Елена Константиновна Зелинская
Дом с видом на Корфу
Итак, мы ускорили шаг.
Впереди нашей группы двигался, перепрыгивая через плоские ступеньки, экскурсовод по имени Павел, замыкал шествие отец Василий.
Мы шли по Виа Долороса.
Ух, как припекало. Как нестерпимо жгло солнце, как хотелось пить и сохли губы, как кричали торговцы водой, жаля барабанные перепонки своими высокими истошными голосами, как резок был и прян запах жел-того шафрана, как тянуло забиться в узкую полоску тени, ползущую от низких домов с террасами… Проклятый город Ершалаим! Стоп, хватит.
Мы сгрудились у второй станции. Темница, где уже осужденный, уже подвергшийся бичеванию Господь ждал исполнения свой судьбы. Крутая лестница спускается вниз, в узилище. Каменный мешок со скамьей. Сырой, гнилостный запах. Ступени ведут еще ниже: камера, где сидел Варавва и тот, другой, благоразумный разбойник. налево от входа – греческий храм, небольшой, группа набивается впритык. Владыка Георгий служит молебен, и гулко звучат его слова.
– Сейчас вы пойдете по крестному пути Господа нашего, Иисуса Христа, – говорит он, обернувшись к нам грустным лицом. – Пусть этот путь откроется перед вами, как вся ваша жизнь.
Народу на улице – как на демонстрации. Мусульманки в длинных тяжелых пальто и хиджабах, по-пушкински кудрявые эфиопы в белых, как простыни, бала-хонах, лощеные иудеи с витыми пейсами, туристы в шортах. Как таран, несут наперевес огромный крест бразильцы. Поют сосредоточенно. Пряча руки в широкие рукава, – неужто замерзли? – пробегает стайка монашек. Шагает энергично русский батюшка, за ним – выводок круглолицых тетенек в платках. Скользит сквозь толчею длинноволосый босой монах, красавец писаный. Кричат зазывалы, у серебряной лавки, где лежат навалом узконосые кувшины и пыльные лампы Аладдина, торгуется семейство американцев, толстый араб крутит веретено с кебабом, пахнут ванилью сладости, и льется холодный лимонад. Роскошные ковры и молитвенные коврики, жемчужные нити, гребни из оливкового дерева, библейское масло – нард – и перламутровые радужные раковины.
– Да что же это такое? – сержусь я. – Самое драгоценное для всего человечества место, а что здесь устроили? Базар-вокзал!
– А как бы ты хотела, чтобы это выглядело? – спрашивает дочь. – музей под открытым небом? Под стеклянный колпак?
Еще утром они кричали: «Осанна!» Но только Вероника выйдет на порог и протянет Ему свой платок. Молча.
– А вы знаете, – говорит Сережа Чапнин, – что если бы хоть один человек из толпы вступился за него, то судьям бы пришлось отдать дело на новое рассмотрение?
– Только один? – спрашивает Аня. Она восторженно смотрит на обгоревшее Сережино лицо. Ей льстит, что она, студентка, может запросто разговаривать с настоящим главным редактором и даже называть его по имени.
– Только один, – подтверждает Чапнин и, словно в поисках этого одного, оглядывает кипящую вокруг нас толпу. Встряхнув рюкзак за спиной, он бодро ныряет в самую гущу, и мы семеним за ним, стараясь не терять из виду его светлую голову с перехваченным резинкой хвостиком волос.
– Русский хорошо! – завопил торговец, тыча в нас какими-то буклетами. – Америка капут!
– Дожили, – проворчала я, – они считают, что нас это должно порадовать.
– Не обращай внимания, – бросил Сергей через плечо, – это у них всю жизнь, без всякой связи с нами!
– Мама, не отвлекайся на политику!
Меня одергивает, а сама застряла у прилавка с рахат-лукумом, липким и прозрачным, как витражное стекло. Так и тянет взять розовый кубик двумя пальцами за сахарные бока, поднести к прищуренному глазу и рассматривать сквозь него золотое солнце.
Делать из этого места музей – все равно что на-крыть стеклянным колпаком саму жизнь.
