Елена Ермолович
Черный Спутник
© Е. Ермолович, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
* * *
Хороших детей через пропасть переводят ангелы, а таких, как ты…
(М. И. Цветаева «Чёрт»)
Ярославль
Солнце низко уже стояло, но грело ещё по-летнему. Вороны с граем катались с церковного купола, как дети с горки, и шлёпались в небо, широко раскинув крылья. Которосль, река-капризуля – по весне и по осени любительница переменить русло, – бойко гнала тёмные хладные струи, и в воде неслись один за другим, кружась, золотые листья.
Капрал Медянкин залюбовался собою в зеркальной глади, отставил ружьё, приосанился, распушил усы. Жених!
Пятеро арестантов не спеша чинили плотину, и работа их могла бы служить наилучшим примером, сколь эффективен рабский труд. Двое солдат, вместо того чтобы следить за работой и вдохновлять, увлечённо трепались о бабах. Чуть поодаль трое острожных жиганов раздавали карты – эти и работать не работали, но хотя бы и не мешали. Принцы преступного мира соскучились в душном бараке и напросились с рабочими на плотину – подышать осенним лесом. Все трое блистали красотою, с вырванными ноздрями и пороховым «вор» на лбу и щеках. Медянкин отворотился от горе-игроков, делая вид, что сих тунеядцев здесь нет и хаос не торжествует над порядком. С подобными лаяться – нет, увольте.
То не был опрометчивый либерализм, нет, один циничный расчёт – капрал многое позволял острожным принцам и даже держал себя с ними почти что дружески. Ему это было выгодно – ведь на стальном хребте тюремной иерархии держалась и дисциплина. Взаимный авантаж, услуги за услуги…
Трое игроков разложили на рогожке огурчики, облупленные яички, здесь же высилась баклажка, для непосвящённых – с квасом. Играли не на интерес, так, гоняли дуру от скуки, и ставки делались мизерные. Полулежа, словно аристократы на пикнике, бездельники наблюдали за работой товарищей – какое зрелище может быть приятней – и вели неспешные разговоры.
– Тебе, Мора, год остался… – завистливо процедил лобастый одноглазый Фома.
– Не считай, – вяло огрызнулся Мора, молодой цыган, тощий и грациозный, как помоечный кот.
У него у единственного изуродованные ноздри были целомудренно прикрыты повязкой.
– Мору небось Матрёна выкупит, – ехидно предположил скуластый, рябой арестант по прозвищу Шило, – и до зимы он с нами в остроге не досидит.
– Не выкупит. И за то ей спасибо, что с вами, а не в Берёзове!
Мора ещё более помрачнел.
В дальнем лесу, за плотиной, хлопнуло несколько выстрелов.
– Ссыльный князь охотится… – мечтательно констатировал капрал Медянкин. – Волшебная жизнь у старого хрена.
– А ты, Мора, как отсидишь, что делать-то будешь? С такой рожей не больно-то с барышнями… – не отставал Фома, – нет доверия с такой-то рожей…
– Не в роже счастье, друг Фома, – пропел Мора, забавно передразнив немецкий акцент, и продолжил, произнося слова уже чисто, как благородный. – Анфас можно и белилами замазать, а ноздри в Москве из гуттаперчи закажу – от живых не отличишь. Да бабы, они не за рожу любят. Любезное обхождение и французская речь открывают почти все двери…
– Бабы любят ушами, – подтвердил Шило.
– Все любят ушами, – отвечал повеселевший Мора, – и бабы, и поповны, и купчихи, и недоросли дворянские. Но и кафтан попышнее ни разу не помешает.
За плотиной, на краю леса показалась кавалькада – четверо всадников и свора собак.
– Старый князь, – неприязненно бросил Фома, – с охоты едет, хрен моржовый.
– Не окажет ли его светлость посильной помощи арестантам?
Мора поднялся, спрятал карты в карман и подобрал в траве суковатую палку, служившую ему вместо трости.
– Охолони! – капрал Медянкин всем корпусом развернулся к бездельникам. – Старый хрен собак на тебя спустит, и вся недолга. Он и не понимает-то по-нашему ни бельмеса.
– Князь немец? – полюбопытствовал Мора.
– Хранцуз! – залился смехом Фома.
– И то и другое! – дополнил Шило.
Мора непонимающе на них уставился.
