– Еще чего! Он секреты не выбалтывает!
– А как же тогда ты там очутилась? Гуляла, что ли, неподалеку?
– Отстань от меня! – обозлилась Нюрка. – Чего допытываешься? Лучше подумай, как остальных вылавливать будешь!
– Да зачем думать? Я, что ли, один вылавливать буду? Начальство пусть думает, ему видней!
И тут Нюрка припечатала:
– Эх, не быть тебе, Румянцев, настоящим сыщиком. Думать не хочешь.
Повернулась и пошла к двери, помахав рукой на прощание.
«Ишь ты какая», – подумал Румянцев и усмехнулся.
«Бестолочь», – подумала Нюрка и фыркнула себе под нос.
Она вышла на крыльцо и глубоко вдохнула свежий утренний воздух.
Весна ведь! Весна!
До рассвета несколько часов остается. Успеет добраться домой и немного поспать.
У нее было отличное настроение. От того, что добытые ею сведения привели к поимке шайки, что отличился тятенька, что впереди новый яркий день.
Она потянулась и рассмеялась.
Как хорошо!
И тут из полумрака двора, что начинался за зданием сыскной части, глянули на Нюрку чьи-то жгучие глаза. Она не увидела их, скорее почувствовала, и аж судорога по спине прошла – таким страшным был тот взгляд.
Это еще кто?
Она вгляделась в мрак, но ничего не увидела.
Показалось. Наверное, от пережитого волнения.
Нюрка перекрестилась, три раза сплюнула через плечо и потопала в сторону Кирочной.
Тятенька в тот день ни на завтрак, ни на обед не пришел, и Нюрка уговорила няньку послать ее с харчами в часть.
Фефа в последние дни сама не своя была. Видела, что Афанасий мается животом все сильней, поэтому, несмотря на суровый запрет посылать девочку в сыскную, согласилась и собрала для Нюры узелок.
– И то правда. Пущай хоть раз на дню поест домашнего. А если ругаться станет, скажи, что я во всем виноватая.
– Не скажу. Мы вдвоем придумали.
– Он на тебя еще с того разу сердится.
– Я еду оставлю и сразу домой.
– Ладно. Только смотри – без обману!
– Да когда я тебя обманывала? – выпучила глазюки Нюрка.
Фефа обомлела от такого нахальства, рот открыла, чтобы ответить как следует, но не успела: колобродницы уж и след простыл.
До сыскной она добралась в два счета. Сунулась сразу в кабинет и отпрянула.
У тятеньки были гости. Хотя какие гости! Должно быть, по делу.
– Лохвицкий Иннокентий Рудольфович? – послышался густой голос. – Знаю его. Доводилось пересекаться. Пренеприятный тип. Высокомерный. На всех, кто ниже, свысока глядел. С прислугой не здоровался, словно и не замечал. Сноб, одним словом.
Нюрка заглянула в щелочку. Напротив полицейского надзирателя сидел пожилой господин – по виду из служащих или профессоров – и разглядывал фотографический снимок.
– Сейчас человека ножом пырнуть что чихнуть, вы правы. А где нашли труп, господин Чебнев?
– На Шпалерной. Почти на перекрестке с Таврической.
– Так там вроде бы место открытое.
– Тело в посадки оттащили.
– Оттащили? То есть грабителей несколько было?
– Может, несколько, может, один, только силы недюжинной. В господине Лохвицком весу пудов восемь, не меньше.
– А что взяли, позвольте полюбопытствовать?
– Да что обычно берут. Кошелек, часы. Есть, правда, странность одна.
Тятенька замялся и взглянул на собеседника с сомнением.
– Если это тайна следствия, то простите, ради бога, не хотел быть навязчивым. По старой памяти, так сказать.
Афанасий Силыч сразу стушевался и извиняющимся тоном сказал:
– Не особо и тайна, Аркадий Нестерович. Просто подумал, что теперь вам наша докука без надобности. Скуку навевает.
– Отнюдь. Иногда, знаете ли, полезно бывает мозги размять. Так что, если вы не против, я бы послушал.
– Бумажник и часы взяли, а перстень дорогой и сигаретница серебряная в целости остались.