– В этой кафешке хорошо пересиживать дождь, – сказал Павел.
Он вел нашу кампанию, петляя между столиками, коврами, распластанными прямо на тротуаре, меланхоличными игроками в нарды и многоцветными, как муранское стекло, рядами кальянов. По виду местечко напоминало фургон, четвертой стены у него не было, а проем плавно перетекал в следующее заведение, в котором стены отсутствовали и вовсе. мы расположились, словно на галерке, и через головы едоков и курильщиков наблюдали людское коловращение.
– Я как-то просидел здесь с туристами несколько часов. Сбегал к Яффским воротам за ракией…
– А что, разве здесь есть? – встрепенулись мужчины.
– Что вы, здесь конечно нет, – обычное для Павла сосредоточенное выражение лица, словно он все время внутренне нас пересчитывает, на минуту приняло строго плакатный вид. – Но с собой, – он пригнул голову, будто раскрывал большой секрет, – с собой – можно.
О ракии, впрочем, на таком солнцепеке думать не хотелось до отвращения. А вот о дожде… Я представила, как вдруг разойдутся хляби небесные, жаркие и как хлынет ливень и кинутся под навесы зазывалы, бросятся врассыпную продавцы, роняя по дороге серебряные блюда, расшитые бисером платья, кожаные сандалии, которые зовут здесь апостольскими, побегут, раз-гоняемые нежданным потоком воды, как бежали торговцы из Храма…
– Я думаю, – задумчиво протянул Сергей, – у нас этого уже больше никогда не будет.
– Чего не будет? – встрепенулась я. – Дождей?
– Нет, я имел в виду, – он покачал подбородком в сторону россыпи сувениров, – лавок, например, которыми по триста лет владеет одна и та же фамилия.
– Тут не только лавки – ключи от самого храма Гроба Господня с двенадцатого века принадлежат одной семье. Это право им подарил Сулейман Великолепный, когда покорил Иерусалим. Причем правом открывать этими ключами двери владеет другая семья, – профессионально включился Павел.
«Как странно жить обыденной жизнью внутри чуда, быть в каком-то смысле его частью», – думала я.
Мы знаем, что брошенный предмет всегда упадет вниз, а не полетит, расправив крылышки, в облака. Точно так же они знают, что прадедушка отмыкал замок в дверях храма, что правнук будет хранить ключи в заветной шкатулке сандалового дерева и что когда наступит урочный день и час, то он вернет доверенное – тому, кого пошлет за ним Творец всего сущего. По крестному пути они каждый день идут на работу, а библейские стены укрывают их от непогоды. Мы же – как дети, перед которыми внезапно распахнули двери, и они топчутся на пороге, пораженные дивной красотой рождественской елки. Стоим и ждем. А нас здесь ждут?
– А ведь у нас больше свободного времени не будет, – вмешалась Наташа. – Вечером крестный ход, ночью – литургия. Когда же мы с вами к самому Гробу Господню попадем?
– Имейте в виду, – заметил Павел, – там очередь часа на два, не меньше.
– А как-то обойти это дело нельзя? – честно, по-нашему спросил один из нижегородцев. – ну, договориться с кем-то, пусть проведут.
– Заманчиво, конечно, – вежливо ответил западный человек Павел, – но я бы не взялся.
– А во время ночной литургии, – подступилась с другого конца Наталья, – можно будет зайти в кувуклию и приложиться к Гробу?
– Вообще-то можно, – уклончиво согласился Павел, – но там могут идти службы, и вас не пустят.
Народ томился. Быть в Иерусалиме и не попасть к самой его сердцевине – сам себе потом не простишь, но и двухчасовая очередь энтузиазма ни у кого не вызывала.
«Вот, – подумала я, – удачный для меня случай: преодолею лень и за народ постою».
– Давайте так, – сказала я вслух, – я пойду держать очередь, а вы все допивайте спокойно кофе и бродите по лавкам. А время от времени заглядывайте и проверяйте, как я движусь.
Анюта схватила сумочку.
– Слушай, – удержала я ее руку, – ты же не хочешь, чтобы мама волновалась. Давай договоримся: приходи ровно через тридцать минут. Если еще далеко буду стоять, пойдешь гулять дальше.