– Он немец хранцузский, такой вот курбет, – объяснил Море капрал, и прибавил в порыве добросердечности: – Дрянь человек этот князь, кукиш у него вместо сердца. Получишь разве что плетей по больной спине. Не ходи, Мора.
Кавалькада приближалась к плотине – впереди на вороном коне ехал, судя по надменной физиономии, сам князь – седой носатый старик с соколом на перчатке. За ним гарцевал юный изящный поручик, следом неспешно плелись верхом два егеря, в ожерельях из убитых уток. Свора охотничьих собак уже взбежала на плотину и принялась радостно брехать на рабочих. Те предусмотрительно вооружились – кто ломом, кто камнем, кто палкой.
– Ох, беда! – капрал Медянкин метнулся навстречу своре. – Не трожь собак, демоны! Вам за этих уродов немецких три шкуры спустят!
– Кто не рискует, тот не играет, – вдохновенно изрёк Мора. – Учитесь, пока я жив.
И молодой цыган, опираясь на импровизированную трость, двинулся к охотникам плавной летящей походкой – так камергер плывёт к гостям по зеркальному паркету парадной залы.
– Щёголь… – презрительно процедил Шило. – Будет плётка по тебе плясать…
Мора взошёл на плотину. Капрал тем временем бессильно махал руками на самозабвенно брешущих собак. Мора свистнул тихонько, неслышно почти – собаки замолкли и окружили его, дружелюбно виляя хвостами.
– Цыган, – уважительно и завистливо процедил капрал, отступая от греха подальше, – слово знает.
Всадники остановились – Мора преграждал им путь, и на узеньком перешейке плотины тяжело было объехать его, не замаравшись об арестантское. Князь смотрел мимо и над, на зеркальную гладь воды, презрительно скривив губы, и сокол в чёрной шапочке сидел на его руке, как приклеенный.
Мора потрепал по загривку ближайшую собаку – та одобрительно вякнула – поклонился и произнёс по-немецки, глядя на старика изнизу, смело и весело:
– Почтительно приветствую вашу светлость.
Глаза князя, чёрные и блестящие, как вода речки Которосли, широко раскрылись. Старик выпрямился в седле и вопросительно уставился на цыгана.
– Вижу, что человек вы добрый, не откажите в помощи бедным арестантам, – так же по-немецки продолжил Мора.
Собака ткнулась носом в его руку, цыган машинально почесал за шелковистым ухом.
– Я – человек добрый? – воскликнул старик то ли весело, то ли сердито, и Мора порадовался, что угадал с языком. – Да мною ваши бабы детей пугают! Где ты доброту увидал, дубина?
– Вы добрый человек, ваша светлость, – смиренно возразил Мора, почти коснувшись ладонью морды вороной лошади, – если ездите без трензеля и без шпор. Может, и не к людям – но к лошадям вы добры. А твари невинные, бессловесные стоят большего сострадания, нежели мы, грешные.
– Коня не трогай, чумазый, – поморщился князь. – Чего тебе нужно? Деньги?
Мора отступил на шаг, с усилием выпрямил больную спину и прочёл нараспев:
Prince Clement, or vous plaise savoir
Que j’entends mout et n’ai sens ne savoir:
Partial suis, à toutes lois commun.
Que sais-je plus? Quoi? Les gages ravoir,
Bien recueilli, débouté de chacun.
(Милосердный герцог, вы желаете знать,
Как же я понимаю всё, не зная ни черта:
Я вне закона, но меня преследует Фемида.
Что же дальше? Что? Делаю следующую ставку,
Любезный каждому, изгнанный отовсюду.)[1]
– Уже пятнадцать лет я не Prince clement… Возьми, заработал.
В руке князя блеснула монета. Мора поймал её на лету и тут же спрятал за щеку.
– Благодарю, ваша светлость! – сказал он так, словно и не держал ничего во рту – отчётливо и чисто.
– Больше не светлость, сказано же тебе, – проворчал старик. – И за что ты сидишь, арестант?
– Не разгневать бы вашу светлость… Примерно за то, что и вы. Фортуну в руках не удержал…
– Дурак! – расхохотался князь. – Fortuna non penis, in manus non recipe… А ты развлёк меня… Теперь дай проехать, и не трогай больше моих собак.
Мора сошёл с плотины, пряча усмешку, и кавалькада двинулась было мимо, но князь остановил коня, повернулся в седле и спросил:
– Почему они работают, а ты нет? – и указал на рабочих.
