождения у Наташиной подруги. Борис с приятелем сидели за столиком и развлекались, оценивая окружающих женщин. Десять баллов – годная самочка. Один балл – некондиция.
Наташа встала со своего места, чтобы сказать тост, и Борис поперхнулся баллами.
Три месяца спустя он привез ее знакомиться с родителями.
Она им понравилась. Молоденькая, славная, глазки умненькие. «Интеллигентная девочка, – одобрила мама. – Сразу видно, из хорошей семьи».
– Только ты вот чего, Боря… – сказал отец, пощипывая усы, – ты там контракт подпиши с ней. Этот, брачный. Чтобы не дай бог чего! А то эти москвички… Чтобы вот она где у тебя сидела!
И вскинул крепко сжатый кулак.
Опасения родителей Борису были понятны. Пятнадцать лет назад он перебрался из Копейска в Москву – нищий парень с угрюмым взглядом и волчьей хваткой – и с тех пор неуклонно выцарапывал у судьбы свою долю счастья. Доля, в основном, имела денежное выражение.
Теперь он с полным правом мог назвать себя состоявшимся человеком.
Бизнес – свой.
Квартира – отличная, на Соколе: мечта, а не квартира!
Родители под боком, живут не тужат в своей двушке.
А Наташа кто? Бедолажка, сирота московская. Ютится в комнатушке, оставшейся от покойных родителей. Закончила искусствоведческий, поработала в музее, потом ушла и занялась совсем уж полной ерундой: научилась из бисера и камешков плести бусы и стала продавать их через интернет. Всех развлечений – раз в пару месяцев съездить в Европу, ухватив самые дешевые билеты, а там бродить по барахолкам, выискивать всякую старомодную дрянь.
Впрочем, Бориса этот ее образ жизни устраивал. Не хватало еще, чтобы будущая жена карьеру строила.
Он смотрел на нее с умилением. Мышка музейная! Одеваться совсем не умеет. Длинная юбка в лохмотьях и заплатках, сверху кофта с отвисшими карманами, ботинки армейские на ногах, волосы банданой перехвачены – ну что за вид! А все равно хорошенькая.
На «хорошенькая» Борис каждый раз спотыкался. Где-то в глубине души он понимал, что подобная внешность не оценивается такими словами, как «хорошенькая» или «симпатяшка». Но подобрать нужное не мог.
Глазищи вот эти… Серые, как дождь, громадные, и будто сквозь тебя смотрят. И все время она словно прислушивается к чему-то. Борис поначалу тоже пытался прислушиваться, потом понял, что выглядит дураком.
После визита к родителям он поговорил с ней начистоту. Объяснил, что будет несправедливо, если все совместно нажитое они станут делить пополам при разводе. Наташа слушала внимательно, соглашалась. Конечно, каждый должен остаться при своем, сказала она. Конечно, подпишем брачный контракт.
Умница девочка. Борис сразу это понял.
Они поженились.
Жили ровно, хорошо. Борис возил жену за границу – в нормальные страны, а не на задворки Европы. Мальдивские острова, Бали, Таити… Пытался порадовать украшениями, но оказалось, что она носит только свои безумные ожерелья с торчащими веревками и свисающими циферблатами. Из подаренного им кулона с изумрудом сделала такую фиговину, что смотреть страшно: вставила драгоценный камень в глаз ящерице из медной проволоки, прицепила скрепку – получилась брошь. Борис посмотрел, погладил жену по голове: мышь ты моя музейная, птичка не от мира сего.
Хотя изумруд было жалко.
Несколько раз Наташа пыталась показать ему что-то из своих работ. Борис улыбался, как улыбается мать калякам-малякам своего ребенка. Его смешила и трогала сосредоточенность жены на всей этой бисерно-веревочной ерунде.
И еще тихо жалел ее: надо же, сколько ни бьется – ни разу ничего толкового не смастерила. Удивительно, как вообще кто-то покупает эти ее… поделки.
