Елена Ермолович
Черный Спутник

– У тебя, значит, граф, а у меня князь, недурной бестиарий… И что же в записке?

– Толком не помню, что-то о прощении. О том, что каждый наказан по-своему, и вроде как про мир на краю могилы.

– Отдавай записку, и можешь быть свободен. Я сам передам её, я кое-что должен князю, вот и сочтёмся. И расскажи, что у тебя там за граф – имя-то было у него?

– Он не граф более, все мы просто зовём его так.

– Так и князь наш не князь.

– Граф Лёвольд, тоже ссыльный, но ему сидится похуже, чем вашему. Ему и вовсе нельзя гулять, только в церковь и обратно, под надзором поручика. Моя сестра замужем за тем поручиком. Если бы не она, меня и граф бы не уговорил.

– Амур у ней с графом? – попробовал угадать Мора.

– Что вы, граф старый! – Юля Шмит впервые улыбнулся. – Он милейший человек, очень вежливый и любезный, но Полинька ему во внучки годится. У него и борода седая…

– И плешь, наверное, – предположил Мора.

– Нет, плеши нет, – улыбаясь, отвечал горе-посланник. – У графа длинные чёрные волосы. И дивные глаза.

– У нашего князя тоже дивные глаза. Разок посмотрит – и можно уносить, – усмехнулся Мора. – Давай записку и беги. Куда бежишь-то?

– На переправу. Я в Москву еду. А вы точно не шпион?

– Много ты видал шпионов с рваными ноздрями? Давай, на переправу опоздаешь.

Юноша вытянул из котомки потрёпанное письмо, тщательно запечатанное. Мора взглянул на печать – и верно, графский герб – и убрал письмо за пазуху.

– Беги, несчастный…

Мора отвесил посланнику прощального шлепка, и юный Шмит с ускорением унёсся на переправу.

Мора же разыскал Шкварню, передал ему денег для арестантов и устное послание для Матрёны – мол, жив, на свободе, да только приехать пока не могу – занятное дело наклёвывается.

Мора не был романтиком. И сладостные слова – «политика», «интрига» – не пленяли его вовсе. И благодарности к старому князю особенной не испытывал. Он прекрасно понимал, что свободой обязан случайному капризу скучающего бездельника. И на заработок хороший на псарне надеяться было нечего. Но что-то брезжило любопытное во всей этой истории – внезапные совпадения в биографиях вчерашнего каторжника и поблёкшей придворной звезды, страсть поручика к чёрной пасторше, нелепый Юля Шмит с письмом от графа соликамского… Всё это было интересно. Сейчас, в паузе между острогом и возвращением в Москву, к Матрёне, и новым гуттаперчевым носом – всё это было забавно. Для Моры не было лучшего развлечения, чем «наиграться всласть ветром всех богов», играть в людей, как в шахматы, и ссыльный немецкий князь, кажется, был такой же игрок – но сейчас, в перерыве между партиями, лишь лениво переставляющий фигуры.

Осенняя ночь упала на землю. Мора неслышно вышел из своей каморки, без труда миновав храпящего Готлиба, и задворками пробрался к дому князя – невидимый в темноте. Больная спина без поддержки трости давала о себе знать, но Мора двигался легко и плавно, почти как прежде, сливаясь с тенями и текуче огибая свет. Пройдя бесшумно княжеский сад, Мора встал напротив дома. Три окна светились, и одно из них было то самое – окно той комнаты, где князь говорил с ним давеча.

Мора ящерицей скользнул по цоколю, заглянул в окно – да, он угадал. Старый князь, в серебристом халате и войлочных туфлях, что-то писал на странном своём пюпитре. Зачёркивал, рвал бумагу, принимался снова. Отступал прочь, перебирая в руке драгоценные чётки с бусинами причудливой формы, и каждая бусина в тех чётках стоила как дом на берегу Волги.

«Если он заорёт, я снова окажусь в остроге», – подумал Мора, но интуиция отчётливо сказала ему, что князь не заорёт.

Мора чуть поскрёбся по стеклу – князь повернулся к нему, как во сне. Ни страха, ни гнева не было в глазах его, он и Моры-то не видел, весь в своих мыслях. Мора толкнул раму, сел на подоконник, прижал палец к губам.

– Т-с-с…

– Чего тебе? – спросил старик сердито, но тихо. – Ты всё-таки вор?