– Хорошо, – уже на бегу крикнула дочка и смешалась с толпой. Не люблю я, когда она уходит одна. Но ведь и удержать взрослую девицу при себе никак невозможно. Я вздохнула над вековечной родительской дилеммой, оперлась на стул, чтобы не ступать на больную ногу, – старая травма от хождений и от жары ныла, как новая, – и двинулась к храму, благо недалеко. Да там все недалеко.
Очередь обвивала кувуклию плотным кольцом, человек по десять в ряд, повторяя очертания ротонды. Колонны уходили вверх, в круглый сумрак купола. Я встала в конец. Справа от меня жалась семья казахов. Мать семейства шевелила губами, как школьница, приблизив к глазам раскрытый молитвенник, а отец, его лица я так и не увидела, переступал вместе с колыханиями толпы, не отрывая руки от стены кувуклии, и, двигаясь, словно вычерчивал на ней полосу. Впереди вытягивали шеи японцы.
В саму кувуклию, храм в храме, укрывающий место погребения Господа нашего Иисуса Христа, пропускают человек по пять, по шесть. И когда последний из допущенных, пригнувшись, выходил обратно на свет, плотные ряды, словно одновременно, делали глубокий вдох и, выдохнув, волной сдвигались вперед. Позади меня пристроилась группа русских паломников. ну, наших тетенек учить держать очередь не надо. Приняв форму ядра, они двинулись вперед. Не прошло и нескольких минут, как японцы, которые даже не заметили, как их оттерли, остались позади, мои робкие соседи-казахи вдавились в стену кувуклии, а я, в силу причин, которые ничем, как зовом родины, объяснить не могу, оказалась внутри компании соотечественников и, подпираемая крепкими русскими боками, поплыла по воле волн.
«Куда мы рвемся, – думала я, глядя в целеустремленные славянские лица под шелковыми шарфиками. – Куда спешим мы, прибежавшие в одиннадцатом часу, запыхавшись и расталкивая локтями тех, кто стоит здесь с самого начала? Все расхищено, потеряно, разбазарено без всякого смысла и толка. Кто мы на этом празднике жизни и смерти? Почему нам опять больше всех надо?»
Между тем Анны не было. Не было ее и в тридцать минут, как договаривались, не появилась она ни в сорок, ни через час.
Туго зажатая с двух сторон, я крутила головой, стараясь не упускать из виду ни один из входов в ротонду. Страха еще не было, я знала, что страх навалится позже, а сейчас, с неизбежностью тошноты, поступала тоска. Пока еще помогали легкие средства типа самоуговоров: увлеклась, забрела далеко, а когда схватилась – оказалась где-нибудь у Дамасских ворот, откуда тащиться обратно не меньше получаса. Копошилась обида: что же так меня расстраивать, но это уже мелочевка, можно и пренебречь.
Тем временем меня выносило все ближе к входу, где суетился распорядитель. Плотный грек в черной рясе то отмерял новую микропартию, то вовсе перекрывал движение, пропуская монахов, то снова ото-двигал загородку и кричал:
– Руссия, бистро! Fullpeople! – И махал руками, словно выгребая задержавшихся паломников наружу.
«Надо прекратить нервничать и сосредоточиться на главном, – думала я, стоя уже в самых первых рядах. – Сейчас я зайду туда, где мне нужно понять самое важное. А я? Я только и думаю, куда подевался мой ребенок. Вот так всю жизнь, всю свою жизнь я провела, волнуясь за нее».
– Бистро! Бистро! – кричал грек.
«Как казаки в Париже», – подумала я и, не чуя под собой ног, ни больной, ни здоровой, ступила на порог.