Когда он приобрел новый «Лексус», то записал его на отца. Контракт контрактом, но мало ли что! От жены скрываться не стал, честно предупредил, что машина по документам принадлежит папе.
– Ну и замечательно, – спокойно сказала Наташа. – Хорошая машина, а твою давно пора было менять.
Сама она ездила на дряхлом «Опеле», страдавшем всеми болезнями, присущими его почтенному возрасту. Борис не раз предлагал ей купить что-нибудь взамен, но Наташа отмахивалась: потом, мол.
В один прекрасный день это «потом» наступило.
– Я наконец-то машину поменяла, – невзначай сообщила она за приготовлением субботнего завтрака.
За шкворчанием яичницы Борис решил, что не расслышал.
– Что?
– «Опель» продала, – повторила Наташа. – У Сони такие ямы возле дома, невозможно подъехать. Надо было взять что-то с хорошей проходимостью.
– Ты купила новую машину? Сама? – недоверчиво переспросил Борис.
– Вон она стоит, прямо у подъезда.
Борис поднялся и подошел к окну.
Среди хорошо знакомых ему соседских автомобилей возвышался черной глыбой «Фольксваген-Туарег».
Борис моргнул. Этого, конечно, не могло быть. Его маленькая музейная мышь если и была способна купить с собственных доходов машину, то лишь стиральную.
– Не вижу…
Наташа переложила яичницу на тарелку и, проходя к столу, мимоходом ткнула пальцем в черную громадину. Так легко и непринужденно, что он внезапно понял: это не шутка.
Борис побагровел.
– С ума сошла? Откуда деньги?
Наташа вскинула брови.
– Любовника завела?!
Он хотел выругаться, но что-то в ее лице удержало его.
– Откуда бабло? – повторил он, уже теряя запал и ощущая, как наваливается жалкая растерянность. – Где ты взяла три ляма на такую тачку?
– Последние заказы оказались очень прибыльными, – сказала Наташа, не отрывая взгляда от тарелки. – Пожалуйста, не нужно больше повышать голос.
– Заказы?!
Она наконец подняла на него глаза.
– Боря, ты вообще представляешь, чем я занимаюсь?
…Он слушал, ощущая, как пол уходит из-под ног.
На барахолках, развалах, блошиных рынках Европы она выискивала антикварную бижутерию, вооруженная чутьем, помноженным на знания.
Особенно ей везло на эмаль. Мерцающие, как стрекозиное крылышко, переливы оттенков, нежнейшие цвета – эльфийская красота ар-нуво манила ее. Наташа безошибочно чувствовала, где нужно искать. Так, однажды в наследстве старухи, выставленном на аукцион в крошечном городишке, нашелся неподдельный Рене Лалик: подвеска с крупным радужным опалом и пятью жемчужинами.
Подвеску немедленно приобрела у нее известная галерея. За один день Наташа окупила два года поисков.
На нее работали образование, интуиция и опыт. Иногда вещи, которые она находила, были сломанными, искореженными в жерновах времени. Наташа никогда не пыталась восстановить их – только превратить во что-то иное, новое.
И тут в дело вступал ее талант.
В украшениях, выходивших из ее рук, всегда читалась история. Наташа соединяла несочетаемое: оплетала жемчуг нитками из распущенной веревки, подбирала совиные перья к редкому халцедону, на золотую цепочку нанизывала дырявые копеечные монеты – и получалась уникальная вещь. На творения Симоновой записывались в очередь. Ее знали коллекционеры антиквариата и любители бижутерии, знали собиратели древностей и завсегдатаи рукодельных форумов.
Она работала медленно. Иногда могла месяцами подбирать недостающую деталь к украшению. Каждый кусочек должен встать на свое место – лишь тогда вещь обретет жизнь и гармонию. В этом было какое-то шаманство. Внутренний Наташин колдун находил себе выход, творя магию из обыденных вещей и старинных украшений.
Борис попытался склеить расползающуюся на куски реальность.
Она все придумала! Выдала желаемое за действительное!
