Елена Крюкова
Зеркало
Коммуналка
Часть первая – Обитатели
* * *
– …А я ей и говорю: ну, дура ты, дура, зачем такую шубу продала, это же царские хоромы, а не шуба… Ведь китайская земляная выдра!.. Господь с тобой, говорю, дура!.. А она мне зубасто так, да с присвистом злым, с шипеньем, аж у нее, матушки, скулы от злобы заострились топориками: а что ж ты мне да Петьке малому прикажешь кусать целый месяц до зарплаты, а?.. Что, говорит, я масло ему из сметаны буду сбивать, что ли?.. И вдруг – ох я и испугалась! – как завыла, прости Господи, как леший на болоте!.. И об спинку кровати головой – бряк, бряк…
– Ты бы ей капелек дала каких сердешных, Зина…
– …а кровать-то старая – того гляди развалится на палки да скалки. И как она взовьется да заорет пуще прежнего: жизнь клятая!.. Никуда не уйти, никого не привести!.. Куда – на эту кровать ночлежную?! Да в ночлежках у америкашек побогаче обстановочка будет… А от вас что, ширмой в цветочках загородиться?!.. Орет – ну иерихонская труба, прости Господи!.. Ты слыхала?.. Я уж ей так и сяк, валидол сую – она мою руку чуть не сломала, оттолкнула, вопит: жри сама свои таблетки!..
– Зинка, а может… это… ей полечиться лечь?..
– Панечка!.. Панечка!.. Разве нашу жизнь вылечишь!..
«…Я выплыла в людское море…»
…Я выплыла в людское море
Из этой гавани табачной,
Где керосином пахнет горе
И в праздники – целуют смачно.
Я вышла – кочегар метели —
Из этой человечьей топки,
Из этой раскладной постели,
Где двое спят валетом знобким.
Я вылетела —
В дикий Космос —
Из ледяного умыванья
Под рукомойником раскосым,
Из скипидаром – растиранья
При зимней огненной простуде,
Из общих коридоров жалких,
Смеясь и плача,
Вышла в люди
Из той людской, где все – вповалку.
* * *
– Игнатьевна!.. Ты че там скрючилась в три погибели?.. У тебя керогаз, што ль, не зажигатся?.. Дай помогу…
– Ну, помоги… Че двигашь меня локтем-от: локоть твой больно острый. Костыль прямо…
– Да потому што отойди. Чай, свет заслоняшь.
– Чай, весь не заслоню.
– Ну вот и все. Зажгла я тебе твою бандуру. Че варить-то собралась?
– Не суй нос… Чай, все то же: макароны.
– Растолстеешь, Киселева!..
– Може, в гробу и поправлюся… Мясца хочу… Зубов нету – не угрызу уже… А молодые зубки были – ох, жилы перегрызала!..
– Ну, ну, Киселева. Че реветь-то. Вари свое спагетти.
– Да уж сварю как-нито… А керогаз-то как пылат! Как сдурел… Огонь, огонь-то какой… Огонь-то… какой…
Киселиха ставит свечу перед иконой
Огонь! Из лодкою сложенных рук —
Огонь к закопченной иконе
Так рвется!.. – проросший и бешеный лук
Из тьмы черноземных ладоней…
Забыла совсем я, сколь, старой, мне лет
Пробило вчерась, намедни…
Сварила, сварила свой поздний обед,
Сходила к ранней обедне.
Вчерась раздеваюсь – да што ж это, ба!.. —
Гляжу – в гимнастерке… в лампасах… —
Как муж мой покойник!.. Во фрунт – голытьба
Вокруг офицерского баса…
Замучили Федю, два дула – к виску,
А я, молодая жененка,
Я всех революций срамную тоску
Кляла одичало и звонко!
Орала по улицам и площадям,
Какие вы есть, комиссары!..
Работа – рабочим, овес – лошадям,
А «бывшим» – сосновые нары…
Я двадцать пять лет оттрубила как штык!
При шмонах – смеялася лихо…
Твой рот к непотребной молитве привык,
Подстилка, раба, Киселиха…
Ну, выпустили – как линя – в водоем!