– Перстень снять с руки не так-то просто, а портсигар убийца мог не найти.
– Колечко Лохвицкий на мизинце носил, снималось легко, а сигаретница в кармане лежала, топырилась. Считай, что на виду.
– Допустим, преступника спугнули.
– Я тоже этой версии придерживаюсь, только кошелек убитый в потайном кармане держал. Пуговку преступник не с мясом выдрал, а расстегнул. То есть время было.
– Я так понимаю, что на пуговке отпечатки нашли, и в картотеке их, конечно, нет.
– Совершенно верно, Аркадий Нестерович. Пуговица гладкая, на ней указательный палец хорошо отпечатался.
– То есть преступник или неопытный совсем, или ему, пардон, плевать на отпечатки…
Господин, которого тятенька называл Аркадием Нестеровичем, поскрипел стулом и, несколько подавшись вперед, закончил:
– Или кража для отвода глаз, а причина убийства в другом. Так?
Тятенька кивнул. Аркадий Нестерович постучал по столу длинными пальцами.
– Интересно. Даже весьма.
Афанасий Силыч посмотрел на посетителя с надеждой. Нюрке, подсматривающей в щелочку, даже обидно стало. На нее тятенька так ни разу и не взглянул, хотя она в сыскном деле тоже человек не последний.
– Другими словами, – проговорил посетитель, – вы не готовы отправлять дело в архив. Я правильно понимаю?
Тятенька замешкался, и Аркадий Нестерович ответил за него:
– Дело может быть гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Господин Лохвицкий человек непростой. Политикой не занимается, однако имеет вес в определенных кругах.
– Вот я и думаю, что так просто отмахнуться от него нам не позволят, – промолвил тятенька и тихонько вздохнул.
– Что ж, тогда желаю успеха в расследовании, господин Чебнев.
Посетитель поднялся и протянул руку.
– Если понадобится совет, обращайтесь. Буду рад посодействовать.
– Благодарю, господин Рудницкий.
Тятенька вышел проводить гостя. Нюрка, загодя шмыгнувшая за большой шкаф в коридоре, дождалась, когда Афанасий Силыч вернется, досчитала до десяти и вошла с улыбкой, держа перед собой кошелку со снедью.
– Тятенька, меня Фефа с обедом прислала!
– Да к чему это? Вот еще моду взяли, – проворчал Афанасий Силыч, но бумаги на край сдвинул.
Нюрка достала чистую тряпочку, расправила ее на столе и выложила еду: вареную картошку, мягкий сыр – Фефа сама делала – и два большущих ломтя ситного.
– Я уж было сам домой собирался, – засунув в рот еще теплую картофелину, признался Афанасий Силыч, – мочи нет: какой день всухомятку. Да недосуг. Убийство у нас.
– А кого убили? – с невинным видом поинтересовалась Нюрка и пододвинула отцу солонку.
– Важную персону. Иннокентия Рудольфовича Лохвицкого.
– А чем же он такой важный?
– Тебя это не касаемо. Лучше скажи, хорошо ли к испытанию по латыни приготовилась. Когда у вас?
– Ах, тятенька, о чем вы? – дернула плечом Нюрка. – Месяц еще, успею подготовиться.
– А ну как не сдашь?
У Нюрки аж дух занялся.
– Не сдам? Да в классе я по всем предметам первая… почти.
– Да неужто? – прищурился тятенька. – А кто в ту зиму по географии почти что удовлетворительно получил?
– А почти не считается! И вообще! Вот не сдам, тогда и ругать будете!
Чебнев посмотрел на пышущие негодованием круглые дочкины щеки и улыбнулся в усы. Ребенок, честное слово, ребенок! Ишь как вспыхнула!
– Ладно, – примирительным тоном проговорил он, – заранее ругаться не буду. А теперь забирай свою кошелку и дуй домой.
– А вы, тятенька, когда? Поздно уже.
– Не до отдыха. Следствие начали. Это понимать надо. Мои все на местах. Работы невпроворот. Будешь уходить, позови мне Кулакова. Надобно опись найденного при убитом начисто переписать.
– Так давайте я помогу. Почерк у меня, сами знаете, каллиграфический.
