Елена Крюкова
Русские бабы

***

Баба с воза – кобыле легче.

(пословица)

 
Я – баба, упавшая с воза,
кусочек загадочной тьмы.
Как русские наши берёзы,
летящая в небо из мглы.
 
 
Парящая в космосе звёздном,
как лодка на всех парусах.
По хляби дорог многослёзных
с соломинкой слов в волосах.
 
 
Я – баба, летящая в небо,
как вспыхнувший хвост НЛО.
И в руки надёжные мне бы
побольше, покрепче весло.
 
 
На скорости взмыть с паровоза,
что в грозную темень спешит.
Да будет полёт мой не познан,
как кремень кромешной души.
 
 
Так бабе, летящей, поётся
про речку, про лес, про холмы.
Простите, когда мне придётся
упасть на кого-то с Луны.
 
 
Я – баба, подвластная небу.
И делаю всё, что хочу.
Хочу и в колхоз не поеду.
Я лучше на Марс улечу!
 

«Кто жизнь надломит легко и тонко…»

 
Кто жизнь надломит легко и тонко,
кто вечно кается в маяте.
А я – украла себе ребёнка,
взяла и спрятала в животе.
 
 
Кому – улыбка, кому – ошибка.
Мир как взбесился, поднялся шум.
Я золотую поймала рыбку,
никем не званную, и несу.
 
 
«Как неприлично! Так не типично!»
А я всё выдумала сама.
Во мне гнездится семейство птичье
и просит хлебушка и зерна.
 
 
Вот и скачу я на ножках тонких,
на шпильках, в пёрышках, с хохолком.
А мир кривится, а мир хохочет:
«Не Богородица! С ветерком!»
 
 
«А как всё будет?.. А что ей светит?..»
«В хлеву рожать ей!.. Закрыть роддом!»
А я же птица – сижу на ветке —
не предъявляю святой диплом.
 
 
«А где Иосиф?.. А был Архангел?..»
«А замуж выйти ей не с руки?..»
Сопит в две дырочки милый ангел.
Какие всё же вы мудаки.
 
 
Моя проблема, а всем дилемма.
Содом, Гоморра, Армагеддон…
А в Вифлееме, в душистом сене,
коровой пахнет и молоком.
 

«…Человечек, слепленный из хлеба…»

 
…Человечек, слепленный из хлеба,
человечек, дорасти до неба.
Вот тебе одёжки выходные,
старый тазик, коники резные.
Обживай игрушечное царство.
За мечту свою попробуй драться.
За любовь большую, за картошку.
Заведи себе собаку, кошку…
Бестолковый ты, мой человечек.
Нам с тобой и в дождь укрыться нечем.
Потому-то – с хлебную мы крошку.
Ты душа моя. Мы понарошку.
Ничего-то нет у нас земного.
Только в лом расколотое слово
да скотинка, ночи зеленее —
та собака, что летать умеет.
С ней-то мы и хлопаем ушами.
Решето и то лучится нами.
…Как любовь в карете мчится мимо.
Мы ж – а не посмотрим в её спину.
Не пойдём. А то – какая цаца.
Мы цари. Нам легче улыбаться.
Без такой козы не зачерствеем.
До зимы дотянем, доболеем.
В молоко тогда себя покрошим
и схлебаем расписною ложкой.
Ржи тогда, любовь большая… лошадь!
 

Копейка

 
Уронила я копейку.
Позабыла – как и звать.
Надо, надо мне копейку —
Не стесняться – подобрать.
 
 
Подняла, наказ дав строгий:
– Не валяйся на земле!
А на ней – Святой Георгий,
что с герба глядит в Кремле,
 
 
Да висит над президентом,
над российскою главой,
Что чеканен был на медной,
на копеечке святой.
 
 
По землице, по Господней,
как копеечка, звеня,
покатилась Русь в исподнем
в чужедальние края.
 
 
Славя аглицкое слово,
будто сами дураки.
И – Георгия Святого
попирают червяки.
 