Лицо – что печеная свекла…
И в разуме штой-то подвиглось моем —
Как будто под ливнем промокла
И все не согреюсь, с тех пор и дрожу,
И греюсь – вот свечечку ставлю
Казанской иконке! В ладонях держу
Горячую желтую каплю…
Огонь-то, огонь!.. Ох, безумная я,
Зачем все так помню упорно —
В снегу талом стирку плохого белья
И струпьев подсохшие зерна…
Зачем, Матерь Божия, выжить пришлось?..
Слаба водовозная кляча.
А с пенсии – гребень для сивых волос,
«Подушечек» сладких впридачу…
«Подушечки» я растолку молотком —
Повыбиты зубы кобыльи!..
Огонь ты, огонь, полижи языком
Ты чернь моих щек замогильных…
Все верю, все чую – с ума я сойду!
Казанская, матушка, сделай
Ты так, чтобы в этом, о, в этом году
Душонка покинула тело!..
А сколь мне там стукнуло?.. Кто его знат!..
Быть может, и все девяносто…
А завтра в экране покажут парад
И эти… кремлевские – звезды…
* * *
– Тамарка!.. Че ты – ночь-полночь – стучишь?.. Че набатывашь, как в набат?.. Младенец твой орет как резаный по ночам, да ты ишшо моду взяла не спать?.. Какая тебя муха укусила в голу задницу?.. Самая сласть сна, а ты…
– Тетя Паня, горелым пахнет. Проводка горит. Из вентиляционных ходов – дым!..
– Окстися. Какой дым. Под носом у тя дым…
– Галка!.. Че путаешься под ногами, дура девчонка, иди спать ложись, не мети рубахой половицы…
– Мамка, я ноль-один вызвала.
– Ты че!.. Правда, што ль!..
– Сказали – сейчас приедут.
– Быстро в постель!..
– А че торопиться-то. Какой он – огонь? Поглядеть хочу. Мамка, а Петька спит?..
– Спит, умница моя. Пожарку вызвала! Умница моя… Не бойся… Не бойся с мамкой ничего…
– Пахнет горелым… Мам, вон огонь! Вон он! Хвосты лисьи!..
– Да, хвосты… Только шубу не сошьешь… Паня, буди всех! Всех!
– Милые! Милые! Вставайте! Пожар! Горим! Горим!
– Что?.. Кто придумал?.. А запах-то… А полыхает вон!..
– Это он, сволочь. Граф Борис Иваныч. Утюг оставил в кладовке. А сам заснул.
– Эй, Борис Иваныч!.. Спит… Свои брильянты под подушкой охраняет, а нам – гори синим пламенем?!..
– Вставай, контра проклятая!..
– Пожарнички, родненькие, вы уж потушите за ради Христа… Дети малые у нас…
– Уж потушили, бабы. Не нойте. Счастье ваше. Дом-то… деревянный коробок. Еще минут пятнадцать – и все рухнуло бы… к едрене-фене…
– Пожарники! Братаны! Водочки тяпнем?.. За жизнь!..
– Мамка, мамка, да почему горелым пахнет, аж плакать хочется, а голуби на крыше – не сгорели?..
Пожар
Лютая, зверья сила огня.
Судорга ног – к подбородку.
Страшно, огонь. Вдруг возьмешь ты меня
В гулкую рыжую глотку?
Пасть твоя светлая. Зубы остры.
Дом наш качается, пьяный.
Так вот горят – первобытно – костры
В наших песцовых буранах.
Это Борис наш Иваныч, наш граф,
Житель крысиной кладовки,
Тощая щепка, – спал, ноги задрав,
После крутой голодовки
Так запродав с аметистом браслет,
Что на паршивую сотню
Снедь закупил и поел на сто лет
Впрок – хоть сейчас в преисподню!.. —
Гладил рубашки… Дрожание рук,
Сытости радость тупая…
Как он оставил включенным утюг —
Плача, сопя, засыпая…
И загорелось в щелях и пазах
Красной сухой круговертью.
И загорелся в ребячьих глазах
Дикий азарт передсмертья.
Взрослые – те лишь вопили одно:
«Дом бы сгорел этот нищий!..
Иль в новоселье попьем мы вино,
Иль повезут на кладбище!..»
И, спохватясь, прижав руки ко рту:
«Родненькие!.. Погасите!..
Все переможем – всю голь-нищету,
Только нам дом наш спасите!..»