– Нам нельзя, закон не велит, – развёл руками Мора с деланым огорчением.
– Ты же, поди, для них тоже – светлость? – насмешливо поинтересовался князь.
– Тогда уж скорее виконт…
Князь фыркнул, дёрнул повод, и вороной конь унёс его прочь. Проехали мимо арестантов изящный поручик и егеря, щедро увешанные утками.
Мора вернулся к Фоме и Шилу, показал монету и снова спрятал.
– Что, съели?
– Ефимка… – убито протянул Фома.
– Проиграл, подставляй лоб, – обрадовался Шило.
– Врёшь, ты ставил на плеть, а я на собак – оба проиграли.
Миновала неделя, летнее тепло схлынуло, как и не бывало, а зимняя одежда ещё летом была почти вся проиграна Морой в карты. В тот вечер Шило с Фомой резались в своём углу в буру, Мора же, невезучий игрок, давно продулся и теперь объяснял шнырю, как следует правильно чинить малахай. Тулуп его и онучи давненько уже пали жертвой карточного долга.
За окном лило как из ведра, студёный ветер задувал в крошечные, без стёкол, оконца. Из щелей со свистом ползли сквозняки. Мора отправил восвояси шныря с малахаем, потянулся, подпрыгнул и вдруг повис, уцепившись за потолочную балку.
– Что это ты висишь? – спросил Фома. – К чему-то готовишься или так?
– Спине полезно, – пояснил Мора. – Хребет выпрямляю.
– Хочешь к Матрёне красавчиком вернуться? – язвительно поинтересовался Шило.
– Прежнего не воротишь, друг Шило, – меланхолически отвечал Мора, болтая ногами в воздухе. – Но вернусь не кривым уродом, тоже дело.
– Про кривого урода поосторожнее! – буркнул Фома.
По бараку, оглядываясь, пробирался караульный. Приятели спрятали карты, Мора выпустил балку и пружинисто приземлился на нары.
Караульный приблизился, разглядел в зловонном сумраке Фому, Шило и Мору, расцвёл и пролаял:
– Мора Михай!
– Я, начальник, – развязно отозвался Мора.
Шило с Фомой переглянулись.
– Бери свой сидор и со мной, к капралу!
– Зачем вызывает? – спросил Мора с таким ненатуральным спокойствием, что Шило с Фомой переглянулись ещё раз.
Фома подмигнул единственным глазом, а Шило одними губами прошептал:
– Матрёна…
– Не твое собачье дело, – добродушно ответствовал солдат. – Ноги в руки и дуй за мной.
Подкрался шнырь с малахаем.
– Мора, шапку-то?
– Шилу отдай, пусть плешь греет. Не поминайте лихом!
Мора подхватил свой тощий сидор, и солдат повёл его вон.
– Матрёна… завистливо повторил Шило. – Выкупила-таки своё нещечко.
– И проспорил ты мне, друг ситный, – предвкушая, проворковал Фома.
– Погоди, может, вернётся, – возразил Шило без особой надежды.
– Зачем звал, ваш благородие?
Мора шагнул в прокуренную караульню, огляделся – в сторожке присутствовал один лишь капрал Медянкин, чуть хмельной и с трубкой в зубах.
– А ты угадай! Свезло тебе, Мора Михай, выкупили тебя, ступай теперь на все четыре стороны.
– Кто? – севшим голосом спросил Мора.
– А ты угадай! – повторил весёлый капрал. – Вспомни, кому на плотине хранцузские вирши читал?
Мора выдохнул – словно что-то умерло в нём, а что-то, наоборот, заиграло.
– Князь? Он изрядно расточителен для бедного ссыльного.
– Твой благодетель богат, как Крез, – усмехнулся нетрезвый капрал. – Только выслушай напоследок один совет. Ты же из Москвы у нас, а, Мора? Вот и шлёпай назад в свою Москву, на рассвете, как откроется переправа. Хоть и не велено в Москву клеймёным да безносым – всё равно дуй, не сиди здесь.
– А как же пасть в ноги благодетелю? Облобызать ручку?
– Вот-вот, понял меня. Не лобызай. Я вижу, что парень ты непростой, но этот фундук не для твоих зубов.
– Вы, благородие ваше, неплохо знакомы с его светлостью?