– Сегодня я ваш почтовый голубь. Один господин из Соликамска привёз для вас записку.

Мора через всю комнату бросил князю письмо.

Тот поймал – вот молодец! – вгляделся пристально в печать – цела ли? И чья она?

– Кто привёз это? – старик стремительно шагнул к окну, почти коснувшись Моры.

– Маленький пастор, он уже на пути в Москву. Он шёл прямо в руки к вашей охране, и я решил, что лучше передам письмо сам.

– Спасибо, – глухо проговорил князь. – Печать цела. Выходит, ты письма не читал?

– А на что мне? Я лишь почтовый голубь.

Князь отошёл к пюпитру, сломал печать. Пробежал записку глазами – один раз, другой, третий – словно вбирая её в себя, букву за буквой, затем поднёс листок к танцующему пламени свечи. Бумага почернела и осыпалась прахом.

Князь стоял неподвижно, глядя на бесценные свои чётки, и угол рта его подёргивался – то ли судорога, то ли такая злая улыбка.

– Если пожелаете, я могу передать ему ответ, – вкрадчивым шепотом подсказал Мора.

Князь вздрогнул, поднял на него безумные глаза.

– Какой ответ, куда? За две тысячи верст? В ссылку, минуя охрану?

– А что нет-то? Время только понадобится, – легко сказал Мора. – Я должник ваш, передам, что прикажете. Я же не просто воришка, ваша светлость.

– Не стоит, – отмахнулся князь. – Посланник ничего тебе не рассказывал?

– Так, пару слов. Ссыльный под строгой охраной, гулять ему вовсе нельзя, только в церковь под конвоем. Но супруга надзорного поручика, кажется, предана ему безоглядно… – Князь весь превратился в слух, а у Моры-то новости кончились, и он прибавил, кажется, и вовсе ненужное. – Ещё посланец рассказывал, что у графа дивные глаза, длинные чёрные волосы и седая борода – и он очарователен, как сам дьявол. Вот такой портрет…

– У него – борода! – князь собрался было гулко расхохотаться, но сдержался и лишь хихикнул: – Впрочем, он заслужил. Ступай, цыган, и спасибо тебе за письмо… – Князь пошарил в кармане серебристого халата, извлёк золотой червонец и бросил Море – тот поймал. – Ответа не будет.

Мора угрём скользнул в окно, бережно прикрыл за собой рамы и прежним путём – по цоколю, через осенний сад, тёмными спящими дворами – вернулся к себе, в душную каморку с храпуном Готлибом.

Неделю спустя Мора получил ответ от Матрёны:

«Делай как знаешь, я в тебя верю».

А Мора давно уже делал – как знал. Наивный поручик захаживал к нему по вечерам, выспрашивал, когда же проявится результат роковой присушки. Мора в платок с монограммой пару раз высморкался и выбросил в нужник, и зажил по принципу – или осёл помрёт, или шах, или я. Поручику же посоветовал на месяц оставить в покое предмет своей страсти, чтобы не мешать действию колдовства. Готлиб любопытствовал, зачем поручик является по вечерам, и подозревал, греховодник, что изящный кавалер имеет виды на самого Мору. Мора, смеясь, отвечал, что поручик дурак, верит в цыганскую магию и хочет, чтобы ему наколдовали удачу.

Постигла Мору не чаянная уже радость – спина-чертовка перестала болеть. Трость отставлена была в угол, более не нужная, и молодой цыган, наконец-то распрямившись, вихрем носился между каморкой своею, псарней и трактиром Шкварни.

Ударил первый морозец, грязь подмёрзла, лужи подёрнулись тонкой корочкой льда. Во дворе перед конюшней старый князь тренировал Люцифера-второго.

В окнах краснели испитые рожи молодых князей – наследнички то ли боялись, то ли надеялись, не грохнется ли папаша на землю из рискованной песады. Но папаша держался в седле как влитой, словно позировал для конной статуи.

Мора вышел из псарни с легавой на поводу и невольно залюбовался. Конь стоял на задних ногах – свечкой, и князь удерживал в повиновении эту величественную и немного жуткую фигуру. Наконец передние копыта Люцифера коснулись земли, напряжение схлынуло и красные рожи наследников убрались из окон. Мора собрался было уводить пса, но князь окликнул его из седла:

– Куда ты ведешь Выбегая?