Шорох – из шлангов – вонючей воды!
Гари древесная пряность!
Перед тигриною пастью беды —
Я, не мигая, уставясь…
Рядом со мною – Петюшка Звонцов
В черных трусах доколенных —
Ласковых не докричишься отцов —
Сгибших, застреленных, пленных…
Рядом со мною картежник Сократ
В бязевом женском халате —
Там, в его комнате, знаю, лежат
Трое – все в дым! – на кровати…
Рядом со мной Киселиха стоит,
Жесткая, будто двустволка!
Сходен с болотной кикиморой вид,
Светят глаза, как у волка…
А за лопаткой угластой ее,
Весь в первобытных сполохах,
Пьяный Валера – дыряво белье,
Грудь – вся в наколках: эпоха…
Саня, не бойся! Тамарка, держись!
Этот пожар – что он сможет?
Он не сожжет поднебесную жизнь —
Кости земные изгложет.
В небе январском – горелый салют
Виден сквозь детские веки.
«Жить вам осталось – пятнадцать минут!»
Жить нам осталось – навеки.
Что суждено? Вдоль по свету – с сумой?..
В пахоту – слезные зерна?..
…Русый пожарничек,
Ангел ты мой.
Спас ты мой Нерукотворный.
* * *
– Дочка. Не смей ходить туда к нему в кладовку. Слышь, не смей!.. Он тебя там гадкому научит. Не ходи! Весь сказ!
– Буду ходить.
– Вот Бог послал козу! Упрется рогами!.. Говорят тебе – не ходи! Медом он тебя там, што ль, кормит?..
– Нет. Читает.
– Во-он што!.. Артист какой!.. Мало тебе учительша в школе читает!.. Я книжки покупаю – дорогие…
– Это сказки. А Борис Иваныч мне правду читает.
– Ишь ты!.. Правду! Ну и какая она у него, правда?..
– Настоящая.
Кладовка
…Старый граф Борис Иваныч,
Гриб ты, высохший на нитке
Длинной жизни, – дай мне на ночь
Поглядеть твои открытки.
Буквой «ЯТЬ» и буквой «ФИТА»
Запряженные кареты —
У Царицы грудь открыта,
Солнцем веера согреты…
Царский выезд на охоту…
Царских дочек одеянья —
Перед тем тифозным годом,
Где – стрельба и подаянье…
Мать твоя в Стамбул сбежала —
Гроздьями свисали люди
С корабля Всея Державы,
Чьи набухли кровью груди…
Беспризорник, вензель в ложке
Краденой, штрафная рота, —
Что, старик, глядишь сторожко
В ночь, как бы зовешь кого-то?!
Царских дочек расстреляли.
И Царицу закололи.
Ты в кладовке, в одеяле,
Держишь слезы барской боли —
Аметисты и гранаты,
Виноградины-кулоны —
Капли крови на распятых
Ротах, взводах, батальонах…
Старый граф! Борис Иваныч!
Обменяй кольцо на пищу,
Расскажи мне сказку на ночь
О великом царстве нищих!
Почитай из толстой книжки,
Что из мертвых все воскреснут —
До хрипенья, до одышки,
Чтобы сердцу стало тесно!
В школе так нам не читают.
Над богами там хохочут.
Нас цитатами пытают.
Нас командами щекочут.
Почитай, Борис Иваныч,
Из пятнистой – в воске! – книжки…
Мы уйдем с тобою… за ночь…
Я – девчонка… ты – мальчишка…
Рыбу с лодки удишь ловко…
Речь – французская… красивый…
А в открытую кладовку
Тянет с кухни керосином.
И меня ты укрываешь
Грубым, в космах, одеялом,
И молитву мне читаешь,
Чтоб из мертвых – я – восстала.
* * *
– А-а-а!.. Мамочка, не бей!.. Мамочка, не надо!.. Я больше никогда!.. не буду… А-а-а-а!..
– Ты, злыдень поганый. Заел мою жизнь. Так тебе. Так тебе. Так тебе. Так. Дрянь. Дрянь. Дрянь.
– Мамочка!.. Не надо до крови!.. Не надо по голове… А-а-а!.. Прости, прости, прости, а-а!..