В висках стучало, словно я поднялась высоко в гору, словно в разреженной атмосфере на меня не хватало воздуха. Прикрытый плитой, стоял посередине маленькой комнаты камень. Это его отвалил от входа в пещеру своими легкими руками ангел в блистающих одеждах и ждал, присев на него, когда придут ученики. Оттуда виден был край розовой мраморной глыбы, той, которая потрясла жен-мироносиц своей ослепительной пустотой. Мысль лихорадочно скакала и не могла уцепиться ни за одну букву, ни за один проблеск в сознании: что говорить? что делать? Вдруг словно отворились затворки, и из каких-то неведомых глубин всплыли единственно возможные слова:
– Отче наш, иже еси на небесех…
И привычные сочетания, которые я речитативом произносила вместе со всеми, молящимися в храме, уютная домашняя молитва, которой учила меня, маленькую, мама, слились с грозной простотой библейских камней.
Как-то давно я спросила своего друга, Сашу Любимова, который вернулся из поездки в Иерусалим:
– А что ты чувствовал, когда прикоснулся к Гробу Господню?
Саша, мастер слова и говорун, задумался, поднял глаза к потолку, потом отвернулся к окну и произнес, не глядя мне в лицо:
– Не знаю. Просто выходишь оттуда другим человеком.
Жара потихоньку спадала. на выщербленных ступеньках, отделяющих храмовый дворик от улицы, сидели мои компаньоны по путешествию, без моей помощи отстоявшие свой срок к Гробу Господню.
– Анюту не видели? – спросила я, в общем не рассчитывая на ответ.
– Может, она в храме?
– Как же, – проворчала я и опустилась на теплый камень, вытянув вперед больную ногу.
– А что бы тебе просто не позвонить ей? – спросила Наташа.
– Ты забыла? У меня сломался телефон.
Дальше началась колготня, которая обычно сопровождает неприятности. Все наперебой давали советы, вспоминали, у кого на мобильном может оказаться Анютин номер, – конечно, у Чапнина, но где сам Чапнин, его вроде видели в армянском квартале, он покупал крест с затейливым орнаментом, – у кого есть его номер, номер есть, но именно на этом аппарате кончились деньги, – наконец, есть деньги и номер, но не работает связь.
– Ну что ты так переживаешь? – Наташа присела рядом со мной и положила мне на руку теплую ладонь. – С ней ничего не может случиться. Загулялась, глаза разбежались от изобилия.
– Понимаешь, – неуверенно сказала я, – дело в том, что она однажды терялась. При самых страшных обстоятельствах. Если я не знаю точно, где она находится, у меня как черная пелена все в голове застилает. Наташина ладонь стиснула мои пальцы.
– Время от времени мне снится страшный сон: я ищу Аню. Первые годы после того ужаса я все искала и не могла найти ее. Просыпалась оттого, что дыханье перехватывало. Потом, со временем, стало отступать. Помню, я проснулась на рассвете и закричала, тряся мужа за плечо: «Толя, я нашла ее! Нашла!»
Я с силой провела ладонями по лицу, словно сдирая с него напряжение.
– Ее нет уже два часа. Она такая доверчивая. Ее могут заманить куда угодно, обмануть, увлечь. А если у нее тепловой удар? Если она упала на ступеньки и разбила лицо?
– Я обойду храм. Вдруг она где-то в прилегающих приделах. – мой нижегородский друг поднялся и, не оборачиваясь, быстро пересек двор.
В конце улочки показался отец Василий. Увидев нас, он призывно помахал рукой, показывая на дверь
В каменной кладке, и, не дожидаясь остальных, исчез в стене.
– Пойдем, – сказала Наталья, – там, вверх по лестнице, как на антресолях, прячется греческая церковь. Подождем Аню там.
– Она же знает, что я должна быть в храме.
Я автоматически поднялась вместе со всеми и прошлась с ними до низенькой, скрытой от ненаблюдательных глаз дверцы. Наташа накинула на пушистую голову шарф и пошла вперед, все оборачиваясь на меня. А я встала, прислонившись к нагретой солнцем стене, лицом к входу в храм Гроба Господня.
Паломники вытекали и втекали в раскрытые двери. Разноцветное людское месиво крутилось перед моими глазами, образуя пестрый ковер. Вдруг в толпе, слаженной общим неторопливым ритмом, мелькнуло движение, фиолетовое пятно, маленький вихрь. Я качнулась навстречу: вихрь, пятно и движение слились в одно – в бегущую ко мне дочь. Она бежала, подпрыгивая, словно катила перед собой обруч, и лицо ее смеялось и было таким детским, будто замерло в самом любимом мамами возрасте – лет десяти! Если бы она была виновата, я узнала бы сразу по сжатым губам и набыченному лбу. Нет, лицо ее было весело и легко, словно я приехала навестить ее в лагерь, словно она только что получила пятерку по музыке и неслась получать заслуженные восторги!