– Запаршивел, ваша светлость. Увожу его, чтобы всю свору не перепортил.

– И что будешь с ним делать?

– Запру отдельно, пока не вылечится.

Князь спешился и передал поводья конюху.

– Булгаков, подойдите! – позвал старик, и поручик с обычным своим недоумённым лицом сбежал к нему с крыльца. – Подайте мне свой пистолет, чтобы за ружьём не бегать. Да не бойтесь вы, Булгаков, я же не в вас собираюсь…

Князь взял из рук поручика пистолет и, почти не целясь, выстрелил в пса. Короткий визг, шорох в грязном снегу… Бедняга Выбегай и не понял, что с ним случилось.

– Закопай подальше от псарни, – бросил старик Море. Вернул поручику пистолет и последовал за конюхом, уводящим в стойло Люцифера-второго.

Когда Мора уже утрамбовал и заравнивал яму за сараями, к нему подкрался тихонечко младший конюх.

– За что он Выбегая-то, старый чёрт?

– Да он, в общем-то, прав, – отвечал Мора. – Паршивая собака всю свору могла перепортить. Ты-то зачем пришёл?

– Хозяин велел кликнуть тебя. Он возле Люцифера, ты иди, а я заровняю.

Мора направился на конюшню.

Старик обретался рядом со своим вороным сокровищем, конюхи возились где-то в дальних стойлах, не видно их было и не слышно.

– Подойди, – приказал князь. – Ближе, не бойся.

Мора приблизился. Старый князь смотрел на него сверху вниз, нервно играя стеком:

– Помнишь, что ты предлагал мне, голубь почтовый? Это возможно ещё?

– Передать письмо? – вспомнил Мора. – Да, ваша светлость. Только лёд должен встать, пока что грязи много на дорогах и переправы нет.

– Я больше не светлость, – с каким-то отчаянием произнёс князь, – но чёрт с ним. Ты сам поедешь?

– Сам не справлюсь, спина батогами бита. Но человек надёжный поедет.

– А не примется он потом болтать, надёжный твой?

Мора криво улыбнулся и потянул из рукава шёлковый шнурок.

– Не только вы, ваша светлость, убиваете паршивых собак. Болтуны у нас не заживаются – вот, гляньте, галстук какой для болтунов-то…

– Да я уж поверил, что ты настоящий принц воров, – усмехнулся князь. – Ты, верно, и денег не возьмёшь с меня? Всё платишь за свою свободу?

– Не возьму, ваша светлость. Разве что расходы накладные…

Мора справедливо прикинул, что накладные расходы – понятие поистине всеобъемлющее.

– Так не годится, – старик нахмурил тёмные, словно углём прочерченные брови. – Из ничего и выйдет ничего. Расходы твои будут возмещены, а если передашь письмо и привезешь ответ…

В руках князя появились чудесные чётки, и Мора увидел их вблизи – и бриллиантовые бусины были, и рубиновые, и украшенные изумрудами. Но удивительнее всего были бусины мутно-розового камня в золотой оправе. Однажды Мора видел уже такой камень.

Князь взялся за рубиновую бусину, покрутил ее в пальцах.

– На один такой шарик можно купить двух моих Люциферов. – Люцифер недовольно пряданул ушами. – Или дом в Москве.

– А розовый шарик подарит разве что царствие божие какому-нибудь несчастному, – не удержался Мора.

Князь в который раз взглянул на него с любопытством.

– И верно, ты не просто воришка! Но это очень старая игрушка, наверняка всё выдохлось.

– Я знавал господина, носившего перстень с таким камнем. Поверьте, ваша светлость, ничего там не выдохлось. Прежде вещи делали – не чета нынешним. А ведь человек, сочинявший начинку для этих камней, умер лет двадцать назад… – Князь любопытно округлил глаза, и Мора продолжил с удовольствием: – Был в Петербурге один кавалер, знавший секрет аква тофаны и противоядия Митридата, но, говорят, от плахи противоядие его не спасло.

– Этот дурак сидит сейчас в Соликамске и пишет ко мне слёзные записки, – сердито пробормотал князь и криво усмехнулся: – Старый болван…

– Друг вашей светлости был, говорят, гений, такие затейливые яды составлял…

– Может, Рейнгольд и гений, кто его знает. Но он мне не друг. В любом случае розовую бусину я обещать тебе не буду. Привезёшь ответ – получишь любую другую.