– Опять ты за свое!
– В сто раз быстрее Кулакова все сделаю!
– Так и быть, – махнул рукой тятенька. – Только пошустрей.
– Вмиг управлюсь, не сомневайтесь.
Нюрка уселась за стол и начала списывать с мятого листочка на чистый.
Кроме почему-то не взятого грабителем портсигара и перстня, ничего интересного при трупе обнаружено не было. Всякая ерунда, какую господа в карманах носят, да газета. И вдруг в самом конце списка…
– Кукла? У него кукла в кармане сюртука была?
– Ну да. Небольшая такая. Дюймов десять-двенадцать. Тряпичная вроде. Пестрая. Танцовщица как будто.
– А ты ее видел? Какая она, эта кукла? Из тех, что на базаре для деток продают?
– Нет. Эту детям давать нельзя. В два счета раздерут! Она такая… изящная, что ли. Ну вроде как… не знаю… на полку поставить. Да погоди-ка. В деле снимок есть. Велел сделать. Подумал, вдруг понадобится.
Чебнев достал из папки фотографию. Нюрка так и впилась в нее глазами.
Красивая куколка. Сразу видно, тонкая работа. И сделана с талантом.
– А этот Лохвицкий, он женат был? – спросила она, не отрывая взгляда от снимка.
– Да. Жена сейчас у начальника.
– А дети?
Афанасий Силыч призадумался.
– Детей, кажись, нет у него. Или… Точно нет. Бурмистров говорил, что бездетный. Это ты к чему спрашиваешь?
– Кому он куклу нес?
– Да кто его разберет.
– Любил, наверное.
– Кого это? – уловив в голосе дочери опасную мечтательность, насторожился Чебнев.
– Жену.
– Ты, Нюрка, кончай меня отвлекать. Дописывай и марш отсюдова. Не дай бог заявится кто, а потом доложит начальству, что ты в участке ошиваешься.
Нюрка уткнулась в опись, но кукла покоя ей не давала. То и дело она поднимала глаза на снимок и глядела задумчиво.
Афанасий, заметив это, грешным делом подумал, что дочке хотелось бы иметь такую себе. А что? Она ребенок совсем. В детстве игрушек было мало, а таких фасонистых – вообще никогда.
Афанасию вдруг так жалко стало своей дочурки, что ком в горле встал. Он даже решил, что на следующей неделе, получив жалованье, непременно купит ей такой же расшитый бисером ридикюльчик, какой они видели намедни у соседки Варвары Модестовны. Нюрка даже рот открыла, когда та вышла с ним в коридор. А ведь и вправду сказать: не приходило ему в голову, что хочется девчонке принарядиться, щегольнуть. Ну хоть изредка. Куклу уж вряд ли приобретать стоит. Не возьмет Нюрка. Зыркнет только. Вы что, мол, за ребенка меня до сих пор считаете? Даже если очень хотеть будет, не возьмет! А ридикюль этот в самый раз будет. Вещица красивая и взрослая.
– А помните ли вы, тятенька, того гусарского корнета, что в тринадцатом году в марте самоубийством жизнь кончил? – спросила вдруг Нюрка и взглянула пристально.
Афанасий Силыч, пребывающий в трогательных раздумьях, уставился непонимающе:
– Чего?
– Ну вспомните, пожалуйста. Его Всеволод звали, а фамилия… Князев. Ну, который в Риге застрелился. Служил там.
– И при чем тут корнет? – совсем растерялся Афанасий.
– Его к нам хоронить привозили. Тело сопровождал ваш знакомый исправник, а с ним урядник. Ну? Вспомнили?
– Это Вистов, что ли? Вместе служили в восьмом году?
– Да, точно. Он еще к нам на обед приходил, все Фефин пирог с капустой нахваливал, а между делом рассказывал, как дознание учиняли.
– Да к чему ты клонишь, не пойму? – раздосадованно спросил тятенька.
Не любил он, когда дочь начинала загадками говорить, которые он отгадать не мог. Чувствовал себя дубиной стоеросовой, да и только.
– Этот ваш приятель упомянул, что когда они прибыли на место, рядом с телом корнета в комнате валялась тряпичная кукла маленькая.