– Видал возле князя молодого поручика? А год назад на его месте служил поручик Дурново, хороший мой знакомый. Друг почти что. Князь сожрал его и не поперхнулся. Под судом сейчас поручик Дурново. И слуги бегмя бегут от старой сволочи… Говорю тебе, Мора, не хочешь вернуться в острог – дуй в свою Москву, с утречка – и с богом.
– Премного благодарен за совет, – оскалил Мора белые зубы. – Разрешите идти?
– Да ступай, – капрал отворил дверь, кликнул солдата:
– Иван, проводи его!
Постоялый двор, принадлежавший мещанину с благозвучным прозвищем Шкварня, снискал в городе самую дурную репутацию. Для Моры же подобная слава служила рекомендацией лучше некуда.
Шкварня сперва скривился, завидев тюремную робу и страшную рожу Моры, но после душевной беседы и явления серебряного ефимка трактирщик оттаял душой. Была затоплена баня, нашлись и вещи на замену робе – не иначе, краденые, а также гребень, чемеричная вода и белила, милостиво уделённые прекрасной госпожой Шкварней, юной супругой трактирщика.
Отмывшись и вычесав вшей, Мора с наслаждением облачился в не тюремную одежду. На смену суковатой палке пришла некогда богатая, но теперь изрядно погрызенная собаками трость. Шкварня хотел было в погоне за пущей выгодой сосватать вчерашнему арестанту и непотребную девку с губами, крашенными свёклой, но Мора девкой побрезговал. Подвиг воздержания отчего-то приятно удивил прекрасную госпожу Шкварню, и когда Мора, с замазанными белилами клеймами и с чистой тряпицей на носу, уселся за стол, хозяйка самолично, собственными белыми ручками метала на стол нехитрые яства. Сам Шкварня, встревоженный таким пробуждением внезапной симпатии, уселся на лавку в углу едальни и ревниво следил.
– Как же тебя зовут, парень, на самом-то деле? – интересовалась прекрасная трактирщица. – Ведь Мора – это же не имя? Так всех цыганов зовут.
– Любезная Лукерья Андреевна, – отвечал Мора, жадно принимаясь за куриную ногу, – не имею сил вам врать. Конечно же, Мора – это не имя. В городе Кёнигсберге звали меня Гийомом, да только тот Гийомка при облаве в реке утонул – одна шляпа приплыла. В городе Москве звали меня Виконтом, да ведь какой я теперь к чёртовой бабушке виконт – без носа и с чёрной рожей. Так что придется побыть Морой, пока нос не отрастёт.
Хозяйка не стала спрашивать, как же отрастёт нос – может, и сама догадалась, как.
– А скажи, любезная Лукерья Андреевна, что за человек ваш ссыльный князь? – спросил Мора, прежде чем вонзить зубы в мясную кулебяку. – И нет ли у него нужды в слугах? В псарях, например?
– Князь платит деньги только немцам, – из угла отозвался Шкварня. – Наши все от него давно разбежались. А давеча, и верно, псарь у него помер – в кирхе ихней лежит. Только ты, Мора, и не суйся – не заработаешь ничего, да и не возьмут тебя, безносого.
– Ты же в Москве жил, Мора, неужто ты не знаешь, что за человек был князь? – жеманно спросила прекрасная госпожа Шкварня, сощурив рыжие мохнатые ресницы.
– В Москве тех князей хоть заешься. Этого – не видел.
– Наш-то непростой был. Если по-правильному говорить, он никакой и не князь, он – дюк.
– Индюк! – взоржал в своём углу Шкварня.
– Сам ты индюк! – разозлилась трактирщица.
– Я знаю, что есть дюк, любезная Лукерья Андреевна, – прервал перепалку Мора. – Дюк – он во Франции герцог.
– Не знаю я, кто он был во Франции, – всё ещё сердито продолжила госпожа Шкварня, – только к нам его привезли из Сибири. Я тогда девчонкой была, а матушка моя, земля ей пухом, видела, как этого самого дюка… – Хозяйка покосилась на мужа. – Этого дюка лакеи несли из саней на руках, как мешок сам знаешь с чем. А следом плелось его семейство, кубло змеиное.
– Помирал он, помирал пару месяцев да так и не помер, – припомнил Шкварня. – Пастор над ним всё сидел, в рай провожал.
