Елена Крюкова
Русские бабы

«Уже всё есть, а я искала…»

 
Уже всё есть, а я искала…
Живёт безмолвная зима,
не потому ли мне осталось
стоять и ждать на грани сна.
 
 
Не улетать и не клубиться,
не соглашаться ни на что.
Там просто небо, просто птицы.
Летят снежинки на пальто.
 

В музее Пушкина. Нижний Новгород

 
С мороза мы входили в зал
счастливые, среди немногих.
Здесь, за стеною, Пушкин спал,
устав от тягостной дороги.
 
 
Хоть век за веком миновал,
где сани рассекали дали,
а он зачем-то спал и спал,
пока мы все стихи читали.
 
 
Казалось безрассудным нам —
лишь миг – и распахнутся двери —
кудрявый Пушкин выйдет сам,
чтоб нам свои стихи доверить.
 
 
И, предвкушая этот миг,
весь мир любили мы за это.
А Пушкин спал, как Книга Книг,
сном гениального Поэта.
 

Шарик

дочке Насте

 
Мы можем пройти хоть весь город с тобой.
Порхает на ниточке шар голубой.
Его мы купили, надули, и вот —
смеясь, наблюдаем свободный полёт.
На фоне сугробов и грязных машин
легчайший, чистейший, он в мире один.
Смешно и прекрасно – на пике зимы —
железные санки, и шарик, и мы.
Из шапки мохнатой одни лишь глаза.
Мы в память вписали тот день навсегда
мгновеньем из детства, кусочком мечты —
как шарик земной удержала в нём ты.
Привязанный крепко, навек, к рукаву,
чтоб он не умчался от нас в синеву.
Мне завтра знакомые все сообщат —
вас видели с шариком. Бодро летя,
катались мы с горки, зашли в магазин
и даже, по правде сказать, не в один.
Протопали мы через улицы все.
И шарик сквозь вьюгу над нами летел —
воздушный, не скучный, как шар наш земной.
Его донесли мы, с прогулки, домой.
 

Рождественский ход

 
Они шли в метели.
И снег им в глаза.
Плыла надо всеми,
Над ними Звезда.
 
 
Углами пылала
В миру снеговом.
И всем возвещала —
Пришло Рождество!
 
 
На платах с кистями
Пионы цвели.
А юбки мысами
Дорогу мели.
 
 
Так шли гимназистки
В забытом году,
Во граде Российском,
Поднявши Звезду
 
 
Высокого Неба
Над Волгой-рекой.
А город был нежный
И снежный такой,
 
 
Весь в празднестве шествий.
И слушал народ
Рождественских песен
Девический ход.
 
 
Спешили кадеты,
И шли господа —
Живые портреты,
В своё никуда.
 
 
Где радугой песен
Снег падал с высот.
И был так чудесен
Рождественский ход.
 

Путь волхвов

 
Восходит солнце. Снежные дома
Освещены потоком восходящим.
Над деревами – вечный караван.
А вдоль дороги – прохожденье наше.
 
 
Мальчишка звучно дует в медный рог.
Идут волхвы – на солнце блещут ризы.
Их путь Вселенной млечен и высок.
А вдоль зимы – поток людской нанизан.
 
 
Как выпал снег, стал путь налажен всем.
Тут всякий человек оповестимый,
Что ход открыт в Небесный Вифлеем.
И в тополях, над клёнами, оливы.
 
 
Идут волхвы. Здесь каждый, кто воскрес —
Вдоль облаков повозок вереница.
Толпы людской в лазури светлый лес.
Волынки дышат – пар от них клубится.
 
 
Так по снегам, от сердца ноября,
До Рождества – его Солнцестоянья —
Идут волхвы, вращается Земля,
И снег летит сквозь купол мирозданья.
 
 
И тот, кому нет жизни в суете,
И тот, кому терять не жалко скорби —
С волхвами стали звёздным ходом все.
Их в Вифлеем несут по небу ноги.
 