Он схватился за это объяснение, постаравшись забыть о том, что никогда в жизни не ловил жену на вранье.
– …Что ж ты, такая успешная, в коммуналке ютилась? – выдавил он.
– Я очень люблю старую Москву, – спокойно сказала Наташа. – Эта комнатка – память о маме с папой. Квартиру в Кунцево я сдаю.
– В Кунцево?
Она кивнула.
Борис вцепился в стол. Кунцево! Да, она раз в месяц ездила туда по каким-то делам, которыми он никогда не интересовался.
– У тебя даже счета в банке нет!
– Отчего же, есть. Только не в российском.
– У тебя рыдван столетний!
– Был.
Борис бросил взгляд за окно, где черный «Туарег» возвышался как памятник его куриной слепоте. Из глубины до смерти уязвленной души вырвался вопль:
– Ты не можешь этой рукодельной хренью зарабатывать столько же, сколько я!
Кажется, ему удалось удивить ее. Наташа отодвинула тарелку с яичницей и озадаченно уставилась на него.
– Конечно нет. Я зарабатываю больше.
Помолчала и добавила:
– Это что-то меняет в наших отношениях?
Борис схватился за голову и застонал.
– Я думала, ты навел обо мне справки перед свадьбой. Поэтому и предложил договор. Ты ведь очень… предусмотрительный.
Борис даже засмеялся. Договор! Да, он хотел оградить себя от жадности нищей московской девочки. Прелестной птички не от мира сего.
Нищей?
Не от мира сего?
Это она ограждала себя.
К двадцати четырем годам она имела то, что он смог получить только сейчас.
– Почему ты мне не рассказывала?!
Наташа пожала плечами.
– Не хотела навязываться. Тебя не интересует моя работа, я видела.
– Черт, я не о работе!..
Борис осекся, заметив ее непонимающий взгляд.
Для нее было важно лишь ее дело. Деньги – постольку, поскольку они давали свободу выбора.
А для него деньги были мерилом достижений. Полновесной гирей на весах успешности.
Черный джип вызывающе скалился решеткой радиатора. Борис резко отвернулся от окна. Она даже «Туарег» купила не потому, что престижно, а потому, что он высокий! «У Сони ямы возле дома…»
Куски расползались, и Борис не в силах был соединить их. Картина его семейной жизни превратилась в чертов пазл. Который, как выяснилось, все это время он собирал неправильно.
И еще гордился собой, кретин…
Пес с ними, с деньгами! Он был в силах переварить и принять, что жена зарабатывает больше. Но в их браке он мог играть только ту роль, которую сам для себя выбрал.
Он-то, идиот, видел себя спасителем! Принцем, вытащившим сероглазую принцессу из коммунальной башни. Принцесса была сиротка, неприспособленная к жизни. Их брак строился на ее любви и благодарности.
А теперь выясняется, что ему нечем гордиться. Не он спас принцессу, а она снизошла до него из своей маленькой башни, в которой обитала только из ностальгических соображений.
Борис вдруг понял со всей очевидностью, что жена все это время немножко жалела его.
– Наташа… – хрипло спросил он. – А почему ты вообще вышла за меня замуж?
Наташа органически не умела врать.
– В порядке эксперимента, – грустно сказала она.
Через месяц они развелись.
Эксперимент провалился.
Да, именно так она и сказала – «объясниться».
– Доброе утро! – Маша постаралась скрыть растерянность. Что еще за объяснения?
Наташа Симонова подняла ворот куртки и поежилась.
Рассматривая девушку, Маша по привычке подбирала ей место в какой-нибудь истории. Если Яна – Маленькая разбойница из «Снежной королевы», то Наташа, пожалуй, русалка. Не та, что рвалась на землю, а одна из ее сестер, беззвучно скользящих в морских глубинах. Чистое лицо, бледные губы… Но дело даже не в чертах, а в этой легкой отрешенности взгляда.
И еще – в полном отсутствии стремления нравиться. Этой девушке, определенно, было все равно, что о ней подумают.