– Я стояла прямо за тобой! – закричала она, еще не подбежав. – Я пришла ровно через тридцать минут, но к тебе было совершенно не пробиться.
Она с разбегу толкнулась в меня всем телом и тут же отскочила: она не маленькая, чтобы устраивать нежности на улице!
– Я видела, как ты крутила головой.
– Что же ты не подошла ко мне, не крикнула?
– Как?! меня сжали, как кильку в бочке! А где все?
Я крепко взяла ее за руку, и мы пошли вверх по ступенькам туда, откуда слышен был, словно из включенного телевизора, Наташин голос:
– Кирие элейсон…
– Ты что-нибудь успела купить в подарок?
– Успела. – Аня потупилась и снова рассмеялась: – Рахат-лукум.
Я опиралась на пальмовые ветви, точно на посох. Узкие стрельчатые листья кололи пальцы, а тонкое основание, к которому крепились зеленые лопасти, стояло крепко и несгибаемо.
– Сереж, мы случайно не твою ветку утащили? – осторожно спросили мы Чапнина. Стол, за которым возвышалась его спина, украшала тарелка с пятью видами капуст.
Сергей живо повернулся к нам:
– А я-то думал, где я ее забыл?
– Понимаешь, – смутилась я, – когда мы выходили из автобуса, я стянула с полки пальмовый пучок. Думала, что там лежат две наши.
– А оказалось, – закончил бодро Сергей, – три наши!
Он поочередно окинул нас взором главнокомандующего:
– Анюта, а чего у тебя физиономия такая постная? Это еда у нас постная, а вид у паломника должен быть бодрый и молодцеватый! Лена! Ты что тарелку отодвигаешь?
– Слушай, не могу уже, что ни возьму – все не нравится.
– Терпи! – вдруг строго сказал Чапнин и, как бы смягчившись, добавил: – немного уже осталось.
Он вдруг вынул откуда-то из капустных недр зеленый перчик:
– Мне знакомый монах посоветовал любопытный рецепт: если съесть перчик и сразу запить его горячим овощным супчиком – то эффект получается особый, будто принял пятьдесят граммов водки!
Анюта чопорно поморщилась.
Я же доверчиво приняла из дружеской руки не-винный овощ и зачерпнула ложкой зеленую дымящуюся замазку из круглой чашки с ручками по бокам.
– Это еще ничего. – Сложив руки на животе, Чапнин с довольной физиономией наблюдал, как я машу обеими ладонями, пытаясь загнать воздух в пылающий рот. – мне и острее попадались. А знаете, – оживился он, привлекая внимание соседей по столу, – оказывается, есть общество поедателей перца. У них даже введена единица измерения «жгучести» – шкала Сковилла. Доходит до пятнадцати миллионов пунктов. Этот-то, – он проследил, благожелательно улыбаясь, как я лихорадочно глотаю шпинатный суп, – больше чем на сотню не тянет.
– ну ладно. – Он поднялся, подхватил пальмы и, пообещав обмотать их скотчем, чтобы нас с ними пропустили через границу (представляю, как мы идем через таможню с пальмовыми ветвями и выносным армянским крестом – настоящий крестный ход!), удалился.
Словно поджидая этого момента, в дверях ресторана возникла Наталья. Найдя нас взглядом, она уселась на место Сергея, расправив широкую голубую юбку.
– Наташа, – сказала я совершенно невинным голосом, – нам только что Чапнин рассказал очень интересный рецепт. Вот видишь этот маленький зеленый перчик?
Началось с того, что пальм у нас не было.