 
– Идите с нами, в сей Небесный Град!
Вот Светлояр – явление большое!
И в облаках видения стоят,
В краях высоких облачного слоя.
 
 
От ноября – ковчега, где жил Ной
С его спасённым от стихий семейством,
Тот День восходит, движимый зимой,
Над городами белыми Бореи.
 
 
Передувает млечные пути,
Где мы спешим внутри земного мира.
А над домами вечный ход летит —
Плывут Волхвы к Звезде неумолимо.
 
 
И к нам, в тенёта, сходит лёгкий свет,
От высших сфер и от преддверий Рая.
Волхвы несут торжественно ковчег
И звёздный плащ над миром расстилают.
 

Мать-и-мачеха

 
Ходим по воду к колонке в феврале.
Мама льды полощет в ванне на дворе.
На верёвках мёрзнет стылое бельё.
Ветер детство по снегам стрижёт моё.
Никого его сильней на свете нет.
Всё же – ветер всюду лишний человек.
Я – детёныш – рождена между людьми.
По сусекам наскрести бы как любви?..
Вот сдадут они меня – чуму – в детдом…
Встала бабушка – не сметь! – с двойным перстом.
Но молчи – там, под подушкою, ремень.
Эта бабушка прожженная – кремень.
По-расчётному считает маме дни.
Бережётся мама, тихо время длит.
 
 
По корыту среднерусской колеи
Одногодочки косматые мои —
Все мы вместе по весне – деньки из дней —
По поповникам оврагов и полей.
Вот склоняюсь бестолковой головой
Над ладошкой мать-и-мачехи двойной.
И срываю самой жизни злую суть.
Мать-и-мачеху я матери несу:
– Погляди, её потрогай – холодна.
Это внешняя, на солнце, сторона
Зелена. А та, к земле, белым-бела.
Хоть к сырой, холодной, а мягка, тепла.
Я ребёнок. Я спрямка. Мне ль понимать?
Говорю: – Вот это мачеха, вот – мать.
Как же радостны весной её цветы.
Хоть они, как суть, предательски желты.
Мама губы сжала. Промолчала мама мне.
Мама льдов наполоскалась во дворе.
 
 
На ночь бабушка берёт большой топор.
С топором идёт-бредёт она на двор.
Там не вор, не тать, а звёзды. Может быть,
Будет бабушка всю ночь дрова рубить,
На Луну глядеть, а после – на зарю.
Говорит она: – Дрова колоть люблю.
С сорок третьего люблю…
Всё может быть.
Вся Россия шла тогда дрова рубить.
«Только раз, – поют, – цветут у нас сады…»
Эшелоны шли тогда во тьму беды.
Чёрный ворон – над посёлком – почтальон.
– Ты летай, – кричат ему, – хоть через дом!
– Не сойти бы только, бабоньки, с ума.
Тяжела она – почтовая сума.
Не от писем-птиц, со Сталиным газет.
Птицы лечат. Похороночек брикет —
С тех камней очугунела голова —
Документ судьбы о четырёх углах.
Вот он – вдовий пятистенный тесный дом.
Пятый угол – локотку широкий стол.
Смотрит бабушка застывшая в окно —
Много снега почтальонам намело.
И сугробом лезет-лезет до окон,
С сорок третьего, усталый почтальон.
Будет, будет колыхаться мамин лёд,
Мать-и-мачеха оврагом поползёт…
 
 
По весне с лопатой выйдем на усад.
На ладонь перва как плюнем, так копать.
Только «Карр!» вороний эхом вдалеке —
Глядь – вороны на домовом на коньке.
Вы живите, лады-ладушки мои,
Как тут бабушка хватала ком земли,
Как пригоршню жизни – дёрна схрон,
И кидала его, с розмаха, в ворон.
Как колосс упёртый, встамши на земле:
– Ты не каркай, смерть поганая, по мне!
И, пока летел тот ком в седых ворон,
Утирала грубо руку о запон.
 