– Я дам вам знать, когда всё будет готово, – пообещал Мора и поклонился. Люцифер переступил ногами и заржал.

– Ты кланяешься как лакей, – брюзгливо произнёс князь. – Поучись хоть у Булгакова, когда он прыгает перед своей чёрной Венерой. Впрочем, ты-то не кавалер и вряд ли за него сойдёшь.

– Вы добрый человек, ваша светлость, – ехидно сказал Мора, и князь отвечал благодушно:

– Больше никому об этом не говори. И ступай уже, а то конюхи решат, что я и тебя пристрелил, как Выбегая.

Через Шкварню Мора на словах передал для Матрёны очередное послание с просьбой прислать надёжного гончего, оставил пожертвование для приятелей-арестантов и с лёгким сердцем направился из трактира к себе в каморку, под крылышко к Готлибу.

Возле дома Мору ожидала чёрная Венера – пасторша, объект неразделённой страсти поручика Булгакова. Мора поздоровался и хотел было пройти мимо, но пасторша – и бог ведь знает, как её зовут! – ухватила его за рукав.

– Постой, цыган!

– Что вам угодно, прекрасная госпожа?

– Я слыхала, поручик велел тебе ворожить на меня?

Мора рассмеялся.

– Может, и велел, да только я не ворожил. Деньги с поручика взял, грешен, и на том всё. Не все цыгане колдуют, но деньги у дураков все берут. Я даже не знаю, как вас звать, госпожа. Как же мне ворожить на вас?

– Звать меня Софьей, – представилась чёрная пасторша. – А ты Мора, верно?

– Верно, красавица. Ступайте себе спокойно, к мужу, к деткам. Я хоть и цыган, но колдун никудышный. И умел бы что-то такое – не стал бы губить вашу жизнь ради такой ничтожной персоны, как наш поручик.

– Спасибо, Мора, – красавица судорожно сжала руки под шалью. – Спасибо тебе…

– Да за что, я же ничего не сделал?

– Вот за это и спасибо.

Выпал снег, и лёд встал на реке. Прибыл из Москвы гончий – молодой неразговорчивый парень. Мора принял от старого князя письмо, запечатанное герцогским орлом, и с тем письмом гончий отбыл в Соликамск на своей приземистой мохнатой лошадке.

Мора переживал – не сожрут ли посланника волки, не убьют ли разбойники, но гончий, видать, был разбойник самый пущий – и сам вернулся, и ответ привёз.

– Что граф? Обрадовался? – выспрашивал у посланца Мора – очень его интересовал загадочный соликамский граф, знаток аква тофаны и противоядия Митридата.

– Обрадовался… – отвечал гонец, с ухмылкой пересчитывая княжеские червонцы – свой гонорар. – Как увидел печать на письме, упал.

– Помер? – ужаснулся Мора.

– Не, в омморок. Он вроде тебя, немочь бледная, вот и не вынес.

– И каков он, тот граф?

– Да никаков. Старый, носатый, глаза как у хворой собаки. Манерный, что твоя поповна. А князь-немец пишет ему – заговор умыслил, не иначе?

– Не твоё дело, – сурово ответствовал Мора. – Попробуй, начни болтать – за мной не заржавеет.

– Да я что, я ничего… – поспешно отмахнулся гончий. – Я уж и забыл обо всём, Виконт.

– Я более не Виконт, – отвечал Мора и невольно припомнил старого князя, его горькое «Я больше не светлость». – Расскажи мне, как охраняют ссыльного, а то вдруг придётся и мне туда ехать.

– Да кому он нужен, моль столетняя? Я спокойно зашёл, меня девчонка привела. Девчонка – жена тамошнего поручика, но с графом у неё то ли амур, то ли платит он ей. Если сам поедешь, разыщи эту Полиньку, и считай, дело сделано. Она и письмо передаст, и ответ принесёт. Солдаты на крыльце стоят, конечно, но сам понимаешь, чему они мешают?

Мора спрятал за пазуху запечатанное письмо и извлёк клочок бумаги.

– Не в службу, а в дружбу, передай Матрёне эту цидулку.

– Когда это Матрёна стала грамотной?

– Это рисунок.

На лице гонца отразилась гамма чувств, и Мора разрешил:

– Можешь посмотреть. Всё равно же не утерпишь.