– У, поганец. Всего искровяню. Всего искалечу. Места живого не оставлю! Весь в отца. Весь. Получай. Получай. Получай.
– Мамочка!..
– Гаденыш.
– Анфиса, открой!.. Слышь, Анфиса, открой, дверь ногой высажу!.. Не бей мальца. Это ж подсудное дело. Засудят тебя, клячу.
– Мой!.. Что хочу, то и делаю!..
– Да он глянь как пищит – душа в теле кувыркается!.. Мочи ж нету слушать!.. Нас хоть пощади!.. Че издеваесся-то над беззащитным, ведь он малек!..
– Пусть знает тяжелую материнскую руку.
– А ну – до смерти забьешь?..
– Горшок с возу упадет – кобыле легше будет.
Пьета. Плач над избитым ребенком
Лежит на медном сундуке,
И в плечи голову вобрал…
Кровь да синяк на синяке.
Ты много раз так умирал.
Петюшка, не реви ты… Слышь —
Твоя в аптеку мать ушла…
За сундуком скребется мышь,
И пылью светят зеркала.
Бьет человека человек.
Так было – встарь. Так будет – впредь.
Из-под заплывших синих век,
Пацан, куда тебе смотреть?!
Хоть в детской комнате мужик —
Противней нету, – а не бьет…
Петюшка, ты же как старик:
В морщинах – лоб, в морщинах – рот…
Не плачь, дитя мое, не плачь.
Дай поцелую твой живот.
О Господи, как он горяч…
До свадьбы… это заживет…
И по щекам катят моим —
О Господи, то плачу я
Сама!.. – и керосин, и дым,
И синь отжатого белья,
И гильзы, что нашел в золе
На пустыре, и маргарин
Растопленный, и в серебре
Береза – светит сквозь бензин,
И лозунги, и кумачи
Над дырами подъездов тех,
Где наподобие парчи
Блатной сверкает визг и смех! —
И заводская наша гарь,
И магазин – стада овец,
И рубит рыночный наш царь
Мне к Ноябрю – на холодец,
Набитого трамвая звон,
И я одна, опять одна,
И день безлюбьем опален,
И ночь безлюбьем сожжена, —
А ты у матери – живой!
Пусть лупит! Что есть силы бьет!
Не плачь. Я – плачу над тобой,
Пацан,
Родимый мой народ.
* * *
– Дяденька, дяденька! Иди сюда, на кухню… Здесь у мамки блины холодные остались… Щас найду… Вот они – под миской… На…
– Дочка!.. Спасибо тебе, Бог тебя наградит…
– Дяденька, да ты не плачь, а ешь… У тебя слезы в бороде.
– Милашечка… И-эх!.. это все ништяк, а вот добрых душ на свете мало – ох, штой-то не видать…
– Дяденька, а почему у тебя гармошка – красная?
– Потому что песня моя – прекрасная.
– Спой! Спой, пока Киселиха не пришла! А то она если услышит – щас завоет. И будет петь «Когда мы сходили на борт в холодные мрачные трюмы…» Я ей рыбок подарила, мальков, живородящих, а она только все свечку перед иконой жгла, а рыбок не кормила – и уморила. Спой!
– И-эх, гармошечка жалобная, стерлядочка жареная!..
– Дяденька, а из чего твоя вторая нога сделана? Из дерева?..
– Дочка, дочка!.. Из дуба мореного… Это меня – под Кенигсбергом шарахнуло… Пахнет от меня крепко?.. Я нынче имянинник – беленькой купил…
– Пахнет. Как от дяди Валеры.
– Слухай песню! Неповторимую.
Одноногий старик играет на гармошке и поет
Время наше, время наше,
Стреляное времячко!
То – навалом щей да каши,
То – прикладом в темячко…
Рота-рота да пехота,
Всю войну я отпахал —
Отдохнуть теперь охота,
А вокруг кричат: нахал!
Инвалид, инвалид,
Головушка тверезая,
К дождю-снегу не болит
Нога твоя отрезанная?..
Так живу – в поездах
Да во крытых рынках.
Папироса в зубах
Да глаза-барвинки.
Государство ты страна,
Тюремная решетка:
То ли мир, то ли война —
Два с полтиной водка!
Я протезом гремлю
Да на всю Расею:
Поплясать я люблю —
От музыки косею!