 
А какой там, за забором, ходит тать,
Мне ещё, по малолетству, не понять.
 

На фоне фильма «Титаник»

 
Над мартом – садами, снегами,
По небу, в лазури проточной,
Идёт нашей жизни «Титаник»
И стяги над градом полощет.
 
 
В весеннем миру, над домами,
Где грачьи голодные стаи,
Он, движим большими винтами,
Над аркой берёз возникает.
 
 
Так это заранее знать бы…
Пропорет он днище ножами —
О лёд голубой и хрустальный,
О вышку, что над гаражами.
 
 
Уж сносит его на торосы
Над телом горящего наста.
И поздно вопить тем матросам
Сквозь небо девятого марта,
 
 
Сквозь фильм, что на телеэкране
Вулканом бурлит из пробоин,
Эфиром, зияющей раной,
как в памяти жутко и больно.
 
 
Кренится и рушится мачта,
На снег упадает шипучий.
А в небе лазурь, точно Рай там,
Как будто там жить много лучше.
 

Расселённое общежитие

 
Осиротевший, бывший семейный тыл.
Вдоль коридора провисшие провода.
Шмотки рассыпал, пасмурен, разнокрыл
шкаф, растопыривший всю пустоту стыда.
 
 
Верных скелетов голые миражи,
как часовые, не бросившие посты.
Сон отторженья. По-мертвецки свежи
остекленевшие на кровати часы.
 
 
Мир остановлен в капсулах пыльных сот.
Тихо и жутко. Бесчеловечно распят
древний диван. Халат и плюшевый слон
всё ещё верят – хозяева их простят.
 
 
Люди отбыли, вытолкнувши взашей
старых комодов распахнутые гробы.
Я же, случайно попавшая в сон вещей,
вижу трагедию дома и крах судьбы.
 
 
Люди умчались в новое Рождество.
В светлых квартирах сейчас пекут пироги.
Здесь же клубится прошлого грубый сор
драных обоев, посуды, пустот нагих…
 
 
Стужа. Разбитые стёкла и снега мел.
Пыльных чувяк замерший шаг, как в кино.
Взгляд табуретки в кресле окостенел —
это старуха слепая смотрит в окно.
 

Ботинки войны

 
Это тень наползает на комнату
С непогожей чужой стороны.
Ты весь день, как в миру перевёрнутом,
Чистишь берцы – ботинки войны.
 
 
Слыша ритм с края страшного, дальнего,
Где кипение зла через край.
И чеканно уже повторяется
По-армейски: «Ать-два» и «Айн-цвай».
 
 
Ты не просто их щеткою шаркаешь,
Ты их слышишь и видишь сквозь дым,
Как идут они твёрдо, печатая
В марш-броске, повторяя тот ритм.
 
 
И в стране какой – нет уже разницы,
Не унять – слышен топот, как рок,
В каждом доме одно повторяется —
Марш призывный армейских сапог.
 
 
Не забыться с того сладким Раем нам —
Ритм вгрызается, тянет на дно.
Я хватаю тогда и бросаю их,
Эти страшные берцы, в окно.
 
 
Бог войны к нам полуночно вломится
С окровавленной лапой из тьмы.
Закричу женским голосом тоненьким:
– Дверь закрой! Да с другой стороны!
 
 
Въявь тебя у Богов отнимаю я
В Рай палящих родных простыней,
Ведь такое в душе моей плавится —
Круче войн, горячее огней.
 
 
Мы же вместе задумали родину,
Где для счастья и детства нам жить!
Только берцы с шнуровкой, походные —
Значит, снова тебе уходить?
 
 
И «ать-два», и «айн-цвай» – чистишь в ритме ты
Берцы ваксой в пространстве земном.
А я, зло отнимая, швыряю их
Прямо в грозного бога, в окно.
 
 
– Подавись, чёрный демон из пропасти!
Ты не должен входить в эту дверь!
…Тает полк в дымке, чёрной от копоти,
В неизбывном пространстве потерь…
 
 
В новом мире живу, как нечаянно,
Где вокруг все чужие свои…
И однажды сама покупаю я,
В память, берцы – ботинки любви.
 