– А из господ наших ни один не приехал к нему с визитом, – усмехнулась трактирщица, – все гнушались. Он же титула лишился и не дюк был более, даже вроде и не дворянин. А потом из столицы, от государыни-матушки Елисаветы, прилетел к нашему страдальцу личный царский врач господин Лесток. Полчаса пошептался с князем, и наш больной тут же и выздоровел.
– А попозже из столицы прибыли и подводы с дюковским добром. Мебель, картины, книги, сервизы, собаки, конь этот чёрный, Люцифер, на котором он ездит, – продолжил Шкварня.
– Тот конь околел, сейчас у него Люцифер-второй, – поправила Шкварню жена.
– И господа сразу поспешили к дюку с визитами? – попробовал угадать Мора.
Интересно было ему, но и от съеденного неудержимо клонило в сон.
– И обрыбились! – возгласила госпожа Шкварня. – Всем от ворот поворот. Мол, незачем вам к простому мужику, не дворянину и не князю, с визитами шастать. Так и дружит наш дюк теперь с одними купцами – Затрапезными да с Оловяшниковыми.
– В карты с ними по вечерам играет. И всё выигрывает и выигрывает… – подмигнул Море Шкварня.
– Одного я не понял – зачем государыня личного лекаря к ссыльному отправила? – спросил Мора. – Помер бы – и хрен с ним?
– Ах, Мора… – лукаво улыбнулась прекрасная трактирщица. – А любовь? Дюк, конечно, старый дед и характер у него – говно на палке, но прежде-то он был красавец. У двух цариц в полюбовниках, говорят, состоял. Правда, давно – я тогда ещё и не родилась. Годков мне шестнадцать, а он пятнадцать лет у нас сидит и год, говорят, ещё в Сибири пробыл.
Мора понял, что вот-вот уснёт, поблагодарил хозяев и отправился спать. Ворочаясь на жёстких досках, пожалел было, что отверг непотребную девку, но тут же припомнил, как долго лечился в Кёнигсберге от французского насморка, в нищете и стыде, выброшенный позорным недугом на обочину жизни. Если тело – ваш лучший и порой единственный инструмент, можно ли рисковать его здоровьем? Инструмент должен быть исправен.
Мора задумался о своей судьбе – судьбе красавца-афериста, волею случая превращённого в посмешище. Как примет его муттер Матрёна – нищего, искалеченного, неспособного более очаровывать и пленять? Удастся ли восстановить своё положение? Сможет ли он, Мора, заниматься тем, что умел когда-то лучше всего? Мора не знал, что больше его пугает в грядущем возвращении – унизительная жалость, пренебрежение или насмешки. Ему не хотелось идти к Матрёне таким, как сейчас – слабым, нищим, уродливым и беспомощным. Вот если бы где-то отлежаться, отдышаться, набраться сил, например на службе у этого вот ссыльного немецкого князя. Но целование княжеской ручки представлялось теперь затеей завирательной и вовсе безнадёжной. Конечно, попытка не пытка…
Мора подумал, что неплохо бы заказать себе у аптекаря гуттаперчевый нос, вроде виденного как-то на одном сифилитике, только непременно большой, с горбинкой… Этот грядущий гуттаперчевый нос так согрел Море душу, что недавний арестант перестал ворочаться и сдался подступающему сну.
Наутро – едва солнце, как говорится, позолотило края туч – Мора простился с гостеприимными хозяевами и отправился на поиски счастья. Опираясь на трость, шёл он по улице вдоль реки и ступал так легко и по-кошачьи плавно, что девки с вёдрами, обгоняя, норовили оглянуться и зыркнуть ему в лицо – и аж отпрыгивали в брызгах своих вёдер, завидев повязку.
«Нужен, нужен нос!» – решил Мора.
Возле дома немецкого князя дежурили два солдата. То был обычный купеческий дом, большой, конечно, но не замок и не дворец – белый, но словно бы насупленный, в сумрачной тени, высокие окна глядели на Волгу, и в саду облетала листва. Мора подошёл к солдату и спросил, дома ли хозяин, прекрасно понимая, что, если хозяин и дома, никто его, Мору, не примет.
– Их светлости нет дома, гуляют, – отвечал солдат и собрался было добавить ещё что-то, обидное, но тут дверь распахнулась, и на пороге возник изящный поручик.
С книгой в руке, с обескураженным лицом человека, только что вынырнувшего из воды, поручик зевнул, прикрывая книгой розовый рот, и уставился на Мору.