Эх, музыка ты моя,
Клавиши играют!..
До исподнего белья
В тюрьмах раздевают…
Кушал Сталин знатный харч,
А Хрущев ест икру…
Я в подвале – плачь не плачь —
Так голодным и помру!
Выдают мне паек:
Соль, картошку и ржаной!
Эх, куплю себе чаек
Да на весь четвертной!..
Так чифирчик заварю,
Да попью вприкуску,
В окно гляну на зарю
Зимних далей русских:
То не белые поля —
Алые полотнища!
То родимая земля
Флагами полощется…
Флаги винны, флаги красны —
Сколько крови пролито!..
Неужель снега напрасно
Кровушкою политы?..
Помню: стылый окоп.
Тишь после взрыва.
И под каскою – лоб
Мыслит, потный: живы…
Да, живой я, живой!
И пою, и плачу,
И гармошки крик лихой
За пазуху прячу!
И протезом об пол – стук!
Деньги – в шапку?.. – в каску!..
Друг, налей, выпей, друг,
Да за эту пляску…
* * *
– Вон, вон пошла. Цаца заморская.
– Давно ль из своей Тарасихи примыкалась сюды, детишек чужих нянькала… На портниху выучилась – и думает, все, золотое дно…
– А сама-то дура стоеросовая – другая б на ее месте жила так жила! Какие б заказы брала, у богатеньких… А эта – блаженненькая: то бабке слепой сошьет за пятерочку – цельно зимнее пальто, из огрызков, то истопницыной дочке из пес знат каких обмотков – свитер наворачиват…
– А руки золотые!
– Да ну. Так-то всяка баба может. Нашла што хвалить.
– Да она втихаря-то берет платья-то блестящие, с люрексом, шить. Свадебные… еврейским невестам… у Герштейнов-то свадьба была!.. а я лоскуток нашла. Точь-в-точь такой, как платье у Фирки. Под ейною дверью.
– Вот оторва!.. И ведь тихо шьет, как крыса корабельная, сидит – машинки-то не слыхать…
– Вон, вон костыляет. Задом вертит. Подпоясалась, как сноп.
– А че? Талия у нее ниче. Как у Софи Лорен.
– Тю!.. Да она брехала однажды – бухая што ли, была?.. – што у нее каки-то старики деды, взаправду из Италии родом были…
– Сочинят!..
– Деревенска она и есть деревенска. Кака тут Италия. Под носом у няе Италия.
– А на всех как с башни глядит. С прищуром.
– Скулы-та каки широкие. Как сковорода, лицо. Италья-а-анка!.. Тьфу…
– Это к ней ходит?.. Лабух из ресторана?.. Степка?..
– А как же. Днюет и ночует.
– Да она с них со всех деньги берет. А в ресторане за вечер – знашь, сколь можно нагрести?..
– Ушла… Дверью-та как хлобыснула! Как бомбу взорвала. Портниха лупоглазая. Вот всех люблю, всех люблю в квартире. А ее нет. Гордая! Не здоровается. Да Степка, хахаль, тоже оторви и брось. Давеча – трезвон! Открываю. Он стоит, еле держит ящик с вином. «Я звонок носом нажал, извините», – грит…
– Если все хахали ейные будут носами на звонки нажимать…
– Или еще чем…
– Губищи толстые, морда румяная, ну чисто доярка!.. И што они все в ней находят?.. Портниха… Нянька…
– Санька! Муфту забыла!
– Пальчики итальянски застудишь!
– Личико от мороза в мех не спрячешь – обморозишь щечки – куды Степка-та будет целовать?..
– Все туды.
– Закрой форточку, Зинаида. Кончай над человеком измываться.
– Да она все одно не слышит. Са-анька!.. Не упади на каблуках, корова!..
– Кости переломат – есть кому полечить.
«Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка…»
Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка.
Я сегодня ночью шила до трех.
Ты обхватишь руками – и страшно, и знобко,
Зубы друг об дружку стучат, как горох…
Я, гляди, – лиловой крашусь помадой!
Амальгаму зеркал проглядела до дна…
Я безумная. Нету с собою сладу.
Я с тобою – как пьяная: без вина.
Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка!
Ох, зачем я в кабак твой поесть зашла?!