 
Углубясь в эксперименты,
продал сын родную мать.
Уж негоже президентам
Русь – копейку подымать.
 
 
Эх, прощай, душа-жалейка —
мы – святая простота —
Да не ты ль, моя копейка,
Ахиллесова пята?
 
 
Мы же помним, мы же знаем!..
Аль Европа нам чета?
Как копейка – Русь Святая…
Иль не стоишь ни черта?
 
 
Вот – живу и не привыкну,
Что лежишь ты на боку.
Эх, Георгий, эту б пику
Прямо в харю червяку!
 

Луковое горе

 
За окошком солнышко такое —
Свет апреля, первое число.
На окошке – луковое горе
Чиполинкой смелой проросло.
 
 
В списанном стакашечке гранёном
Утвердилось, медное, и вот —
Пёрышком весёлым и зелёным
Всей кипучей радостью живёт.
 
 
Круглое, укоренясь на зависть,
Разомлело, будто это Рай.
И права стаканные качает
Каждый вечер, только подливай.
 
 
А сегодня головою медной
Покачнулось в гранях, на окне.
И шепнуло тихо и безвредно:
– Не могу, устало, горько мне.
 

«От дома и до дома побираться …»

 
От дома и до дома побираться —
Сколь милостынь у нищего в мешке!
Мне б с лёгкостью
любить и расставаться.
Быть ветреной и мчаться налегке.
 
 
Так чередою засиневших просек,
Где брезжит то колючка, то люпин,
Бежать без промедления, без пользы,
Без памяти, без встреч и без смотрин.
 

«Меня из дома выгонят…»

 
Меня из дома выгонят.
Пойду я побираться —
на дудочке наигрывать
да над собой смеяться.
 
 
Сошью-ка юбку до полу
из шали старой девы,
чтоб шли по свету, по белу
со мною быль да небыль.
 
 
Нанищенствую грошик я,
покроют ноги цыпки,
забуду всё из прошлого
и стану неказистой.
 
 
Усну, дождём настигнута,
в дому, где на сушилах
полна солома с иглами
мышами да крапивой.
 

Первые цыплята. 2 апреля

 
У обрыва, там, где снега вату
Солнце съело, прямо на краю,
Жёлтой мать-и-мачехи цыплята
Вывелись так рано и живут.
 
 
Поутру зима ещё, морозно —
Снег и лёд, да мёрзлая земля.
А они решительно и звёздно
Глазками наивными глядят.
 
 
Вот оно – само упрямство жизни.
Встали за себя, за жизнь, в штыки.
От наветов злых и укоризны
И в мороз решительно – цвести!
 
 
На земле как первая заплатка —
Плоть живая начинает путь.
Так и мне – сквозь дебри лезу – надо
Их глазами в детство заглянуть.
 

Ёжики любят лето!

 
Написано на заборе,
а значит, и не секретно,
одно изреченье простое:
«Ёжики любят лето!»
 
 
И ёжик такой счастливый,
что нарисован кем-то.
И думает так красиво:
«Ёжики любят лето!»
 
 
Весь город картинку видит.
А может, и вся планета.
Лишь ёжиков не спросили:
– Ёжики, любите лето?
 
 
Это выходит что же? —
Где-то, в листву зарытый,
живёт и не знает ёжик,
что он такой знаменитый!
 
 
Но – всё же – вижу, и – радость —
«Ёжики любят лето!»
Так это, выходит, правда!
Ведь радостно мне при этом!
 
 
Художник, что рядом ходит,
ёжикина портрета —
мы верим, мы все запомним:
– Ёжики любят лето!!!
 
 
В стране, на родных просторах,
есть лозунг тепла и света!
Пишите всегда на заборах:
«Ёжики любят лето!»
 

«Как незатейливо чиста…»

 
Как незатейливо чиста
на фоне нашей круговерти
та траектория листа
с берёзовой прохладной ветви.
 