Словно опровергая ее последнее заключение, Наташа проговорила:
– Я чувствую себя очень неловко. Мне кажется, вчера я всех обидела своими словами.
Она зачем-то прижала пальцы к уху и прищурилась. Выглядело это странно.
Парусник качнуло, и Маша ухватилась за фальшборт.
– Не то чтобы обидели, – пробормотала она. – Скорее, озадачили.
Девушка понимающе кивнула.
– Не стоило этого говорить. Но мне так трудно обманывать… Не понимаю, когда это оправдано.
Маша нахмурилась. Что-то смутило ее в последней фразе.
– Мы действительно вас раздражаем?
– Не конкретно вы. Вообще люди.
Час от часу не легче!
– Когда много людей, трудно, – без выражения сказала Наташа. – Каждый звучит. Голоса разные. Нужно что-то чувствовать, говорить и легко ошибиться. Проще слушать, но все равно устаешь. Я устала вчера. Когда спросили, что мешает, не смогла быстро придумать ответ. Пришлось говорить, как есть.
Она пыталась объяснить и, как всегда, терялась: фразы ничего не значили, хотелось взять картинку из головы и перебросить собеседнику, чтобы сразу, без слов, раз – и он уже все понимает. Ей с детства не хватало телепатии, но сейчас – особенно остро.
Рыжая слушала молча, напряженно сдвинув брови. Наташа подумала, что эта женщина, с лицом усталым и чуточку несчастным, могла бы ее понять. Каково это, когда устаешь от каждого человека, требующего внимания, как тяжело, когда нужно вслушиваться в слова и интонации, различать их, по-разному реагировать. А в это время тебя атакуют образы, запахи, духи, кожа, одежда – и все это оглушает, слепит, выкручивает мозги, так что хочется лишь одного: забиться в темную нору, где только звук собственного дыхания нарушает тишину.
Как чувствуешь себя рыбой среди млекопитающих, молчаливым огромным китом среди резвящихся дельфинов – кем-то, выпадающим из среды, всегда чужим.
Изгоем.
– Вам тяжело общаться? – спросила Маша.
Наташа неопределенно пожала плечами.
– Иногда. Иногда нет. С новыми людьми – да. Слишком много… всего.
Маша вздрогнула. Она наконец-то осознала, что ее смущает.
– Зачем же вы записались в это плавание? – вырвалось у нее.
Наташа вдруг улыбнулась.
– Странно, да. Застой в работе. Ничего не могу придумать. А море я с детства не люблю.
– Любите? – переспросила Маша, решив, что ослышалась.
– Не люблю. Бессмысленный объем воды.
Девушка замолчала, решив, что объяснила достаточно.
Маша потерла лоб. Этот разговор стал напоминать какую-то шараду.
– Море вам не нравится, – вслух подумала она. – И у вас творческий кризис. Вам нужно раскачаться, да? Требуется толчок, который выведет вас из равновесия?
Наташа кивнула.
– Поэтому я хотела извиниться, – без видимой связи с предыдущим сказала она. – Вы умеете понимать. Я не хотела вас обидеть.
Она замолчала, выжидательно глядя на Машу.
– Извинения приняты, – медленно проговорила та. – Кстати, если вас будет затруднять общение со мной, скажите прямо. Без реверансов.
– Да. Без реверансов, – подтвердила Наташа.
Развернулась и ушла, не говоря больше ни слова.
Когда Маша спустилась в свою каюту, Сергей уже оделся и готовился принять вахту.
– Как дела наверху? – Он поцеловал ее и отстранился. – Э-э, а что это у тебя с лицом? Что-то не так?
– Нет, все отлично. – Маша рассеянно потерла лоб.
– Не ври. Выкладывай.
Маша посмотрела на мужа и решилась:
– Мне кажется, у нас на корабле человек с синдромом Аспергера.