А ты брямкал, горбясь, по клавишам топким,
Из-под пальцев твоих – моя жизнь текла…
Моя жизнь: изба в Тарасихе вьюжной,
Ребятня мокроносая, мамкин гроб,
Да отец-матерщинник, кривой, недужный, —
Поцелуй его помнит росстанный лоб…
Моя жизнь: чужие орущие дети,
Подтираю за ними, им парю, варю, —
Рвущий деньги из рук шестикрылый ветер,
И капрон на ногах – назло январю!
Моя жизнь – бормотанье швейной машинки,
Проймы-вытачки – по газетам – резцом,
Бабий век, поделенный на две половинки:
С гладкокожим лицом – и с изрытым лицом…
А тут сел ты за столик, заказал заливное,
Взял исколотую, крепкую руку мою —
И я холод небес ощутила спиною
У великой, черной любви на краю!
Я люблю тебя!
Ты – хрупкий, с виду – хлипкий,
А на деле – весь из железа, из тугих узлов:
Ты рояль свой кабацкий разбиваешь с улыбкой
Песнями нашей жизни – песнями без слов!
Песни трамваев, буги-вуги магазинов,
Твисты пельменных, комиссионок, пивных —
Я их танцую и пою – во бензинах —
Сиренью щек и гвоздикою губ шальных…
Да, я молодая еще!
Я люблю тебя, Степка!
Соседки кричат: «Шалава!..
Красный фонарь повесь!..»
А мне ни с кем еще не было так нежно,
так кротко, так робко.
И никогда больше ни с кем не будет так,
как с тобою – здесь.
* * *
– Мамка! Сбей мне масло.
– Петька, отвяжись.
– Сбей! Из сметаны.
– Отвяжись!
– …Возьми, Анфиса, у меня в холодильнике стоит в банке.
– Не возьму. Ты небось мужу к щам купила.
– Муж перебьется. А Петька твой в рост пошел. Косточки вытягиваются. Корми дитя, Анфиса!
– Да я тебе щас денежку…
– Спрячь свое серебришко. Чай, не червонцы за сметану отдала. Не хлюпай носом!.. А хоть бы даже и червонцы.
Анфиса сбивает сметану в масло для Петьки
Не в судорге, не спьяну,
Не в куреве-дыму —
Сбиваю я сметану
Да сыну моему.
По лестнице по нищей
Брела с работы я…
Востребует и взыщет
Голодная семья!
О, в керосинной шали
Под форткою дрожа —
Как руки удержали
Слепую боль ножа?!
И, сгорбившись на кухне,
Где лампа – волчий глаз,
Где тесто грозно пухнет
И квохчет керогаз,
В бидоне, ложкой, плача,
Сметану сыну бью —
Лохмата и незряча —
За всю-то жизнь мою!
За мыльные лохани.
За смертное белье.
За то, что потрохами
Плачу за бытие.
За наше процветанье,
Что царственно грядет.
За наше подаянье
У заводских ворот.
За пропуск постоянный
К изношенным станкам.
За ящик деревянный
У тьмы отверстых ям!
И, бешена, патлата,
Сметану в масло бью —
До завтрашней зарплаты
У рабства на краю,
До детских ртов галчиных,
Где зубы – как огни! —
До матюга мужчины,
До ругани родни,
До магазинов пьяных,
Где жиром пол пропах —
Ну, вот она, сметана!
Густеет на глазах…
А я ее сбиваю
Всю ночку, до утра!
Живу и выживаю —
На выдумку хитра!
И, если лютый холод
Затмит и слух, и речь —
Я в наш родимый голод
Найду, чего испечь.
* * *
– Степка!.. Ты?..
– Я.
– Че трезвонишь-то?.. Фу, весь в снегу… Заходи…
– Саня дома?
– А куда ей деться, Саньке твоей?.. Дурище… Сидит на своей финской машинке строчит, тебя поджидает… Пенелопа!..
– Но, но. Еще заикнись, зява…
– Звиняйте – любовь вашу задел… Пойдем вмажем, Степка, а?.. По маленькой…
– Я уж к большенькой… приложился.
– Э-эх!.. И тут ты меня обскакал!.. И к Саньке первым пристоился, и коньяк «Белый аист» за пазухой нянчишь – классный ты мужик, Степан!.. Ван Клиберн ты наш!..