– Ты тот антик, что Ронсара на плотине читал?
– Тот самый, господин капитан-поручик, – смиренно отвечал Мора, потрясённый определением себя как антика и Вийона – как Ронсара.
– А что есть Prince clement?
– Милосердный герцог.
– Наш-то? Ага, сейчас! Так ты цыган? – спросил поручик, прикидывая про себя что-то.
– Потомственный цыган Мора Михай, – склонился услужливо Мора, – гадания, привороты, порча, сглаз…
– Увод коня… – продолжил поручик. – А можешь ты, цыган, девицу приворожить?
– Я же цыган, – ответствовал Мора, – приворожу к вам кого угодно. Только доложите обо мне хозяину.
– Я тебе что – лакей? – поручик смешно сморщил нос. – Да и нет его дома. А что нужно для приворота?
Мора собрался было ответить, что для приворота нужен непременно хрен моржовый, но тут ворота раскрылись и явилась процессия, одновременно величественная и забавная.
Первым на вороном коне – на Люцифере-втором – влетел старый князь, важный, как наследный принц. Следом на своих двоих вбежал красный солдат с ведром и с удочками – а коня ему не досталось. Из ведра свисали рыбьи хвосты.
– С добрым утром, поручик, – по-русски поздоровался князь и тут увидал Мору, гнилым зубом торчащего возле крыльца, вгляделся, близоруко прищурясь, и узнал: – О, попрошайка – любитель поэзии! Что за нелёгкая тебя принесла?
Итак, князь по-русски всё-таки говорил, но получалось у него из рук вон плохо. Мора еле разобрался в этом ворохе гортанно-рычащих и шипящих.
– Я осмелился выразить благодарность вашей светлости за участие в моей…
– Молчи! – зашипел, как змея, «ваша светлость».
Старик спешился – вполне грациозно для своего возраста – и злобно сверкнул глазами на бедного Мору. Передал коня подоспевшему слуге и продолжил уже по-немецки:
– Ты губишь мою репутацию!
«Злодея?» – подумал Мора, но благоразумно промолчал.
– Идиотский спектакль! Старый гриб, попрошайка и вертухаи! Ступай за мной! Пропустите его, – велел князь солдатам и вошёл в дом.
Мора поспешил за ним, поручик тоже.
Старый князь пронёсся по коридорам, и вихрем летел за ним плащ с лисьим подбоем – Мора ещё подумал, как роскошно должен смотреться такой плащ на фоне удочек и банки с червями.
В комнате – просторной, с окнами на реку, с кривоногой мебелью и причудливым пюпитром для письма – князь остановился, сбросил на кресла свой дивный плащ и повернулся к Море.
– Ну – и?
Поручик тоже вошёл, хлопнул на столик книгу, уселся в кресло и внимательно слушал – такова уж была его работа.
– Позвольте облобызать вашу руку, – начал Мора.
– Не дам. Мне лишаёв твоих не хватало, – добродушно отвечал князь. – Дальше?
– Ваша светлость, разрешите отплатить вам за вашу доброту, – медово, но без особой надежды продолжил Мора. – Уверен, я смогу быть вам полезным.
Мора быстро глянул благодетелю в глаза – и увидел – страх? Стремительный огненный отблеск – горечи ли, смерти – в чёрном зеркале. Тень пробежала по лицу князя, он словно припомнил что-то и произнёс, обращаясь даже не к Море, а к кому-то в своей голове:
– У русских есть поговорка – на грабли не стоит наступать дважды. И ещё – люди не прощают сделанного им добра. Так, кажется. Мне не нужна твоя благодарность. Ступай вон.
– Ещё раз спасибо вам, Prince clement, – Мора поклонился как можно изысканнее. – Прощайте.
И пошёл было прочь.
– Кланяешься как лакей, – проворчал князь. – Постой!
Мора встал на пороге, повернулся.
Князь спросил сердито:
– Откуда ты знаешь Вийона?
– Прослушал два курса в кёнигсбергской Альбертине, – признался Мора, и голос его зазвучал насмешливо и совсем уж непочтительно.
В чёрных глазах князя заплясало адское пламя.
– Врёшь! Какая фреска была на потолке в библиотеке?
– Тю! Баба в шлеме, на коне и с голым задом. Уж прошу прощения, ваша светлость…
– Минерва, болван, – старик вгляделся в Мору и – недоумённо: – Но ты же цыган?