 
Мгновение ещё храня,
свой сон, пространственно не тесный,
просвеченный рентгеном дня,
потерянный и неизвестный,
 
 
один из простеньких миров,
отживши век миниатюрный
на фоне шлаковых домов
с обшарпанною штукатуркой,
 
 
не защищён и не храним,
забывши имя, отлетает…
Я усложняю этот мир,
а траектория простая.
 

«– Хочешь совет?.. Ты попроще живи, как лист…»

 
– Хочешь совет?.. Ты попроще живи, как лист.
– Этот, на кустике? – я говорю ему.
Слышу смешок и, из дырочки лёгких, свист.
– Листик тетрадный в клеточку, – он во тьму.
 
 
– Что ж это в клеточку? – спрашиваю его, —
Может, в полосочку, как у живой травы?
Он мне: – Травы живой?! Ты уж скажи – зерно!
Там, где ты будешь, дефицит зерновых.
 
 
– Странный, – плечами пожала я, уходя
Прямо по камням, набросанным в глину лет.
– Ты умерла для нас! Призрак ты! Нет тебя!
Вот привязался. Занудливый силуэт.
 
 
Нет его. Дымка. А я до сих пор живу.
Глупости всякие в призрачной голове.
Если я в городе каменном не ко двору,
Значит, за городом – буду ближе к траве.
 
 
Вот накидали дорогу камнями мне.
Что под дорогой?.. А мне он шипит: – Шкелет!
Ты там лежишь убитая, в толще камней.
Не понимаю. Иду, созерцая свет.
 

«Осень совершает переход…»

 
Осень совершает переход
сентября мятущегося в небо,
где горизонтальной строчкой белой
тонко проявляется испод.
 
 
Человек – берёзовый листок
или грач – вот глаз его прожилки,
прижимает скудные пожитки:
чтобы это тоже взять в полёт.
 
 
Чаще он пугливый однолюб.
У него всё в жизни на исходе.
Но по парку горделиво ходит,
собирая пищу в твёрдый клюв.
 
 
– Ласточка, любовница моя,
кружит осень сердце человека.
Суп грибной сварите для меня,
чтобы вспоминать нам время это.
 
 
И обратно – взгляды на окно.
Мир осенний там перевернулся.
Озера оранжевое блюдце,
пролито янтарное вино.
 
 
Так, тихонько ноги оторвав,
и взмахнув, как дирижёр, руками,
человек от ветки отлетает,
не имея на полёты прав.
 

«Паденье снега в век из века…»

 
Паденье снега в век из века.
И нового тут вроде нет.
Есть наблюденье человека —
как падает сегодня снег.
 
 
Вчера скольженье и круженье.
Иного человека слог.
А снег – влекомый и блаженный —
легонько стелется у ног.
 
 
С высот спускается к деревьям,
беспамятствуя за окном,
не знающий, насколько древний,
насколько бел и невесом.
 
 
И каковы его приметы,
и отношенье к облакам.
Снежинки – странные предметы,
и не приучены к рукам.
 
 
В них коды, формулы Вселенной,
рискованные письмена.
Рожденье, смерть – одновременно,
их неживые семена.
 
 
А ты доверчиво и просто,
дитём галактик и систем,
вдруг озаряешься вопросом:
Как это создано и Кем?
 

«Разбирают ёлку в феврале…»

 
Разбирают ёлку в феврале
на площадке у кинотеатра.
Сыплет снег с дождинками от марта,
хоть зима ещё в календаре.
 
 
Вот и кошка пёстрая спешит
к парку, на котовы именины.
Быстротечны, сутолочны зимы.
Сдвинут неба непорочный щит.
 
 
Вижу всюду сущие моря.
Ветрено. Расшатана планета.
Ремонтёры бытности и света —
ангелы хлопочут по краям.
 
 
Это, говорят, их ремесло.
И Господь склоняется над нами.
Просто Новогодие прошло
с голубыми хрупкими шарами.
 