– Гончаров, падла!.. Осторожней на поворотах.
– Я всегда только закрытые… повороты… делаю. Ну – по чуть-чуть!..
– Вали. Огурца нету.
– А Санька с тобой… за компанию – тоже?..
– Нет. Она – только огурцы любит.
– А… тебя?
– Будешь в скважину подглядывать – быстро окривеешь. Понял?
Одинокая песня Степки – Сане
Да, я лабух в ресторане,
Многоженец!..
Четвертак в моем кармане
Да червонец.
Все скатерки в винных пятнах,
Шторы – в жире!
Все мне до хребта понятно
В этом мире.
Ресторан ты мой вокзальный,
Работенка!..
Держит баба так печально
Ребятенка…
В толстой кофте, в козьей шали,
Лик – невесты,
Из какой далекой дали
Здесь – проездом?..
Закажи блатную песню —
Я сыграю.
На своей работе – честно
Помираю.
Мне грузин две красных сунет —
Между жором…
Саксофон в меня как плюнет
Соль-мажором!
Ты, рояль мой гениальный,
Я – твой лабух!
Ресторан ты мой вокзальный
В спящих бабах!
Эти – спят, а те – хохочут,
В рюмку глядя,
Рысьими очьми щекочут,
Все в помаде…
И в плацкартном ресторане
Да в мазутном
Как тебя я встретил, Саня,
Серым утром?
Ты зашла. За столик села.
Как – с гостями!..
Я твое увидел тело
Под шерстями.
Напряглась во мне пружина.
Я рванулся.
Бритый на тебя детина
Оглянулся.
Я не помню, что мы ели,
Что мы пили…
Помню – мы одни – в постели —
Вместе – были.
И под грубыми руками
Пианиста
Ты горела вся, как пламя —
Мощно, чисто!
Целовал холмы, ложбины,
Лоб горячий…
Санька, ты ж была с мужчиной —
Что ж ты плачешь?..
Но, пылая головнею,
Вся сияя,
Ты сказала: – Я с тобою —
Умираю…
Кипятком по сердцу дико
Хлестануло.
Ах, портниха ты, портниха!..
Все… Уснула…
И тогда в ночи безбрежной,
Тьме кромешной
Целовал живот твой нежный
И безгрешный.
Целовал большие руки
В тайных венах,
Что обнимут все разлуки,
Все измены.
Целовал ступни корявые,
В мозолях,
Что прошли путями ржавой
Бабьей боли.
И, горящими губами
Скул касаясь,
Будто во сиротском храме
Причащаясь, —
Я заплакал над тобою,
Саня, Саня,
От мужской забытой боли
Воскресая,
Оттого, что я – лишь лабух
Ресторанный,
Что судьба не любит слабых,
Окаянных!
И во сне ты ворохнулась…
Блеском – зубы…
И царевной улыбнулась
Пухлогубой…
И клещами рук я сжал
Твои запястья —
Будь я проклят, я держал,
Держал я
счастье.
…А наутро – ну, дела…
Адресочек мой взяла…
С губ лиловою помадой
Как усмешка потекла!..
«Ночевальщик… Извини…
Коммуналка… Не одни…»
Сыр нарезала ломтями.
Глаз кошачьих – вбок – огни.
«Да, у нас тут ванной нет…
Да, в сортир – купи билет…
Щас яичницу пожарю —
Гады, отключили свет!..
Значит, кухня… Керогаз…
Зырканья запавших глаз…
Обзывают… Лучше в петлю —
Чем вот так вот – каждый раз!..»
«Много было мужиков?..»
«Был один – да был таков…
Да и я не из таковских:
Норов у меня суров…»
«Да уж вижу… Жрать давай…»
«Ешь – да живо вылетай!..
Нынче от соседок будет:
Отошлют и в ад, и в рай…»
«Че робеешь?.. Им ответь!..»
«Нагрублю – и так жалеть
Буду этих баб поганых,
Что уж лучше – помереть…»
«Саня, Санечка, постой!..»
«Выметайся. Не впервой,
Степка, расстаешься с бабой,
Да с такою – не святой…»
А сама-то – жмет виски,
Радугою слез белки
Так сверкают…
Саня, Санька —
Крик протянутой руки…