– Не валялась, а лежала.
– Ну, это он сказал – «валялась». Я повторяю просто.
– Не припоминаю, если честно.
– Да как же, тятенька! Он эту куколку забрал с места происшествия, как не имеющую отношения к делу. Она у него в кармане была. Он мне показывал. Вот, дескать, все забываю дочке отдать, так и таскаю с тех пор. Мне тогда как-то не по себе стало. Зачем, думаю, своему ребенку вещь от убитого нести?
– Да к чему ты все это говоришь-то? – рассердился Афанасий Силыч.
– А к тому, тятенька, что уж больно та куколка на эту похожа. То есть не то чтобы похожа. Та не танцовщица, а цыганка вроде. Но словно ее та же мастерица делала, понимаете?
– Нет, не понимаю. И что с того? Связи никакой нет. Тот корнет бывал в Петербурге, и не раз. Ну подарил кто-то на память сию безделицу, так что? Или ты думаешь, между Лохвицким и Князевым что-то общее было?
– Не что-то, а кто-то.
– Да не тяни ты кота за хвост! – вконец рассвирепел Афанасий Силыч.
– Не ругайтесь, тятенька, но уж больно мне интересно вдруг стало, не связаны ли Лохвицкий и Князев с одной и той же особой.
Афанасий Силыч, собиравшийся в очередной раз отчитать дерзкую за то, что умничает не к месту, вдруг стал догадываться, к чему она ведет.
– Думаешь, через ту мастерицу можно на убийцу выйти?
Нюрка качнула головой.
– На убийцу, не знаю, но ниточку какую-нибудь авось ухватим. Эта дама…
– Дама? Да с чего ты взяла? – вскинулся Афанасий Силыч. – Из-за ткани, что ли? Если работница мастерской, так у них много дорогих лоскутков остается от пошива. Швея или модистка куклу делала.
– Нет, тятенька, не швея она. Рука не та. Вы присмотритесь, сами увидите. Я ту куколку, что рядом с телом Князева нашли, потому и запомнила, что она на других не похожа.
– Кукла она и есть кукла, – буркнул Чебнев, в глубине души понимая, что Нюрка права.
– Другие просто куклы. Для игры. А эти для красоты. Ну, как картины, понимаете? Сами сказали: на полку ставить. Вот почему я думаю, что делала их женщина особенная и не на продажу. Она так себя выражала.
Афанасий вздохнул. Про выражение себя он слушать не хотел. Не понимал просто таких вычурностей. Однако, судя по всему, так и есть. Только какое отношение все это имеет к убийству надворного советника Лохвицкого? Уж не дама ли эта его прикончила? Чепуха полная! Чего только Нюрка не придумает! А все потому, что воли слишком много взяла!
Афанасий Силыч кашлянул и изо всех сил сдвинул брови, чтобы вид иметь грозный и пугающий.
– Нюрка! Кончай мне зубы заговаривать! Тебе что было сказано? Переписывай, и кончено дело!
Нюрка снова склонилась над бумагой, но через минуту не утерпела:
– Тут у вас бумаг много, а людей не хватает.
– На фронт позабирали, – откликнулся Афанасий, не отрываясь от работы.
– Слыхала я, что теперь в некоторых отделениях письмоводителями женщин берут! Помните, вы говорили, что на наем писцов и канцелярские издержки сыскной двадцать тысяч рублей в год дают.
– Так то на все части! На все! Самому письмоводителю от тех тысяч шиш да маленько достается!
– А все ж таки семье поддержка, – потупила глазки Нюрка.
– Это ты к чему клонишь? – наморщил лоб Афанасий Силыч. – Что за глупости?
– Да ничего не глупости! Не слыхали разве? Или паспортисткой…
И взглянула хитро.
– Ишь чего решила! – догадался наконец Чебнев. – И думать не смей! Тебе учиться надо!
– Людей в полиции не хватает! Курляндцев берут и поляков!
– Их только в пешие городовые берут, да и то тех, кто по-русски говорит сносно! И перестань наконец ко мне со всякой небывальщиной липнуть! Иначе велю больше в отделение не пускать! – крикнул Афанасий Силыч и с удовлетворением заметил, что в ее глазах мелькнул испуг.