 
Зимы – мемуарная пора,
хоть ни дна погоде, не покрышки…
И выкрикивает громко ангел с вышки
падающих веток номера.
 

Тринадцатый трамвай

 
Когда бы знала я… Когда бы знали все —
тринадцатый трамвай везёт меня к мечте.
Гремит гнилая дверь, и дребезжит звонок.
Тринадцатый трамвай, ты очень много смог.
И, несмотря на дождь и град своих потерь,
ты завершал петлю и открывал мне дверь.
Старался и пыхтел не вдруг, не для кого —
простую песню пел – для счастья моего.
В тебе гудел народ с авоськами проблем —
детишки и отцы, и дедушки совсем,
и бабушки в очках – все пялились в окно —
на уличное, вдаль бегущее кино.
И каждый протирал здесь задницу до дыр.
И улыбалась я – твой главный пассажир!
Ведь много человек ты до вокзала вёз,
и лишь меня одну до неба и до звёзд!
И номер твой ничуть ни в чём мне не мешал.
Тринадцатый трамвай моим героем стал.
Нас не жалеет жизнь и пробирает дрожь,
но, верно, никогда ты с рельсов не сойдёшь,
чтобы домчать сквозь град, не выставляя счёт,
в прекрасную страну кого-нибудь ещё.
За каждый светлый миг – живи, не умирай —
по миру бодро мчи, тринадцатый трамвай!
 

«Я сама – пикОвая дама…»

 
Я сама – пикОвая дама.
Ну а ты – пикОвый валет.
С дрона полная панорама —
угол голый, как пистолет.
 
 
Это угол нашего рынка,
свалка мусорная в кустах.
Мы, как разные половинки,
потому что любовь пуста.
 
 
Мы ругаться с тобой не стали.
Было не о чем. Ни о чём.
Эта дверь, позади, из стали,
как крыло за твоим плечом.
 
 
Будешь счастлив, сыт и доволен.
И забудешь дуру – меня.
Не заплачь от фантомной боли,
вдруг поняв, кого потерял.
 
 
Ты учёный. Я не учёная.
У меня река за спиной.
Может быть, это речка чёрная,
чёрный ворон над головой.
 
 
Мы две птицы: чайка да ворон.
Ворон мудрый. А чайка – нет.
А любовь – это горстка вздора,
угол чёрный, как пистолет.
 

«Неправильный дождь в феврале…»

 
Неправильный дождь в феврале.
Трава появилась, мадам.
Наверное, дело во мне.
Какая я, люди, балда.
 
 
Конечно же – дырки в башке.
И сыплет, и сыплет дождём.
Вот зимы и стали не те
теперь в измеренье моём.
 
 
Машина, застряв в колее,
Буксует. Свирепый шофёр.
Претензии, люди, ко мне.
Во мне ваш косой коленкор.
 
 
Синоптики, судьи, сюда!
Полиция, цапай меня!
Наверное, это судьба.
А если точнее – фигня.
 
 
Закроюсь, зароюсь, уйду.
Упрячу в ладони глаза.
Повесьте меня на звезду.
Повыше, ровней, господа!
 

«Каменная рыба тишины…»

 
Каменная рыба тишины
Зарастает слабыми вьюнками.
Молчаливый, онемевший камень
В детстве трав не узнает вины.
 
 
По хвосту и твёрдым чешуям,
по хребту, сквозь каменные жабры,
Жизнь влечётся ощущеньем жажды,
от желанья поселиться там.
 
 
Запахи, видения, слова,
Васильки у самого обрыва,
Их не видит каменная глыба.
Окунулась в землю голова.
 
 
Для кого? Когда она жила?
Полная романтики, жемчужин,
Северных примет, восторгов южных,
Лёгкая на добрые слова…
 
 
Замерла теперь беззубым ртом.
Грунт её вбирает, будто мантру.
Погрузилась в полную нирвану
В космосе своем, забывшись сном.
 