«А на станции дико и страшно…»

 
А на станции дико и страшно.
И безлюдно. И ночь, может быть.
Посылают меня, чебурашку,
От епархии города нашей
В Богородск, чтобы Бога родить…
Это бред у меня сумасшедший
Или сон и позор на миру.
Ведь горю я во пламени вечном
И трясусь я в автобусе спешном
Не к селу, а к чужому двору.
Что не так? Кто я есть?.. Промокашка?
Да, вы мной поступились шутя!
Неудашной судьбы замарашка,
Волговятской глуши неваляшка
Забубённого мира дитя.
Как ограбили, обворовали —
Вот те Бог, а вот это порог!
И от Рая до самого Ада,
И от дома до пропасти края
Я качусь прямо в чертополох.
Шестикрылы, глядят серафимы —
В стёкла неба им больно видать —
Едет дура, как есть из мульфильмы,
С крышаря людям Бога рожать.
Ни бумаг у неё, ни печати.
Для зевак просто так, задарма,
Словно мира её все печали,
Христа ради сума иль тюрьма.
«…Ведь народу без Бога-то страшно,
ведь без Бога народ – сирота…»
Ты езжай, говорят, потеряшка,
ты роди в Богородске Христа.
Я ж не помню и свойное имя,
Позабыла и город, и дом,
Как они, те, пославшие, били,
Всё отбили во чреве моём…
Серафимы, глядите из Рая
На мой стыд и на сон мой дурной —
Как кондуктор стоит и вздыхает,
И качает шофёр головой.
 

«Старые окна похожи на лики старух…»

 
Старые окна похожи на лики старух,
Тех, что отжили ушедшими в тьму летами.
И в покрывальных коричных шалях разлук
По небосклону, над избами, пролетают.
 
 
Или плывут в каравеллах на облаках,
Руки сложимши, в молчании, на коленях.
Скамьи расставлены в тех небесных местах.
Нави экскурсия, в ней проплывают тени.
 
 
Клетчатый плат – ветхой рамы узорный оклад.
В белых глазах, от моления, брезжит распятье.
За деревянным резным частоколом оград
Флоксы цветут – старухам фланели на платья.
 

«Села, да и устала …»

 
Села, да и устала —
Свет на себе несла.
Веточки краснотала
С искорками тепла.
Холмы, долы да реки,
Чёрных дорог брикет…
Руки легли, как плети —
Тяжек ты, белый свет.
Ровно чего мне мало?
Птицам в небе легко.
Что ж ты несла, да встала?
До смерти-то далеко.
 

Дом накренённый

 
Дом подгнивает с полуночной стороны,
И на вагонке буквицы писем видны.
Мхи наползают замедленно на кирпич,
Дождиком ночь в височную мышцу стучит.
Пыткой становится явственною, земной.
Крен нарастает. Снится всё вниз головой.
Дом подгнивает. Так в почву врастает он.
Тельным венцом занемогшим, подпревшим венцом.
Ей растолковано, бабушке-то, давно —
Дом оседает. «Беда, сопрело звено», —
В валенках шатких сгорбится у окна.
Вспомнит, и страшно – жизнь её с неба видна.
Дом-то накренится с бабушкиным лицом…
Мне не заметно, мало мной прожито.
К прялке садится и щупает веретено.
Глазом незрячим прищурится, где бельмо.
Белое-белое. Ночью вскочит: «Домой!»
«Дома ты, бабушка». – «Дяденька часовой,
Смилуйся, бабушку к маменьке отпусти!»
И, не узнавшая внучку, дальше летит.
Но спотыкается, падая в темноте.
Дом-то за бабушкой… да увлекает всех —
Видно лишь краешек – в морок впадает дом.
Бабушка встанет и выйдет на свете, на том.
 