Перед тем как пересечь Иерихонскую пустыню, наша экспедиция остановилась на привал у зеленого пятачка. С некоторой натяжкой его можно было назвать романтическим словом «оазис». Там действительно росли пальмы, а в стандартном киоске в стан-дартной кофеварке варили черный напиток и раздава-ли в бумажных стаканчиках за стандартную мзду. мы с Анютой заметили, что наши товарки по путешествию, опытные паломницы, собирают ветки, в изобилии разбросанные по поляне, придирчиво каждую из них оглядывают и волокут в автобус. По дороге к Иерихону экскурсовод объяснил, кстати, что пальмы – это, оказывается, вовсе и не деревья, а трава. И наглядно продемонстрировал нам из окна отличие банановых трав от таковых же, но плодоносящих фигами: первые, или, наоборот, вторые, не помню точно, высокие, а другие – низкорослые. Сбор веток нашими паломницами мы объяснили этнографическим интересом и подивились размерам гербария, могущего вместить в себя банановый, например, образец.
А выяснилось, что все совсем не так!
Когда мы поднялись на Елеонскую гору, откуда должен был начаться крестный ход, оказалось, что все, кто собрались на шествие, имеют при себе пальмовые ветви. Причем к некоторым из них были привязаны – дань укоренившейся русской традиции – вербочки, другие же украшены были цветами, и почти у всех верхние листья были изящно переплетены в виде креста. Тут мы с Анютой сообразили, как бездарно провели время на зеленой стоянке.
Между тем народ прибывал. Вокруг храма с терракотовой черепичной крышей собрались русские паломники, гречанки в черных тугих платьях, арабы. Приплясывая, взобрались вверх по каменистому склону эфиопы с трехконечными крестами, которые они поднимали и опускали в такт пению. Хлопотали, деловито пересекая церковный двор, священники. Ждали Патриарха Иерусалимского. С террасы, выложенной каменными плитами, был виден город.
Казалось, что он вырастает прямо из холма. Как грибы гигантской грибницы, прорезаются из сухой земли Иудеи дома с плоскими крышами, башни, круглый храмовый купол, – прорезаются и упорно ползут, боязливо прижимаясь друг к другу, вверх, к столбу горячего света. Их распахивают плугом, стирают с лица земли, раскидывая камни, а они снова и снова поднимаются, влекомые наверх неведомой силой. С верхушки Елеонской горы город казался таким близким, что казалось, протяни руку – и она обожжется о золотой купол, как об утюг.
Я склонилась над фонтаном и прыснула водой в разгоряченное лицо.
Мне все время казалось, что самое главное со мной все еще не произошло. Будто я что-то упустила, недослушала, недотянулась. Словно я должна была найти этот недосягаемый город, а он ускользал, распадался на фрагменты, как несложившийся пазл.
– Мама, – воскликнула Аня, – смотри, там мать Параскева.
И верно: в тесной группе монахинь Горенского монастыря шло несколько малоярославских сестер. Они частенько приезжают в Иерусалим по своим по-слушаниям.
Молодая монахиня, уловив свое имя, остановилась и весело заулыбалась нам навстречу. Впрочем, я не знаю возраста матери Параскевы, у монахов всегда молодые лица.
– А я знала, что вы придете на крестный ход! – сказала монахиня. Она отсоединила от толстой связки две пальмовые ветви и протянула нам: – Я правильно догадалась, что вам они понадобятся? Мы радостно приняли подарок, тронутые тем, что и здесь, вдали, так сказать, от родины, мы все равно находимся под покровительством родного монастыря.
– А вы к камню уже подходили? Вообще про него не знали? Идите скорее, вы еще успеете. – Мать Параскева показала рукой в сторону небольшой часовенки. – По преданию, на этот камень Господь ступил, чтобы сесть на ослика, на котором Он и вошел в Иерусалим.
– А интересно, – спросила Аня, – что случилось потом с осликом?
– Про ослика нигде не сказано, – развела руками монахиня, словно расстроилась, что жизненный путь такого знаменитого животного покрыт тайной.
– Известно только одно, – повеселев, вспомнила она. – Когда ученики накрыли спину ослика своими одеждами, то он загордился и решил, что это не ради Господа стараются они, а для того, чтобы его, ослика, украсить.
– В таком случае, – заметила я, – можно пред-положить, что судьба его, как у всякого гордеца, была незавидна.