– Мать моя была цыганка, ваша светлость, а отец – граф Делакруа. Он хоть и не признал меня, но образование моё исправно оплачивал.
– Де Ла Кроа? – усмехнулся князь. – Не Виллимом ли звался твой отец?
– Нет, ваша светлость, он был Гастон Делакруа. Может, и сейчас ещё живёт в Кёнигсберге.
– Знаешь, юноша, фамилии де Ла Кроа не очень-то везёт в этой варварской стране, особенно после смерти. Один лежит в стеклянном гробе уже полсотни лет, голова другого плавает в кунсткамере в банке со спиртом… Может, стоит тебе вернуться на родину, в Кёнигсберг, и не гневить бога?
– И рад бы, но нельзя… – Мора понизил голос, чтобы поручик не услышал: – Ведь в Кенигсберге я убил человека.
У князя стало такое лицо, что Мора всерьёз забоялся – не хватит ли деда родимчик.
– Да ты врёшь! Не может такого быть!
– Дурное дело нехитрое, – чуть смущённо отвечал Мора.
– Или ты шпион? Хотя кому это надо? Кому мы нужны? – сомнамбулически задумчиво проговорил князь. – Все мои враги далеко, дальше даже, чем я, – один в Пелыме, другой в Берёзове… Третий в Соликамске.
Мора чутким ухом поймал паузу между вторым и третьим врагами, но не знал ещё, к чему она, – просто запомнил.
– Готов поспорить, ты толком и не знаешь, с кем говоришь? – догадался князь, и Мора не без облегчения кивнул.
– Грешен, не знаю. Дик, туп, неразвит.
– Ничего, расскажут тебе, – старик явно повеселел. – Так ты хочешь остаться при мне?
– Если есть место псаря или конюха. Ваша светлость видели, как я обращаюсь с собаками.
– Надеюсь, у тебя и в самом деле нет лишая. Мой псарь, Франц Айсман, помер недавно. Повезло тебе, цыган. Ступай в дом через дорогу, к Готлибу, вон Булгаков тебя проводит.
Поручик взвился в своём кресле и выкрикнул на дурном немецком:
– Ваша светлость, он колодник! Цыганва! Рваные ноздри! Такой псарь всех собак, всех лошадей у вас сведёт!
– Люди всё отдавали мне сами, – по-русски шепнул ему Мора. – Зачем красть, если дают и так?
Старый князь расхохотался – как демон.
– Вот и следи, чтобы он никого не свёл. Тебе за то и платят. Проводи его к Готлибу.
– Я вам не лакей! – зарделся поручик.
– Ты мой тюремщик, мой цербер, мой мучитель. А теперь отведи этого le criminel к Готлибу. А я постараюсь за это время от тебя не сбежать.
Мора вгляделся в профиль князя и понял наконец, какой формы гуттаперчевый нос будет заказывать.
Поручик и в самом деле проводил Мору – до ворот. Далее показал изящной ручкой направление, куда идти, и опять завёл речь про привороты:
– Так ты мне и не ответил, что нужно, чтобы приворожить девицу?
– Платок или чулок искомой особы, ещё лучше – волосы или кровь, – отвечал Мора.
– Вечером приду, погляжу, как ты устроился, – многозначительно пообещал поручик.
– Может, изволите выдать мне малую толику в счёт будущего жалованья? – со сдержанной наглостью спросил Мора и услышал в ответ:
– Вот вечером и получишь.
Псарь Готлиб встретил Мору почти так же, как трактирщик Шкварня – сперва перекосился при виде завязанного носа, но тут в роли серебряного ефимка выступила немецкая речь. Сам Готлиб родом был из Кёнигсберга, но уехал ещё прежде Моры. Общих знакомых у них не нашлось, но и подёрнутые паутиной и пылью городские сплетни Готлиб слушал как новости.
Вскоре Мора узнал, что сегодня вместо псарни им предстоит кладбище – псарей ангажировали нести гроб усопшего Айсмана. Немецкая Морина речь ввела Готлиба в заблуждение, он отчего-то решил, что Мора такой же лютеранин, как и прочие слуги старого князя. Мора же в бога вообще не верил.
Гроб несли шестеро – два псаря, два егеря и два конюха. Мора побоялся сперва за свою спину, но в гордыне промолчал и потом не пожалел об этом – спине ничего не сделалось, зато на лютеранском кладбище попались на глаза весьма примечательные персоны.