«Когда бы понимать, что жизнь-то – небыль…»

 
Когда бы понимать, что жизнь-то – небыль,
Да бытие, как книгу, созерцать.
То огород мой, в сущности, на небе —
Вселенной отдалённая полать.
 
 
Под перерубом, над белёной печкой,
Где в воскресенье, в вольной, хлеб пекут.
За решетом заборов наша речка.
У горбыля ряды моих капуст.
 
 
Вокруг стоят небесные избушки.
Большое древо – тополь в облаках.
А пёс ушастый, мокрый лезет в душу.
И бабочки садятся на рукав.
 
 
Вот соловей, в овражике, затенькал,
Проплыл архангел над домами, бел.
И добрый Бог зажёг в заречье свечи,
Чтоб старый тополь весь позолотел.
 
 
И хорошо так – пахнет свежим хлебом,
Подпочвенным, поджаристым, ржаным,
Хоть край земли как раз за этим древом.
А дальше – космос, прочие миры.
 

Мелькающие эпизоды

 
Годы, эпоху прожив,
будто ключик в защёлке замочной,
В явь расширяю, к закату бредущая, синие очи.
Вижу одно каждый день – колею заводского района.
Те же рябины, полынь и крапиву у нашего дома.
Бывший асфальт, без названия твёрдого,
улочку в тропах.
И ощущаю – как короток путь, что годами протоптан…
Облако местное. Выйду хоть раз, на прогулку.
Лермонтов гипсовый.
Гордо пройдусь, как звезда, переулком.
Детства взалкать попытаться,
хоть чем-то заполнить пробелы
Памяти, ставшей безмерно, от времени оного, белой.
С чувством потери,
как будто микроб я тщедушный в пробирке,
Внове постигну пространство,
где в прошлом мы, в детстве, бродили
Дружной толпой разновозрастной
или, как пить дать, не дружной,
Солнце закатное видеть, сходящее в грозные груды,
Или полоски черкавшее прямо на ватмане неба,
Взрыв шаровой над Окой,
что без рук и без кисточки сделан.
Где-то оставленный, к лучшему времени,
пламенно-летний
И позабытый, на гвоздике, в прошлом,
ушедшем столетье.
Что я хотела? Мы, чада, мечтали, живя предстоящим,
И никогда, это видно теперь, не в своём настоящем…
Где жив старик, одноногий,
что бабушкам валенки чинит.
В этом окне —
он меня вдруг цыплёнком двуногим увидит?
В тусклых очках на седой,
запотевшей советской резинке.
Как мимо окон гурьбой
мы сквозь вечер его проходили.
Дети сопливые – весь заводской
инкубатор кричащий,
Вишни ворующий через забор, за малиновой чащей,
Там, где канавы нарыли рябые и рыжие куры.
Дяденьку видя, бегу наутёк я, косматая дура —
К резвым мальчишкам, к шпане поселковой,
хоть плачь, привязалась.
Белой вороной лечу, и шнурок, западло, развязался.
Он же кричит, с костылём как с крылом,
как журавль одноногий.
…Медленно-медленно, вспомнив,
теперь прохожу по дороге
Дальше, к закату,
трескучей, в глухой тишине, киноплёнкой.
В кадре «Потёмкин».
И флаг прямо в небе мерцает… зелёный —
Тополь он местный – встаёт на пути —
дальнобойщик-дальтоник.
Детство прошло.
И сюжет в старых вишнях, за флагом, потонет.
 

Дон Кихот

 
Без страха и упрёка
по рытвинам дорог
от крова и до Бога
шагает Дон Кихот.
 
 
Его смешные латы
от поступи звенят.
Вокруг него все святы.
Лишь он один не свят.
 
 
Его взвели на царство,
и верит он, чудак.
Приемлет, как богатство,
он шутовской колпак.
 
 
Ни замка, ни чертога,
но счастлив Дон Кихот.
Как скоморох у Бога,
он честно крест несёт.
 
 
Идёт-гудёт потеха,
позор на целый свет —
смешно, а против смеха
и заповеди нет.
 