Гонец развернул листок, посмотрел, перевернул вверх ногами.

– Это что? Нос?

– Он самый. Нет здесь мастера, чтобы такой сделать. Один доктор на весь город, да и тот только князю нашему кровь отворяет.

– Чудной ты парень, Мора… Все ходят без носа, а тебе подавай.

Мора пожал плечами. Не только грядущий нос занимал его мысли – аква тофана и противоядие Митридата лишили покоя молодого проходимца. Ведь если граф жив, а не окончил грешную жизнь на плахе – наверняка есть способ выведать секрет и одного, и другого зелья. А подобные знания неизмеримо повысят ценность своего обладателя на рынке преступного мира.

«Прожектёр ты, Мора, – укорял сам себя цыган. – Как ты узнаешь секрет? Так тебе его и сказали! За какие шиши? Да и риски каковы, ведь политика, интрига, чёрт бы их драл».

Семь лет назад ледяная кёнигсбергская речка Преголя принесла щегольскую парижскую шляпу – в лапы к стражникам, а хозяина шляпы, шулера Гийомку – к подгнившей пристани, что перед русским бардаком. Девчонки как раз полоскали в реке панталоны, и тут из-под полотнищ кружевных – голова. Мадам Матрёне приглянулся беглец, пусть и тощий, грязный и мокрый, но, хоть и специфическая у неё служба, всё равно прежде не видала Матрёна таких красивых. Польстилась, спрятала от стражи в дальних комнатах, а потом и познакомились, и разговорились – и понеслась…

Прегольский утопленник оказался не только шулером, ещё и художником, векселя рисовал так, что не отличишь. Пел под мандолину, нежно перебирая струны, – и дамы, даже самые строгие, самые порядочные, прежде насмерть мужьям верные, падали мешками к его ногам и сами собою в штабеля укладывались. «Золото моё» – звала Гийомку Матрёна, и правда, он больше золота приносил, чем все девки в её борделе.

Как время пришло в Москву переезжать, по делам, Матрёна и золото своё прихватила с собой, не смогла оставить. А Москва – она Москва, совсем другой коленкор и другие ставки.

Он играл, и выигрывал, и глядел во все глаза – на московских господ и дам. Любовался, учился. Однажды взял в фараон диковинный перстень, с массивным розовым, будто бы мутным, камнем.

– Знатный перстень, самого господина Тофана, – похвалила тогда Матрёна.

– Кого? – не понял Гийомка, счастливый игрок.

– Да был один кавалер, в Петербурге. Днём царевнам ручки целовал и менуэты вытанцовывал, а ночью – яды составлял, от одних его ядов сразу умирали, от других – через месяц. И противоядие сочинил – митридат – от всех ядов сразу. Только казнили его давно, золото моё…

– За яды?

– Нет, не за яды. Не пожелал к царице нынешней идти в полюбовники, побрезговал, после всех её холопьев-то.

В Москве царицу Лисавет народ презирал, особенно – тати, ухари, лихие люди, те, кто преступное зазеркалье. У лихих людей иерархия – священное дело, и царице никак не смогли простить её простецких любовников, что из блинопёков, из гвардейцев, из певчих. Как же так, ведь подобное оно должно быть к подобному. В масть.

 
– Был жених, король Луи,
Но он оказался слишком хорош.
А гвардеец Шубин –
Он то, что нужно…
 

– пел Гийомка по-французски, под мандолину, и салон внимал ему, смеясь. Но Москва – то совсем иной коленкор, не Кёнигсберг, не Дерпт. Непременно отыщется доносчик… Забавная французская песенка, в Кёнигсберге не стоившая ничего, здесь, в Москве, обошлась Гийомке расточительно дорого – рваные ноздри, батоги, ссылка.

Политика, интрига, чёрт бы их драл.

В чёрном небе мерцали звёзды, снег воздушными шапками лежал на крышах. На заборе орала бессонная ворона. Из псарни раздавался дружный лай – собак растревожили шаги запоздалого ночного прохожего.

Дверь конюшни была приоткрыта – из щели валил пар, и на снегу лежала полоска света. Слышались смех, голоса и нестройный звук музыкального инструмента – слуги праздновали окончание рабочей недели.