Сергей проявил неожиданную осведомленность. Макар Илюшин, ходячая энциклопедия, когда-то прочел ему целую лекцию об аутизме, и кое-что из этой лекции осело в памяти Бабкина на удивление прочно.
– Это нарушение развития, – припомнил он. – Неспособность воспринимать эмоции других людей и выражать свои собственные. Очень модная болезнь, которой нынче награждают кого попало. Достаточно быть мрачной букой, и можешь называть себя гордым обладателем этого синдрома.
Маша покачала головой.
– У нее монотонная речь. Знаешь, как будто человек одну ноту тянет, только словами. И еще она выглядит немного… – она замялась, – бесчувственной.
– Как робот?
– Скорее, как зомби. Она пыталась объяснить мне, что ей тяжело общаться с несколькими людьми сразу. И даже извинялась. Но это выглядело так, словно я беседую с инопланетянином. А он не совсем понимает, зачем нужно все это говорить, но что поделать, такие уж у этих людишек ритуалы.
– Диагност ты мой недоделанный!
– Недоделанный, – согласилась Маша. – Но все это мне не нравится.
Сергей посмотрел на часы и поднялся с кровати.
– Мне пора: вахта не ждет.
Уже в дверях он обернулся.
– Слушай, а почему тебе это не нравится? Даже если допустить, что ты права.
Маша поморщилась. Короткий разговор с мужем, как всегда, подействовал на нее успокаивающе. Теперь она отчетливо понимала, что все это глупость, которую неловко даже подумать, не то что произнести вслух.
– Я внимательно слушаю, – напомнил о себе Сергей.
Она махнула рукой:
– Прости, это чушь. Я просто взбаламутила себя.
Бабкин всем лицом выразил живейший интерес, и Маша поняла, что без ответа он не уйдет.
– Я где-то читала, – нехотя сказала она, – что люди с синдромом Аспергера имеют повышенную склонность к насилию. Ты что-нибудь слышал про Мартина Брайанта? Ну, Австралийского Убийцу?
Старпом доверил Сергею стоять за штурвалом. Огромное колесо едва уловимо пахло лаком, как свежий паркет, и было не гладким, как он ожидал, а немного шершавым. Бабкин обхватил рукояти – и улыбнулся во весь рот.
Черт возьми, это было здорово!
Словно ты мальчишка, сбежавший с уроков и забравшийся на крышу через ржавую дверцу с навесным замком, который вечно подвыпивший дворник забывает запирать. Сидишь, свесив ноги с края крыши, бесстрашный, как Питер Пэн, и под тобой шелестит летний двор, а наверху небо звенит от зноя, и голуби курлычут, и дребезжит старенький мотоцикл дяди Валеры из тридцать четвертой, и ветер поет в струнах проводов.
Бригантина летела, почти не замечая волн. Казалось невероятным, что один человек может управлять такой махиной.
Об этом Бабкин и сказал старпому.
– Один не может, – разочаровал его Диких. – Нет, если, скажем, штиль, то без проблем. А если штормит, то нужны двое как минимум.
Сергею остро захотелось, чтобы был шторм. Хотелось геройствовать, удерживать рвущийся из рук штурвал, кричать «трави помалу», что бы это ни означало, и потом, когда все закончится, одобрительно похлопывать товарищей по плечу.
«Фантазерус обыкновеникус, – подумала та часть Сергея, которая не опьянела от запаха волн и ощущения штурвала в собственных руках. – Заразился от Машки. Но ей-то простительно. А тебе, взрослому мужику, стыдно. Трави помалу, понимаешь!»
– Артем, что значит «трави помалу»?
– Значит, медленно отпускай.
Солнце плыло над морем, лежа на подушке из розовых облаков. «Снова не мои слова, а Машкины», – поймал себя Сергей. Его дед говорил, что, прожив с женой много лет душа в душу, временами стал думать ее мыслями. Раньше Бабкин не понимал, что это значит. Зато понял теперь.