 
Скажи – и ляжет грудью
за друга своего.
Отсвечивает грустью
улыбка у него.
 
 
Смеётся вся округа
над смелостью шагов,
он видит в монстре друга,
а в мельницах врагов…
 
 
И только на закате,
когда погибнет он,
печаль на всех накатит
со всех семи сторон.
 
 
И выскажут в финале —
погиб, мол, он не зря!
…Так люди распинали,
с потехами, Царя.
 
 
Цветами и венками
покроют хладный прах.
И с важностью восславят,
как светоча, в веках.
 
 
Пока же – злая ругань
летит ему вослед,
и заметает вьюга
его неровный след.
 

Максиму Горькому

 
(стоя на камне, отошедшем
от обрамления постамента памятника)
 
 
Вот, Горький, бронзовый Максим,
тебе моя рука.
Сегодня рядом мы стоим,
как суть – два босяка.
 
 
Ты жил на этих берегах,
как я сейчас живу.
И в людях, ближних и врагах,
смысл жизни познаю.
 
 
Наивна я. Но не проста.
И ты бывал не прост,
когда такая высота.
А я – метр с кепкой рост.
 
 
Но всё, что будет с нами здесь,
в писаньях старины,
с недосягаемых небес
и из подземной тьмы,
 
 
там, мира этого извне —
померят нам судьбу.
И встанем вместе, наравне,
на Окском берегу.
 

Горький на площади Горького

 
Человек на скалу взошёл.
Ветром бьёт то в лицо, то в спину.
Это Горький стоит в пальто
Своего погибшего сына.
 
 
Руки за спину заложив —
На расстрел или при аресте.
Места крестного старожил,
Неба этого буревестник.
 
 
Чёрным лёгким ещё хрипя.
Человек гигантского роста.
Руки сжал так, что пальцы хрустят.
Дайте, дайте ему папироску!
 
 
Он закурит, как паровоз,
отряхнёт пепел дней облыжных.
И пойдёт на Волжский откос,
через вечно спешащий Нижний.
 

«Вихри в небе несусветные…»

 
Вихри в небе несусветные.
Или вправду – Божий Суд?
Только жёны раболепные
Мир в ладонях нам несут.
 
 
Это жёны-мироносицы
Под Архангела крылом.
Кто несёт, с того и спросится —
Как был этот Мир несён?
 
 
К Солнцу Правды, к Свету, к Родине
По огням идут свечей.
Сколько дол и болей пройдено,
Что идти всё горячей.
 
 
Ведь идут землёю русскою,
С песней, полною чудес.
А тропа такая узкая.
И поют – Христос воскрес!
 

Три девы

 
Лилейной прядью свежий иней лёг
На лица прях, живою светотенью.
Ждут человека счастье и лишенья,
Полёт, паденье острозубых звёзд.
Здесь каждый миг пряденья драгоценен,
Гул колеса, осей его вращенье.
Древнейшей прялки непреклонен рок.
 
 
От белой девы – зарожденья сон,
расцветы царств и праздничные лица.
От рыжей девы – золотые птицы,
Львы, кони и кентавры всех времён.
Погибших книг нетленные страницы.
От синей девы – космос в мир струится
И купол над фортуной вознесён.
 
 
Всё сетью нитяной окаймлено
Над бездной, между круч и крайних точек.
Галактики невидимый челнок
Вонзается в открытое окно.
Там путь в пространстве виден между строк,
Где каждый миг судьбы предельно точен.
Не падая, летит веретено.
 
 
Три Девы Вечность звёздную прядут.
Непостижимо женское терпенье:
В сердцах их тол, кресало, порох, кремний.
Вселенная вокруг как мягкий трут.
А в пальцах рук: клубки, переплетенья —
То нежность трав, то беспощадность терний.
Точны движенья непреклонных рук.
 
 
Неумолим их равнодушный взгляд.
Им виден мир картиной отовсюду.
Великой пряхи волос в нити впутан —
Звенит струна, рождая Рай и Ад,
Как наказанье и живое чудо.
И будет встреча и, за то, разлука.
Вот счастье, а вот долгий взгляд назад.
 