Князь тихо вошёл в конюшню и встал на пороге. Если ваш дом – кубло змей, и каждый вечер наготове скандал, истерика или даже драка, имеет смысл проводить вечера в гостях, а за неимением приглашений – хоть на конюшне с Люцифером.

Слуги так увлеклись, что пропустили явление хозяина. Псари и конюхи собрались полукругом и слушали Мору, бренчавшего на расстроенной мандолине с некуртуазным энтузиазмом. Кое-кто отбивал такт по деревянной перегородке, а Готлиб даже пытался подпевать. Мора пел по-русски, но Готлибу и это не мешало. Странная то была песня.

 
От большого ума лишь сума да тюрьма.
От лихой головы лишь канавы и рвы.
От красивой души только струпья и вши.^[2]
 

Мора поднял голову, увидал князя и тут же перестал петь.

– Продолжай, цыган, что же ты замолчал? – ободряюще произнес старик. – Твоя ария не лишена смысла.

Но Мора не решился продолжать, и слуги потихоньку засобирались по домам. Готлиб взял мандолину, отыскал свою шапку и обернулся к Море.

– Идём?

– Ступай, я догоню, – отвечал Мора.

Князь опять остался один на один со своим Люцифером-вторым, и Мора змейкой просочился в денник.

– Зима, ваша светлость. Мороз. Больше не выйдет у меня в окошко забраться.

– Прибыл твой посыльный? – с деланым безразличием спросил князь, но пальцы его, перебиравшие конскую гриву, мелко затряслись.

– Прибыл, ваша светлость.

Мора вытащил из-за пазухи письмо и отдал с полупоклоном. Князь сломал печать, пробежал письмо глазами и спрятал за манжет.

– Идиот…

Мора поднял брови.

– Не ты – Рене. Корреспондент мой несуразный. Несчастный, ни на что не способный, беспомощный идиот… Всё бы отдал, лишь бы увидеть его с бородой.

Мора кашлянул – напомнил о себе. Князь расцепил чётки.

– Ну же, выбирай!

– Я хотел бы розовую.

– Она же ничего не стоит! И я не возьму грех на душу – бери любую другую.

Мора указал на зелёную бусину, тут же её получил и на всякий случай спрятал за щеку.

– Вот видишь, – поучительно произнёс старый князь. – А ты хотел взять розовую. Назавтра тебя бы отпевали.

– Вовсе нет, – осмелился возразить Мора. – Я знаю подобные камни, там так всё притёрто, что хоть в рот клади, хоть в воду – ничего не упустят.

Князь задумчиво перекатывал чётки в пальцах.

– Ты, наверное, уже понял, чей это был подарок?

– У вашего друга Рене прекрасный вкус и светлая голова, – искренне похвалил Мора – соликамский граф заочно был ему симпатичен.

– Не успел пропеть петух, как этот друг трижды отрёкся, что знать меня не знает. И исшед вон, плакася горько – так, кажется, сказано в Писании. Эпибалон эклаен…

– Не верю в бога, – пожал плечами Мора.

– И нечем тут гордиться, дурачок. В моём смертном приговоре самое первое обвинение было – что в церковь не ходил. Ну, и единственное правдивое. Ступай, цыган, спасибо тебе за службу.

– Всегда к услугам вашей светлости.

Мора поклонился и выскользнул из конюшни.

Князь же вытащил письмо из-за манжета, прочёл еще раз, нервно смял листок и произнёс горестно:

– Эпибалон эклаен…

Последний дежурный конюх, оставшийся в конюшне, подумал, что хозяин призывает дьявола.

К Готлибу в гости пришла дама. Не девка с губами, крашенными свёклой, именно дама – в шляпе, в немецком платье, в очках и с книжкой. Море до смерти хотелось узнать, что они двое собираются делать с этой книжкой, но остаться в каморке было никак нельзя.

Накинув тулуп и шапку, Мора выбрался на улицу – шёл мокрый снег. Тулуп под снегом мгновенно отяжелел и повис. Мора собрался было к Шкварне, но представил, как поплетётся в мокром тулупе туда, потом в мокром и уже холодном тулупе – обратно. К тому же прекрасная трактирщица настолько впечатлилась щепетильностью Моры в вопросах пола, что закрутила с ним жаркий тайный роман, и явилась закономерная проблема – не раскрыть ненароком амурный секрет господину Шкварне. Потому что получить дрыном поперек хребта Мора пока не был готов.