В кабинете повисла тишина. Чебнев углубился в составление рапорта и на дочь не смотрел. А то снова прилипнет, не отвяжешься.
Нюрка, однако, больше разговоров не заводила, быстренько закончила переписывать, поцеловала тятеньку в щеку и, выскочив из кабинета, поскакала к выходу.
И тут, как нарочно, из кабинета начальника сыскного отделения вышла пышнотелая дама в сопровождении его самого, он поддерживал ее под локоток.
Дама куталась в песцовое манто и все прикладывала к глазам платочек. Глаза, впрочем, были сухие, да и манто смотрелось не к месту. День выдался на удивление теплым. Нюрке было жарковато даже в тощеньком пальтеце. Зачем же меха? Показать, что ее знобит от горя?
Они прошли мимо нее, вжавшуюся в стену. Дама говорила громко, повелевающе так, словно это она, а не Василий Саввич, была тут хозяйкой.
Это ей, что ли, убитый куколку нес? Нюрка прищурилась. Как-то не вязалась изящная поделка с толстой громогласной дамой.
Может, все же не ей, а кому другому? Полюбовнице, например.
Нюрка усмехнулась. Несмотря на юный возраст, она умела наблюдать и делать выводы, а посему знала, какие нравы нынче в том обществе, к которому принадлежал убитый Лохвицкий.
А что, если та любовница и есть причина смерти? Наверняка у красотки имеется муж. Узнал про адюльтер, разгневался, подкараулил совратителя и пырнул ножом.
Хотя едва ли он сделал это лично. Судя по Лохвицкому, в любовницах у него не горничная была. Следовательно, и муж у нее не извозчик. Господа ножом не убивают, а в соперников из пистолетов стреляют. Вернее всего, обманутый муж нанял кого-то из местных. Сейчас убийцу нанять недорого стоит.
Нюрка перешла улицу и направилась в сторону Шпалерной. Захотелось самой посмотреть на то место, где нашли труп. Вдруг станет понятнее, откуда и куда направлялся господин Лохвицкий?
Она походила по улице, осмотрелась, но ничего нового не высмотрела.
Кто ж таков этот преступник?
Ее слова про куклу тятенька все же в дело не взял. Рассудил, наверное, что игрушка тут ни при чем. К тому же через два дня в одном из кабаков на Лиговском взяли известного вора по прозвищу Лысый, и во время обыска обнаружили среди прочего часы, в точности такие, какие были взяты из кармана Лохвицкого.
Лысый, понятно, часов не признал, плакал и божился, что подбросили ему. Ну а когда понял, что светит ему каторга не за грабеж даже, а за убийство, перепугался и припомнил, что часы выиграл в карты у одного приезжего.
Назвал место и время, описал приметы того человека. Сыщики проверили. Был в том трактире Лысый и в карты действительно играл. Лакей подтвердил, что часы в самом деле были на кону. И даже вспомнил того, кто их выставил.
Описывали приезжего все одинаково, но как-то так выходило, что приметы эти могли подойти многим. Ну рост выше среднего. Так что? Молодой. Да мало ли их! А что волосы светлые, курчавые да глаза серые, так их вообще тринадцать на дюжину. Сейчас и не такие молодцы по Петрограду ходят. Кто в отпуск, кто по ранению, а кто и для худого дела – разжиться чужой деньгой.
Когда приволокли Лысого в кутузку и стали показывать снимки всех, кому подходило описание, старый ворюга не признал никого. Сколь ни стращали его, ни уговаривали, ни на кого не указал.
«Стало быть, появился в столице залетный ухарь», – сделал вывод Афанасий Силыч, который с самого начала сомневался, что дрищеватый Лысый в одиночку саженей десять тащил борова Лохвицкого в кусты.
Другое дело, что мог Лысый быть у сероглазого сподручным, а часики получил в качестве платы. Но и тут сомнительно, что опытный вор мог оставить при убитом перстень и папиросницу. Уж наверняка все карманы вывернул бы! И копейки не оставил!