 
Золотым сечением она,
Видима, наверно, отовсюду.
Каменная рыба. Рыба – Будда
В центре мира, первого зерна.
 

«За плечи брошу суму…»

 
За плечи брошу суму.
Прости, мол, прощай, мой домик.
Шапку в сенях сниму —
может, кто-нибудь вспомнит?
 
 
Мол, не таила зла.
Любила… собак да кошек.
Вот она, жизнь, и прошла
мимо моих окошек.
 
 
В небо с сумой взойду —
Сколько там воли, света.
Отдайте ж мою звезду
На память бомжам и поэтам.
 

Три Ангела о чем ведут беседу?..

Три ангела на иконе Андрея Рублёва «Троица» и древнеязыческая Макошь с двумя её спутницами Долей и Недолей – есть, по-моему, две Русских идеи о заступе и роде. Дума воинов о защите семьи, о жертве, ради процветания. И женская дума о продлении жизни, о тепле и уюте в доме.

Женская идея – начало, исток, мочка, моток. Потому Макошь – великая пряха, и две сестры-дочери-помощницы с ней – это Троица. Чаша перед ними. В ней жизнь и жертва, боль и счастье. Судьба – сурья, пить её нам. О чём бы я ни написала, куда бы мысль моя ни заходила, но возвращается к более близкой мне женской идее: о доме, семье – о рождении, о дочери, сыне; о доле личной и доле близких. Из неё прорастает дума о доле-судьбе родины – России. Здесь вплетается женское и мужское – наша общая Доля Русская.

Появляются эти образы неоднократно, как неотъемлемая часть жизни, её основа. Триединое содружество, образ трёх ангелов сопровождающих всюду русского человека.

«Что не так на сторонке нашей?..»

 
Что не так на сторонке нашей?
Всё печаль да печаль окрест.
Над какою такою чашей
плачут ангелы этих мест?
 
 
Всё над ней – человечьей долей —
многотерпно они молчат.
И всегда их, по-русски, трое.
И такая на всё печать…
 
 
Перед чашею онемели.
Будто бездной предъявлен счёт.
И молчанка над колыбелью,
будто вьюга в ночи, поёт.
 
 
Над невидимым нам кострищем
поднимается в небеса
дым над нищенским пепелищем,
над сечёным лугом отав.
 
 
Там обобранный погорелец
ищет светлую колыбель…
А в той чаше – лежит младенец.
Море слёз материнских в ней.
 

«Моя бабушка уголь грузила…»

 
Моя бабушка уголь грузила
на вокзале, у края судьбы.
От него она черпала силы
на труды от звезды до звезды.
 
 
Под косынкою прятала косы,
утирала ладонью слезу —
как гудели в ночи паровозы,
словно шёл эшелон на войну.
 
 
И, с лопатой щербатой своею,
шла с работы домой, как солдат.
Всех чертей преисподней чернее.
Только зубы белы да глаза.
 
 
До сих пор этой чёрною былью
полон вдовий очаг до краёв.
Пахнет потом да угольной пылью
от щербатой лопаты её.
 

Цикорий

 
Смерти-то нет. И плохое не в счёт.
Всё потому, что цикорий цветёт.
Будто колышется синее море —
самый простой придорожный цикорий.
Словно спустилось небесное в дол,
пятнами сини на мамин подол —
мама с серпом замерла у ворот.
А вдоль дороги цикорий цветёт.
Мама цикорий тот сжать пожалела.
Так вот стояла и молча глядела —
словно вдоль дома небесный прибой.
А у прибоя – соседка с козой:
«Жнёшь, Валентина?.. Бог в помощь тебе».
И уступает дорогу козе.
Ну, а козе – благодать, как в раю —
тянет к цикорию морду свою.
Мама ни слова не может сказать.
Небом плывёт, мимо них, благодать.
Смотрит – как цветень рогатая рвёт,
как натянулась верёвка её…
Будто душа прикоснулась огня.
«Съела цветы. И пошли от меня.
Я ж пожалела – не трону цветки…
Было – не стало – одни стебельки».
Светел небес запредельный цикорий.
Жизнь истончилась с подобных историй.
Мамы три года почти – уже нет.
А вдоль дороги – лазоревый цвет.
Будто на небо лазейка иль дверца.
Напоминанье для детского сердца.
Мама цветы за красу пожалела.
Уж не тогда ль её синь приглядела?..
 