Поблуждав по задворкам, Мора зашёл в немецкую кирху. Пересидеть визит дамы можно было и тут. Мора уселся на лавку, задумался:

«Цыган-лютеранин… вот была бы игра природы…»

– Здравствуйте, Мора, – послышался тихий голос.

Совсем рядом на лавке сидела чёрная пасторша, прекрасная и печальная, но Мора в мыслях своих о монструозном цыгане-лютеранине её не заметил.

– Здравствуйте, госпожа Софья, – поздоровался Мора.

– Я и не знала, что вы тоже верующий.

Мора решил не разочаровывать её и подтвердил – да, верующий, тем более что утонувший в Кёнигсберге Гийомка был что-то вроде католика.

Пасторша сняла лопнувшую перчатку – ладошка у нее была чудная, нежно-розовая. На безымянном пальце поблёскивало колечко.

– Не досаждает вам больше наш поручик? – спросил Мора, чтоб поддержать беседу и потихоньку увести разговор от религии.

– Куда там… Ещё хуже лезет. Беда мне с этими поручиками – сначала Дурново сватался, предшественник этого, нынешнего. Потом Дурново отослали – проклятый Булгаков явился, чеснок липучий, – пасторша с отчаянием взглянула на Мору, и тот вдруг увидел, что лет ей много – к сорока, и морщинки у глаз, а сами глаза зелёные.

– Так скажите мужу, он отвадит поручика, – предложил Мора.

– Знаешь, кто мой муж? Пастор, – тихо, обречённо отвечала чёрная Венера. – Что он может? Я сама его оберегаю. Я и в ссылку за ним поехала, он – за герцогом, а я – за ним. Я же горничной была при старой герцогине.

– При ком?

– При жене хозяина. Мне шестнадцать было, девчонка совсем, могла остаться в столице, какой-нибудь барыне пятки чесать, арапки в Петербурге нарасхват. Мне ведь герцогиня вольную выписала… Нет, понесло дуру в Сибирь, пастор мой не смог герцога оставить, а я – его. Писать он меня учил, считать, звёзды показывал…

В зелёных глазах пасторши стояли драгоценные слезы.

– Не плачьте, Софьюшка… – Море сделалось жаль её. – Я сделаю поручику отворот, и он отстанет.

– Вы же не умеете, – жалко улыбнулась пасторша.

– Тут колдовства и не нужно, достаточно смекалки, – Мора ободряюще подмигнул. – Увидите, поручик про вас и думать забудет. А герцог – это наш князь?

– Он герцог. Здесь провинция, люди не знают таких титулов. Впрочем, он теперь никто, – красавица вздохнула. – А герцогиня давно сошла с ума, с тех пор, как герцога арестовали, и она бежала за солдатами – босиком по снегу. С тех пор она всё прядёт, как паучиха, и молится.

– Так вы из столицы – в Сибирь, а потом – к нам, сюда? Тяжко было, наверное?

– А вы как думаете? Холод, ветер, грязь, дорога. Приставака Дурново, безумная герцогиня, три герцога – один злюка и два пьяницы, и дурак врач, и болван пастор, который в упор меня не видел! – пасторша сжала розовый кулачок, и колечко заиграло.

– И вы служили герцогине ещё в столице?

– Недолго, – чуть удивлённо отвечала пасторша.

– А не захаживал ли к вашим хозяевам граф Лёвольд?

– Ну, бывал и такой. Щёголь придворный. А на что он вам?

– Дело в том, Софьюшка, что он мой папаша, – с внезапным вдохновением выпалил Мора. – Он, конечно, не признавал меня, и в судьбе моей почти не участвовал. Но так хотелось бы сироте услышать хоть что-нибудь о покойном родителе!

– Он помер? – огорчилась Софья. – Вот жалость… Я почти ничего не знаю – я же служила герцогине, в её покоях. Ну, что вам сказать? Родитель ваш очень дружен был с герцогом, даже думали, что он приставлен за ним шпионить. Он был, ну, такой весь из себя любезный кавалер, такой… Как игрушка. Знаете, есть фарфоровые куколки, которых ставят на камин? Ваш отец был самый красивый мужчина из всех, кого я когда-нибудь видела. Но будь у вас нос, вы были бы вылитый папаша. У вас его глаза и такие же брови, и он так же, как вы, рисовал на лице белилами эдакую непроницаемую маску – словно прятал за нею что-то.