Мать Параскева вздохнула, печалуясь, видно, и о зазнавшемся ослике, и о гордецах.
По толпе пробежала волна оживления.
– Пора, – сказала мать Параскева. И правда, двери храма отворились, и на пороге появился Патриарх Иерусалимский.
Стараясь не терять друг друга из виду, мы с дочкой двинулись вслед за всеми по дороге, ведущей в Иерусалим. «Сегодня мы кричим: “Осанна!” – думала я, – а завтра? Кто из нас завтра опять предаст Его: словом, делом или дурным помыслом?»
Сначала мы держались в первых рядах, а один раз даже каким-то загадочным образом забежали вперед, так что несколько минут наблюдали, как шли впереди густой колонны иерусалимский патриарх с владыкой Георгием, окруженные греческими священниками, которые, с пением и славословием, несли икону Спасителя. Потом мы, естественно, отстали. мимо мелькали наши друзья, разрозненно и парами, в какой-то момент появился Сергей, качнул нам одобрительно пальмовой ветвью и исчез впереди.
И тут нам по-настоящему повезло! Мы оказались рядом с нижегородскими батюшками как раз в тот момент, когда их греческие собратья взяли паузу.
Самый старший из них поднял высоко руку, и над примолкшей колонной, над кривыми улицами, над балконами, с которых, перегнувшись через перила, глазели на нас местные жители, разлился раскатистый волжский бас отца Андрея.
– Благословен грядый во имя Господне! – пели священники, а за ними как-то сразу сплотилась и запела вся их нижегородская команда. Чем-то они все были схожи между собой: крупные, широкоплечие, густобородые, с веселыми глазами. Коренные русаки.
«Не случайно, – думала я, глядя на их прекрасные лица, – что спасение Святой Руси в Смутное время пришло оттуда, с Волги. Именно так нижегородцы шли за князем Пожарским, воины, купцы, жены, чьи имена, как обычно, забыли внести в историю, – жены, которые сняли с белых рученек перстни, чтобы снарядить своих витязей в поход. Спасут ли и на этот раз?»
Смеркалось. Тьма обволокла раскинувшийся перед нами город. Скрылись белые дома, витые силуэты олив и лабиринт улочек. Великая стена, составленная строителями Сулеймана из камней, которые скопились в предместьях царского города со всех его эпох, ограждала собой кусок темноты. Зажглись уличные фонари. Но не повсюду, а только на короткой дороге между Гефсиманью и городскими воротами. В арке ворот тоже загорелся свет. И только он один и был виден с горы, по которой спускались мы с пеньем и пальмовыми листьями. Только они, врата, сверкали перед темным, покрытым вечерним сумраком Иерусалимом, перед золотым небесным Градом.
И он ждал нас.
И ЛЕВ, И ВЗДЫБЛЕННЫЙ ЕДИНОРОГ
Имена, сюжеты и ассоциации копошились в памяти и выпирали, как иголки в голове у Страшилы. Теперь им следовало воссоединиться со своим визуальным отражением. Словно бы я до сих пор знала только письменный английский и впервые должна была услышать звук живой речи и соединить оба внутри себя.
Я путешествовала по Англии, обходя последовательно средневековое королевство, римские отметины, след в след ступала за героями Диккенса. Устав, ночевала в случайных гостиницах под стук бильярда; замерзнув, грелась у очага в доме родителей Гая Фокса; проголодавшись, покупала на фунт кулечек чищеных ракушек на пирсе Брайтона. Пинта эля и йоркширский пудинг в таверне «Красный лев» – балки держат низкий потолок, и протертые скамьи твердо стоят на ногах.
Невиданная прежде роскошь живой истории. Прочность непрерванной жизни. Пространство, полное, как картина, на которой можно рассматривать каждую деталь, а можно отойти и окинуть взглядом целиком: башня на голубом небе, темные волны Темзы, и лев, и вздыбленный единорог.