Первой персоной была супруга пастора, красавица с кожей ещё более тёмной, чем у самого Моры. Начистоту – пасторша была черна как головёшка, но прелестью могла поспорить с Минервой на приснопамятном кёнигсбергском плафоне. Возле пасторши вился давешний поручик Булгаков, посылал красотке томные взгляды и трижды умудрился припасть к чёрной ручке – и плевать, что похороны, горе, колокол звонит и всюду грязная земля.
Мора мгновенно догадался, кто же должен пасть жертвой его цыганского приворота.
Чуть позже Мора увидал и псарню – и понял, насколько хуже жилось ему в бараке по сравнению с княжескими собаками. Впрочем, вечером явился поручик и, действительно, выдал Море кое-что в счёт жалования, частично восстановив справедливость. Идея приворота не оставляла Булгакова – юный повеса принёс платок с вышитой латинской «С». Готлиб, по-русски понимавший так себе, посмотрел на обоих как на идиотов. Мора платок забрал, пообещал скорый результат – только плати, – но делать, конечно же, никакого приворота не стал.
Наутро Мора отпросился у Готлиба якобы за вещами, но на самом деле хотел при содействии трактирщика Шкварни передать весточку – в Москву, Матрёне, и кое-что из своего жалованья – для вспоможения арестантам.
Солнце ещё толком не взошло, брезжило за садом. Мора вышел на улицу, под мелкий дождик. Морось носилась в воздухе, трость вязла в грязи.
Перед домом князя стоял с потерянным видом юноша в немецкой одежде, тянул тощую шею, косился на солдат и ни на что не решался. Мора вспомнил себя не так давно, приблизился и спросил по-немецки, по внезапному вдохновению:
– Потерялся, любезный?
– Я ищу дом господина фон Биринга, – отвечал юноша.
Лицо его, мелкое и круглое, как перепелиное яичко, было уже всё в каплях дождя.
– Тут целый выводок этих фон Бирингов, но тебе, наверное, нужен старый князь?
– О да!
– Поздравляю. Видишь солдат на крыльце? Они не пустят тебя. Ещё и проверят, что у тебя в котомке, нет ли тайного письма от заговорщиков.
Юноша поблёк лицом и едва не сел в грязь. Потом зайцем припустил по улице.
Мора догнал его и крепко взял под руку.
– Отвечай, пока цел! Что ты хотел? Передать письмо? Или на словах что?
– Ты – лихой человек? – проблеял юноша.
Заори он сейчас «караул» – и Мора отпустил бы его, но бедняга совсем пал духом и даже трясся.
– Было, да сплыло. Сейчас я слуга в этом доме, не шпион, не цербер… – Мора волей-неволей влёк жертву туда, куда направлялся и сам – к трактиру Шкварни. – Или ты хотел просить о чём-то князя?
– Мне говорили, что князь ваш живет свободно, ходит куда захочет…
– Он и ходит. С поручиком.
– Что в гости ездит и охотится…
– Тоже с поручиком. Или с гвардейцем.
– Но мне говорили… Выходит, меня обманули… – Юноша в отчаянии закатил глаза, и Мора покрепче придержал его – не дай бог повалится в обморок. – Но граф так просил меня, а когда он просит, отказать невозможно…
– Где живёт твой граф, в столице? – взвился Мора.
Слово «граф» подействовало на него опьяняюще.
– В Соликамске…
«Третий – в Соликамске» – и пауза, глубокая, как могила, перед словом «третий».
Мора как на крыльях внёс жертву в заведение Шкварни, не разжимая когтей, потребовал освободить для них укромный угол, вдвинул, как вещь, в этот угол своего спутника, уселся рядом и выпалил:
– Рассказывай. Иначе живым не уйдёшь. Кто ты, что тебе нужно от князя?
– Я Юлиус Шмит, – признался юноша.
– Прекрасно! Просто блестяще! И что Юле Шмиту нужно от его бывшей светлости? Милостей? Или места?
– Ничего… Наш граф, когда узнал, куда я еду, просил передать одну записку. Он даже позволил прочитать, чтобы я знал, что это не заговор.
– И ты читал?
– Обязательно! Я всё равно был против, но вы не знаете нашего графа! Если он просит, ну, никак невозможно отказать…