– Я прячу клейма, – признался Мора, – и надеялся прежде, что это не очень заметно.

– Что вы, почти незаметно. Подберите пудру потемнее, и никто не догадается. Просто у меня острый глаз. Надо же, вы байстрюк Лёвольда…

– Не выдавайте мою тайну, – взмолился Мора, во глубине души надеясь, что пасторша немедленно всем разболтает, – и я навеки отважу от вас поручика.

– О, я буду молчать! – пасторша сжала кулачки. – Только избавьте меня от Булгакова! Я сперва не верила, но, если Лёвольд ваш отец, вы справитесь!

– Т-с-с, это тайна!.. – напомнил Мора. – А что, граф был так умён?

– Не умён, но гений интриги. Все его друзья между собою были врагами.

– А говорили, что не помните ничего. Спасибо вам, Софьюшка, за доброе слово – про папашу.

Мора не удержался, поцеловал розовую ладошку. Интересно, та дама еще у Готлиба или можно возвращаться? И пригодилась ли им книга?

На другой день Мора взял на поводок легавого Балалая и, как только изящный поручик лениво сошёл с крыльца – направился наперерез с дельным видом.

– Ага, мошенник! – обрадовался поручик.

В последнее время Мора старательно его избегал.

– Добрый день, господин капитан-поручик, – поздоровался Мора. – А мы вот скотинке глистов гоняли.

– Твой приворот – говно!.. – Голос поручика зазвенел. – сколько недель прошло? И ничего!

– Вы меня не слушаетесь, вы нарушаете главное правило хорошего приворота, – пожурил Мора. – Вот вы к предмету подходили?

– Подходил…

– Руками трогали?

– Трогал… – Поручик увял. – Что, всё пропало?

– Отнюдь, – Мора ослабил поводок Балалая, и пёс с упоением обнюхал поручику панталоны. – Асцендент во Льве, луна в восьмом доме. Ещё можно поворотить судьбу, но это будет стоить…

– Сколько, кровопийца? – простонал поручик, отстраняя Балалая.

– Гривня. И то себе в убыток. Есть у меня зелье одно, для младшего князя, специально смешал, чтобы вечером отдать. Делает мужчину неотразимым в своей привлекательности.

– Ему-то зачем?

– Его светлость к госпоже Дурыкиной благоволит, но безуспешно.

– А-а… – протянул разочарованно поручик. – Я о нём лучше думал. Уступишь зелье?

– Молодой барин побьёт меня палкой…

– Не боись. Я сяду с ним в карты играть, он и про тебя, и про всё на свете забудет. Уступи, а? Вдвое дам.

Мора поломался ещё для виду и вытащил наконец из-за пазухи зелёный пузырёк, заткнутый тряпицей. Поручик выхватил пузырёк, отсчитал две монетки и бегом бросился в дом. Мора с Балалаем на поводке неспешно продефилировал к псарне. Готлиб торчал в дверях, наблюдал.

– Что ты дал ему, повесе?

– Аква тофану, – отвечал было Мора, но Готлиб его не понял, и Мора признался: – У конюхов взял пургатив конский и опия туда добавил от души. Может, хоть так дурь из него выйдет.

Конец февраля выдался тёплым – словно уже весна. С крыш свисали сосули, солнышко пригревало, вытапливая проплешины в ноздреватом снегу.

Старый князь каждый день охотился – носился по лесам в компании полицмейстера, и что ни день – помещики предъявляли счета за потраву. Старый дьявол издевательски хохотал (что можно потравить в феврале?), притворялся, что не знает по-русски, и всех отсылал к поручику.

По закону поручик, как представитель государыни, обязан был оплачивать всё, что его подопечный сломал или испортил. Сам поручик на охоты не ездил, ходил бочком и покряхтывал – видать, приболел.

Мора поручика обходил за три версты, понимая, что из-за жалости к пасторше нажил себе зловредного врага. Впрочем, каникулы заканчивались, пришло время собираться в Москву. Гонорар за услуги почтового голубя спрятан был в надёжном месте, новых писем князь, всецело поглощённый охотой, отправлять не собирался. Значит, пора Море и честь знать. Откроется переправа, ляжет понтонный мост, примчится гонец со столь желанным носом – и можно отправляться в дорогу. А можно отправляться и без носа, если не терпится.