Глава 1
Гостиница
Водитель изучил адрес, который высветился на экране телефона, и кивнул: но проблем. Судя по всему, это было любимое выражение из его небогатого английского лексикона. Довез, однако, быстро и безошибочно. Шустрый араб перехватил у него мой чемодан и занес в холл гостиницы, чистой, как прачечная. Сходство с прачечной увеличивали белые кафельные полы и китайцы, которые пытливо выясняли у портье маршрут. Процесс давался им непросто: луноликая мексиканка почти лежала грудью на стойке, чтобы дотянуться до карты, которую крепко, не выпуская из рук, держали китайцы, и переспрашивала по три раза каждое их слово.
На диванчике, нахохлившись, замерли два индейца. Их орлиные профили глядели строго в одну сторону. Во главе стойки возвышался красавец ситх в черной чалме. Шевельнув роскошными бровями, он кивнул, слегка опустил подбородок и что-то произнес. Я не поняла, но присела за столик, ожидая, пока он расселит немолодую пару с тугими, как леска, седыми волосами.
Я огляделась. В холле было довольно оживленно: интеллигентный кореец в тяжелых очках рыскал в Интернете, носильщики с томными арабскими глазами сноровисто двигали чемоданы на колесиках, тоненькая вьетнамка робко мыла пол.
«Мистер Твистер умер бы на месте», – подумала я.
Открылась дверь, и ввалилась группа курчавых, как Пушкин, подростков. Я поднялась и, двигаясь на опережение, быстро подошла к гордому, как утес, ситху.
– Мэм, – разборчиво произнес он и вручил ключ.
– Вай-фай, – лаконично спросила я.
– Но пароль. – Он скрестил руки в отрицатель-ном жесте.
Тот же шустрый парнишка занес мой чемода в номер, вверх по лестнице, которая жала в плечах, я воткнула все, что надо заряжать, в розетки и заснула.
Утром, найдя ресторан по запаху пережаренного бекона, я спустилась в цокольный этаж. Официантки разливали кофе в круглые белые кофейники. Я с некоторым удовольствием отметила их милые европейские лица. Одна из них улыбнулась мне и отчетливо прошептала другой по-русски:
– Не забудь тетке счет за кофе отдельно втюхать, а то будет как в прошлый раз.
Я вернулась в номер, накинула дождевик и вышла на улицу.
Трехэтажные дома с белыми портиками, не размыкая рядов, тянулись до конца улицы. Из-за угла здания, на котором качалась вывеска: «Лиса и пес», вывернул двухэтажный автобус. Налево краснела телефонная будка, а направо – зеленел Гайд-парк.
Я в Англии!
Глава 2
Язык
Английский язык – это вечное несбывшееся. Всю жизнь учу, начиная с садика, помню даже картинку, к которой надо было прикладывать карточки со словами, помню таинственное слово «шуге-бейсен», о значении его я теперь, конечно, догадываюсь, но так и не применила ни разу.
Учила в школе: неправильные глаголы путались с правильными школьниками, которые рассказывали про папу с мамой, они работают на заводе и ходят в кино по вечерам, из сумятицы времен вырастал Биг-Бен, а с ним – одинаково сказочные Королева и Парламент.
– На Дальнем Востоке водится много диких зверей. – Экзаменатор в ужасе от моего произношения закатывает глаза к потолку, но пропускает в мир, где на меня наваливаются тысячи, десятки тысяч слов из газеты английских коммунистов ‘Morningstar’, которые надо перевести к утру с помощью словаря Миллера. Где она теперь, эта газетенка? Угасла вместе с рассветом капитализма в стране, где водится много диких идей?
Ан нет! Иду третьего дня по Блумсбери и вдруг на стенде у магазинчика с отталкивающим названием «Все о социализме» вижу знакомый логотип! Жив, курилка! Кто его теперь кормит?
Всю жизнь учу, путешествую, читаю, а английский язык по-прежнему ускользает от меня, как Фрези Грант, маня интонацией и дразня непереводимой игрой переведенных за руку слов.
Глава 3
Магазин
Вот, например, я люблю магазин «Херродс». Огромная египетская лестница с кофейно-молочными сфинксами, зеленые пакеты с золотыми буковками, анфилады с шуршащими вечерними платьями, роскошными драгоценностями и взволнованными женщинами.