У него самого все было просто. Солнце встает, облака бегут. Жизнь состоит из подлежащего и сказуемого. Все прочее – излишества. Оперативная работа к ним не располагала. В отделе Бабкина работали люди бесхитростные, понапрасну не рефлексирующие, и он был таким же.
Не стоит ничего усложнять. Это базовая стратегия выживания в том мире, где из самых лучших побуждений советуют: «Будь проще, и люди к тебе потянутся».
Но когда он ушел из оперативников, в его жизни возник Макар Илюшин.
В ответ на предложение «будь проще», Илюшин советовал: «Будь сложнее, и от тебя отвалятся те, кто проще». Умный, насмешливый, с невероятно развитой интуицией, он искал самые сложные пути и брезговал очевидными. Первые полгода совместной работы Сергей чувствовал себя как человек, ухвативший за хвост метеор и волочащийся за ним по галактикам.
Потом появилась Машка, рыжая Машка с веснушками и лисьими бровями, вечно обгоревшими плечами и такой улыбкой, что поначалу, когда она улыбалась, Сергей каждый раз хотел спросить: «Это вы мне?»
Не верилось, что подобное дарят просто так.
Потом не верилось, что она собирается выйти за него замуж.
Потом не верилось, что она его любит. Причем ежедневно любит! Всегда! Нет, необъяснимо.
Машка трудилась сценаристом, придумывала сюжеты для детской передачи. Заодно понемножку писала рассказы для детей. И, конечно, наотрез отказывалась обходиться одними лишь подлежащими и сказуемыми, когда в мире есть столько разнообразных определений, дополнений и обстоятельств.
Трава какая?
«Зеленая!» – ответил бы Бабкин.
«Мягкая, влажная от непросохшей росы, и щекочет босые пятки», – ответила бы Маша, а потом придумала бы мышиного бегемота, который живет под листом лопуха.
Она превращала самые простые события в увлекательные истории. Из встречи с собакой соседа могла сделать комедию, из потери варежки – полноценный детектив.
Бабкину пришлось привыкать к тому, что ручку настройки яркости этой жизни выкрутили на максимум. В мир, похожий на простой и незамысловатый куриный бульон, добавили отчетливых запахов, вкусов и цвета. Был жидкий суп – стало непонятно что. Иногда черничное мороженое, а иногда – кулебяка с грибами!
Но жить стало значительно интереснее.
Он не принял всерьез фантазии жены о девушке с аутизмом. Всегда есть люди, которых раздражают окружающие, что же в этом удивительного. А Машка, по своему обыкновению, все преувеличила, сочинила историю и сама себя напугала.
Солнце поднималось все выше, и море начало сиять. Справа от корабля пролегла дорожка искрящегося жидкого золота. Заглядевшись на нее, Бабкин едва не дернул штурвал.
– Сергей! – укоризненно сказал Артем.
Бабкин извинился и постарался сосредоточиться.
Но его начало клонить в сон. Он встряхивался, хлопал себя по щекам – не помогало.
– Кофе хочешь? – старпом искоса взглянул на него.
– Не, спасибо. Сам проснусь.
Проснуться не получалось. Даже свежий ветер отчего-то не бодрил, а навевал грезы о каюте, где нет сквозняков, где он рухнет на койку и…
– Так, запас кофе кончился, я пошел за новым, – решительно сказал Диких. – Не благодари.
– Спасибо! – запоздало крикнул Бабкин ему вслед.
Елки-палки, он один за штурвалом! «Сейчас бы как крутануть!»
Он представил, как корабль тяжело завалится на бок, скрипнут мачты, загрохочут вещи в каютах, вскинется яростно волна, с силой ударившись о борт. А Машка скажет…
– Кажется, меня только что пытались убить.
Сергей вздрогнул. Он едва не уснул за те несколько секунд, что прошли с ухода старпома.
– Простите?
Перед ним стоял носатый очкарик в старомодном «бабушкином» свитере и тер переносицу. Он не выглядел испуганным, скорее озабоченным, и потому у Сергея не возникло и тени сомнений, что слова об убийстве ему просто почудились.