«Стоит пшеница, нету ей предела…»

 
Стоит пшеница, нету ей предела.
Холмы и долы… А предела нет.
И облака, все в оперенье белом,
плывут над нею, испуская свет.
 
 
А ей дано расти и колоситься,
тянуться к небу, радуясь дождям.
И ветер гладит добрую пшеницу
по молодым, зелёным волосам.
 
 
Ей зрима жизнь возвышенней, полнее…
Гляжу на поле вдаль из-под руки
и вижу – от тепла благоговея,
оно склонило долу колоски.
 
 
Сейчас июнь, пора цветов и жажды.
И жнец к нему с серпом не подошёл.
Здесь зреет хлеб для августовской жатвы
и каравая на Его Престол.
 

Яблочный Спас

 
Яблочным Спасом, Яблочным Спасом
веет сияние Божьих садов.
Это спасение Райского сада.
Выше – спасенье запретных плодов!
 
 
Пахнет корзинами, скрипом лозовым,
детским, с матрёшкою русскою, сном,
миром старинным, скатёркою новой,
душной корицей – большим пирогом.
 
 
На рушниках, шитых крестиком алым,
у хорошавки*, румянится Спас.
И полагается старым и малым
яблочком хрустнуть, упавшим, тотчас.
 
 
Дома у печки, с потёртым ухватом,
бабушка нежится в белом платке —
с Яблочным Спасом, с Яблочным Спасом!
И пироги в противнях на шестке.
 

*Хорошавка – яблоня

«Впадает в небо узкая протока…»

 
Впадает в небо узкая протока.
У августа глаза Ильи-пророка.
И плащ седой, спадающий с небес,
плывёт сквозь сад, кустам наперерез.
 
 
Через межу, предвидя неба твердь,
боясь крылом о край её задеть,
всё ниже пролетающие птицы.
А в грядах след от горней колесницы.
 
 
Скрещенье стрел и сполохи огней,
что вознеслись над гривами коней.
Всё видно здесь, от космоса до дна.
А выше – длань Господняя видна.
 

«Ну, вот и осень. Жалость или шалость?..»

 
Ну, вот и осень. Жалость или шалость?..
Легко иду по линии судьбы.
Ладошка клёна под ногами сжалась
среди листвы и давленых рябин.
 
 
Светлеют стяги и сереют блики.
Без астр весёлых гол мой огород.
Лишь брызги флоксов, флоксы не поникли
в толпе листвы, охочей до свобод.
 
 
А на востоке розовеет пламя.
Седые перья, трепет высоты…
Ладошка клёна сжалась под ногами,
как будто враг шагнул из пустоты.
 
 
Я не хочу! Я всё в себе забуду,
как обмерла однажды на юру…
Ладошку клёна, как живое чудо,
я из-под ног досужих подберу.
 
 
Кто предан был и бит за обаянье,
забытый всеми, брошен был под лёд,
горя внутри невидимым сияньем,
простой порыв отчаянья поймёт!..
 
 
Как у судьбы есть доля и недоля,
а жизнь полна сюрпризов и щедрот.
И озорна, уж тем, что на заборе
среди листвы рыжеет рыжий кот…
 
 
Я не Господь, не чудо, не икона.
Я слабый человек в большом лесу.
Но хоть листок простой – ладошку клёна,
от холодов нахлынувших спасу.
 

Забытый странник

 
Его там нет, кого вы ждёте.
Там поселился дух иной.
А книгу в ветхом переплёте
тишайший Бог унёс с собой.
 