Значит, как ни крути, работал приезжий один, а кроме роста и молодости можно к приметам прибавить недюжинную силу.
Осталось только разослать словесный портрет во все части да самим зорче глядеть – не мелькнет ли на вверенной им стороне похожий тип.
За прошедшую после ареста Лысого неделю полиция дважды устраивала облавы в злачных местах, прочесывала кварталы, где селились нелегально приехавшие в столицу, а уж в питейные и увеселительные заведения наведывалась без счету, но человека не нашла. Попадались похожие, конечно, но Лысый никого не признал.
Однако считать рейды бесполезными было нельзя. Значимым результатом поисков стали четыре дезертира, два карманника и еще один старый знакомый Чебнева – член банды Биндюжника, один из тех, кому удалось ускользнуть от полиции в торговом порту.
Так что улов был неплохой, но убийство Лохвицкого оставалось нераскрытым, и начальник уже дважды мылил надзирателю холку за нерадение.
Афанасий Силыч приходил домой расстроенным, без аппетита. Да и спал плохо.
А в довершение ко всему аккурат перед Пасхой, которая в том году приходилась на одиннадцатое апреля, произошло еще одно убийство. И прямо в номере дорогой гостиницы, что находилась на участке Рождественской части.
Убитого звали Аристарх Говорчиков, сын одного из богатейших сибирских фабрикантов. Семья Аристарха была далеко, а сам баловень судьбы жил, понятное дело, в столице и вел богемный образ жизни.
Когда опрашивали служащих гостиницы, все в один голос называли молодчика беспутным и высказывали уверенность, что через то он и пострадал. Напился, дескать, и стал задирать кого ни попадя. А швейцар добавил, что в номере Говорчикова не раз бывали дамочки. Какие из местных чаровниц, а какие приличные и, сразу видно, замужние.
– Так что удивляться нечему, господин полицейский, получил непутевый по заслугам. Не сомневаюсь, что прирезал его ревнивый муж или любовник.
К этой версии сыщиков склонило и то, что из номера Говорчикова ничего не пропало, даже кошелек оказался на месте. Одна из горничных вроде припомнила, что был у постояльца дорогой мундштук – сам из золота и весь бриллиантами вот такущими осыпан, – но настаивать не стала.
– Да кто его знает, ваше благородие, может, подарил кому! Грех на душу не возьму!
Осматривающие труп полицейские сообщили, что удар был не один, как в случае с Лохвицким, а несколько, но это потому, что Аристарх пытался сопротивляться и хватался руками за лезвие ножа.
Всех служащих, кто поднимался на четвертый этаж и имел надобность в номере Говорчикова, а также постояльцев, находившихся в гостинице в этот час, проверили. Опросили также посетителей. Их оказалось всего трое, и ни один из них непутевого молодчика не знал, что подтвердили и те, к кому гости наведывались.
Сняли, конечно, и отпечатки. Их оказалось немало, и сразу стало очевидно, что на выяснение, какой кому принадлежит, уйдет уйма времени. В общем, расследование по горячим следам результатов не принесло.
Домой Чебнев вернулся поздно, от ужина отказался, выдержал Фефин нешуточный натиск, а когда она, обиженная, заперлась в кухне, зашел в комнату дочери и плотно притворил за собой дверь.
Нюрка кинулась к нему с вопросами, но Афанасий Силыч приложил палец к губам:
– Подожди, дочка. Сядь. Хочу тебе кое-что показать.
Он стал разворачивать что-то, завернутое в бумагу. Нюрка как загипнотизированная следила за его руками и молчала, а потом ахнула и зажала обеими руками рот, чтоб не вскрикнуть от изумления. Из свертка Афанасий Силыч достал тряпичную куколку в изысканном наряде.
– Где она была? Рядом с трупом? – с трудом оторвав от куклы взгляд, спросила она.
– Под кроватью лежала. Я так думаю, что ее случайно туда запнули, когда беготня началась.
Нюрка осторожно взяла куколку и стала рассматривать.
– На таком материале отпечатков не сыщешь, – посетовал Афанасий Силыч.
– Однако делала ее та же мастерица, что и прежних.