 
Под девами земное небо – мир:
На млечном блюдце жизнь, как на ладони.
Все ветви рода, цвет в древесной кроне.
Ушко иглы – живой ориентир.
Нить Ариадны в тьме кромешной тонет.
И в схватке с смертью плоть живая стонет,
В перекрещении клинков и крыл.
 
 
Себя находит и теряет человек —
Дорога к храму, бег в слепые ямы.
За древним садом видно поле брани,
И вставший, в море крови, монумент.
И сверженные – павших наземь камни.
И демиургов пурпурные ткани.
Свет озарений и предсмертный свет.
 
 
Три девы нить косматую прядут.
То шёлк, то шерсть, то сущая крапива.
Открытая ветрам картина мира.
Между войной и миром узкий путь.
То цепь страданий, дерзновений диво,
То ткань со множеством просветов, дырок —
Стяжанье кружев и узоры пут.
 

Рябиновые бусы

Любовь – тайна. Непостижимая, неразгаданная – притягательная. Люди досужие доберутся – похватают за нежное кружево – надорвут, обескуражат, обеснуют – с бесом её живучесть свяжут, спутают – небесную радость разрушат… Увлекут, привяжут за власы к конскому хвосту и поволокут по колее – чужие, злые люди. Убьют и злорадствуют… А она – Тайна. На обломках мира Храм возведёт. На песке, на стремнине, на облаке небесном. Неубиваемая Любовь. Узлы канатов разрубит, погубит себя и сама же возродит. И на муки пошлёт. И силу даст – перенести всё – Любовь.

«Мы из разных миров. Я забыла – какая дверь…»

 
Мы из разных миров. Я забыла – какая дверь.
И летим, как пилоты нелепых своих потерь.
И жужжит наш мотор голой яви, пропеллер, жесть.
Хорошо, что на свете ты в этой Вселенной есть!
У которой одна, как стрела золотая, ось.
Ты забудешь меня?!. Ну, давай, позабудь! Авось…
Вот – мы брошены в хаос. И пропасти впереди.
Ты сказал – уходи!.. И я вторила – уходи!..
Это космос. Воронка галактик – в неё ввернусь.
Это светлое место, над осью – святая Русь.
Это мир изначальный – вращение изнутри.
Ты сотри свою память. Меня сотри и смотри:
Мы из разных миров. Но разлуки я не боюсь.
Место встречи одно – у реки, у Оки, где Русь.
 

Олива

 
Когда в устах не пища, а молитва,
Как плод духовный нежно пламенеет,
То в животе моём растёт олива
И, кроной в сердце упираясь, зреет.
 
 
Как новый ангел в оперенье белом,
Сходящий от Небес на морок грешный.
Она прекрасна – ручки, ножки – тело,
В ней ДНК, спелёнатые в чресла.
 
 
А я иду ухабами, дорогой,
Мне щёки обдаёт пожар моторов.
Несу себя, цепей остов расторгнув,
Перед угаром дышащих драконов.
 
 
Во мне Она – меча войны сильнее,
В ней капилляры, звенья и колечки.
Распахнутая косточка, идея
На дланях Бога, там, где горячее.
 
 
Живёт, растёт невидимым магнитом,
Ладонями прикрыв начало мира —
Из пены океана Афродита
На раковине, волнами раскрытой.
 
 
Затем в устах моих цветёт над миром,
Не затихая, музыка молитвы,
Что в животе округлом и счастливом,
Пред лилией архангела – олива.
 
 
За то оно так жаждет нас и любит —
Златое пламя звёзд и преисподней,
Что мы вынашиваем чудо под исподним
И белым млеком наполняем груди.
 
 
В переплетенье веток, капилляров
Свиваем Слово в звенья и колечки,
Не убоявшись войн и смерти ярой,
Не устрашаясь мук от рода вечных.