 
Прозрачный странник с грустным ликом,
Он всё забыл, Он сирота.
И древняя, о Чуде, книга
сейчас в Его руках чиста.
 
 
Кто Он?.. Он бродит по вокзалам,
плутает в улочках чужих.
Во всякий день в халате старом
и в тапках драповых худых.
 
 
С небес, с ума давно сошедший,
Он на скамейке спит, как бомж.
А мимо крёстным ходом шествий
плывёт вся мировая дрожь.
 
 
В ночи очнувшись от испуга,
от сна, в котором Он – не Он…
Оглянется вдруг на округу —
окраина, чужой район.
 
 
С какого-то такого чёрта
хандра потянет в ближний храм.
А там тоскливей отчего-то.
Как будто Бога нету там.
 
 
Метнётся слепо к горизонту —
меж общежитий, гаражей,
где улица за поворотом,
когда-то Он бежал по ней,
 
 
в заросший сад, не узнавая,
тогда ещё открыт всему…
И удивится, что живая
трава так ластится к нему.
 
 
Мелькнёт лицо в облезлой раме,
согбенный материнский лик.
И книга слабыми губами,
воскресшими, зашевелит.
 

От Покрова и до Казанской

 
Есть дни в обычном мире бренном,
Когда возвышен человек.
Грачи летят осенним небом
И от лесов исходит свет,
Преображая счастьем лица.
Стожаром клёнов выси жжёт.
Тогда, по палой охре листьев,
В мир Богородица идёт.
От Покрова и до Казанской,
В патриархальном октябре,
Господь смиренно наказал Ей
Ходить меж нами по земле.
Как бы меж Раем и меж Адом,
Где суета и лет просчёт,
Над Гефсиманским скорбным садом
Эдем возвышенный встаёт.
Обнажены его оливы,
И видно светлые следы.
В людских садах роняют сливы
Свои последние плоды.
Весь мир открыт, полуразрушен.
Над кровлей тленные леса.
Но наполняет осень души
Наивной верой в чудеса.
И ты, мой друг спешащий, входишь
В аллеи ясный коридор,
Где осень, будто на исходе,
Но кружевной плывёт подзор.
Так, что, блаженствуя, болея,
Душа не просит ни гроша —
Глядит, как тюль метёт аллеи,
Немарким золотом шурша.
И разговор о том в народе,
При доле скудной и простой,
Как эта Женщина проходит
Сквозь мир предзимний и большой.
Что каждый здесь уже не прежний,
Приняв причастие Её —
Святую радость и надежду,
Что осветили бытиё.
Что очень скоро несказанно
Застелют льнами неба дно.
От Покрова и до Казанской
Всё светлой радостью полно.
 

«В каком столетье, на каком году…»

 
В каком столетье, на каком году
мне сделаться смирней и осторожней?..
Однажды я нечаянно уйду,
как в магазин за хлебом,
в Царство Божье.
Так завершится волокита дней…
Но – не спешите – не уйти от чуда —
я улыбнусь вам молча ниоткуда
таинственней Джоконды и мудрей.
 

«Три ангела о чём ведут беседу?..»

 
Три ангела о чём ведут беседу?
И копьями зачем вооружились?
Деяние ль жестокое узрели?
Пред чудом ли наивно умилились?
 
 
В глазах их не веселье – доля наша.
Их главы о постели позабыли.
В молчанье смотрят – прямо перед ними
Стоит Неупиваемая Чаша.
 
 
А к ним ведут далёкие дороги —
Не видно им конца из поднебесья.
И быстро скачет всадник синеокий
к пределам их с великой тайной вестью.
 
 
А дом их в небесах скале подобен.
И древо, что зимой не увядает.
Гора – проклятым ворогам надгробье.
Боится гнева их воронья стая.
 
 
А в мире столько горя и насилья.
Кто ж бедных сирот от беды заслонит?
Не эти ли приподнятые крылья?
Не эти ли заточенные копья?