– Сам вижу, не слепой. Только что это дает? И почему кукла? Ясно же, преступник мужеского полу. В куклы не играет. Хотя… кто их знает, нынешних. Во что только не играют.
Нюрка погладила чудесную вещицу, расправила смятый наряд и положила на стол.
– Можете мне не верить, тятенька, но мы должны найти ту даму, что их мастерила. Через нее все и поймем.
– Да что поймем-то? Кто убийца?
– И почему он оставляет рядом с трупами именно ее куклы.
– Ой, не знаю, дочка, – покрутил головой Чебнев. – Не по ложному ли пути он нас направляет? Может, как раз и думает, что будем мастерицу искать и время упустим.
– А мы его обхитрим. Вы будете убийцу искать, – по-своему, по-полицейски, – а дамой, что куклы делает, я займусь.
Афанасий Силыч чуть не подпрыгнул на стуле.
– Опять за свое! Неймется тебе, егоза! Скажу сразу: забудь навсегда! Одно дело – рассуждать, другое – по злачным местам шляться и преступников на свою голову искать. Ты и так много воли взяла! Лезешь, куда не зовут! Мешаешься только!
В другой раз Нюрка стала бы препираться по поводу «мешаешься», но она сразу сообразила – хочет тятенька ее разозлить и разговор в сторону увести. Мол, разобидится, надуется как мышь на крупу, и поднимать тему о помощи следствию неловко будет.
– В этот раз мешаться не буду, – сложив рученьки в умоляющем жесте, смиренно сказала она, – даже не увидите меня ни разу. Да и как? Ясно же, что дама эта не ведает, что с ее созданиями такое происходит. Живет себе, в ус не дует.
– С чего взяла, что не дует? – насторожился тятенька. – Не она ли тех кукол убийце подарила?
– А с чего он тогда ими разбрасывается?
– Да кто ж его поймет?
– Мы поймем, тятенька! Только сперва ее разыщем.
– Да как? На улице будешь спрашивать?
Нюрка поняла, что тятенька готов сдаться, и решила: сейчас лучше показать свою уверенность в благополучном исходе поисков.
– Она может не только дарить, но и продавать кукол. Пройдусь по магазинам, где подобные вещи выставляют. На рынок зайду, в ломбарды. Если увижу, расспрошу, откуда вещица. Что-нибудь да вызнаю. Здесь никакой опасности нет. Вам даже волноваться не придется. По темноте ходить не надо. Да и по злачным местам тоже.
Тятенька сидел, насупившись, и молчал, но Нюрка почуяла: позволит.
– Только смотри ни во что не ввязывайся. Если заметишь кого подозрительного и особенно походящего под приметы, сразу дуй в участок.
– Это уж не сомневайтесь! Разве не понимаю, что мне с убийцей не совладать! Да и боюсь я его! Эвон как этих двоих на нож посадил! Ужас ведь прямо!
Афанасий Силыч с сомнением посмотрел на вытянувшееся как бы от страха дочкино лицо.
Врет, что боится. Как пить дать врет! Эх, знала бы Евлампия-покойница, что он ребенку дозволяет, другой раз бы скончалась. Не пережила бы. Да что Евлампия! Фефа, та пострашнее будет! Он ей слово давал девчонку к сыскным делам на версту не подпускать, а сам… Эх, Афанасий, слабый ты человек! Каждый раз тебя дочка вокруг пальца обводит, а ты не в состоянии ее к порядку призвать. Да еще сам потакаешь! Вот и сегодня! К кому за советом прибег? Болван, одно слово, и никчемный отец! А ну как не убережет единственное дитя? Как потом жить на свете?
Афанасий Силыч так растравил себе душу, что собрался было дать Нюркиному плану полный афронт, но тут дверь отворилась, и на пороге с воткнутыми в бока руками встала Фефа.
– Сообщаю вам, господа хорошие: ежели вы немедля за стол не сядете, я ячневую кашу собакам отдам, а щи в помои вылью! Ишь чего выдумали! Голодными ходить! Да как я после такого людям в глаза смотреть буду, а? А ну марш!
Афанасий с Нюрой вскочили и ринулись вон из комнаты. Дела делами, а ссориться с Фефой охотников мало!