Елена Чудинова
Лыбедь (сборник)

– А так. Вот скажи мне: что было бы, заживи все извергами? Без дани, без Правды, без городов, без дружины. В лесах безопасно от степняков – до какой поры? Покуда поля не распашешь. Распахал землю – уже ты на виду. Значит, кормились бы все мясом да кореньями. Никто б жита сам не ел, никто б на торг не возил. Опять же городов от врага не спрячешь. Стало быть, надо военным делом заниматься – в поте лица, как пахать. Сидя от человека в безопасности, хорошим воином не станешь. Для себя жить – на месте топтаться. Так Волок говорит.

– Умён он, Волок-то, страсть!

– Да, князем бы хорошим был. – Лыбедь потерла замерзший нос овчинным отворотом рукавицы. – Да только это раньше поляне князей выкликали на сходе – нынче князем родиться надобно. Ну, или через родство.

– Давеча Запева, Волокова мать, сердилась на него, – невпопад молвила Забава. – Двадцать пять зим пережил, а все жены не возьмет. И так его бранила и эдак. Должник-де перед родом, чего дожидается – непонятно…

– Ну, женится когда-нибудь! – отмахнулась Лыбедь, которой скучно было слушать о том, чем недовольна старая Запева. – Идем скорей: Пракседа обещалась каши молочной в печи подрумянить.

* * *

Странно течет жизнь, думала Лыбедь, вертя в руках засиявший замечательным голубым цветом убрус^[13]. Только что сняла она высохшую обновку с распялок. Еще полгода назад, стоя над посеченными телами Щека и Хорива, верила она, что никогда не уйдет больше из груди острое жало боли. Что не улыбнуться ей больше, не засмеяться, не запеть… А вот же – и смеется, и поет, и радуется тому, что наденет летом яркий плат. Хорошо оно или худо? Ни то, ни другое, вероятней всего. Пока человек жив, кружат вокруг него и радости, и заботы.

Воротится Волок – надо будет с ним посоветоваться насчет Рябеня. Или сейчас потолковать с Дулебом? Надо ль такого в дружине держать? Та ведь история, с извергами, нехороша. Хоть до их убытка Киеву дела нету, а все ж не стряхнем с руки: на чужое человек польстился. Был и еще недавно случай: слишком сильно прибил Рябень в схватке новичка. Новичков, знамо дело, больно бить надобно, чтоб не подставлялись, да только и меру понимать надлежит. А тот парень трое суток отлеживался, знахарка уж засомневалась, что выходит. Калечить-то своих не умно, а неопытного – и подло. Да и надежности мало в нем. Вот второй день где-то шатается, десятник недоволен.

Ладно, не станет она покуда говорить ни с Дулебом, ни с Волоком. Понаблюдать еще надо – спешить незачем.

Из затянутого пузырем окна в горницу доносился шум схватки, удары мечей, хохот, возгласы досады, веселые крики: этим окном покоец княжны выходил на дружинный двор. Еще когда день умалялся, принял Киев новых дружинников. «Неопытные, а каши с мясом едят, как хорошие», – ворчал Дулеб. Ворчи-ворчи, старина, такое ворчанье любо слушать. От довольства оно, для виду.

Что бывает тревожней мгновенной тишины? Только что все гремело, кричало, веселилось и злилось – и вдруг стихло. Лыбедь сама не заметила, что руки ее уже потянулись к теплому корзну^[14]. Оделась прежде, чем услыхала – зовут.

…Четверо мужчин, в двоих из которых Лыбедь узнала недавних извергов, Вавилу и Жилу, несли на ременных носилках тело, укрытое с головой. С ними рядом за какой-то надобностью шла старая Вета, но это не было сейчас важно.

Сердце девочки, остановившейся на высоком крыльце терема, пропустило несколько ударов. Во всяком случае, так показалось самой Лыбеди, наблюдавшей, как носилки опускают на снег, как толпятся вокруг них дружинники, как расступаются, чтобы показать ей открытую теперь голову.

Она поняла раньше, чем узнала эти рыжие волосы, это особенно рябое теперь, когда смертно побелело, лицо. Он, Рябень. Мертвей мертвого, даже не будь видно страшной колотой раны на шее.

Худо, ох как худо!

– Так кто ж будет убийца? – спросила Лыбедь. – Не ты ли, Вавила?

– Нет. – Изверг мотнул головой. Странная звериная досада исказила его лицо.

И тут вперед выступила вдруг старая Вета.

– Я, – молвила она спокойно и страшно.

* * *

Дулеб сыскал княжну отчего-то в трапезной. Свечей в такое время тут не жгли, только шипела лучина, роняя в корытце угольки. Не будь так светлы косы Лыбеди – не враз бы ее углядеть в темном углу, усевшуюся на пол.

– Вот ты где… – Дулеб, ступая мягко, как всякий хороший охотник, подошел.

– Здесь. – Голос княжны был пустым, безразличным. – А зачем искал меня?

– Знаешь зачем. – Дулеб присел за стол, на самый край скамьи. – Мудра ты не по годам, княжна, а все ж мала. Худо уклоняться от советов старших друзей. Откройся мне, потолкуем! Твои братья мне верили.

– Я не хочу карать за негодяя.

– Так я и думал! – Дулеб усмехнулся в усы. – Да, Рябень был человек негодный, негодяй.

– А ты понимаешь, – теперь голос Лыбеди зазвенел, – ты понимаешь, что он нарочно пошел на заимку старой вдовы? Его предупредили, что убить обязался всяк, к кому он сунется. Вот он и решил: старуха не сладит. Ты понимаешь это, Дулеб?

– Не первый год живу на свете. Уж коли тебе, стригунье, ясно, чего уж обо мне говорить? – Дулеб вздохнул. – Да, таковы были его черные помыслы. Сомнений нету. Не только алчен был, но и подл.

– Зачем они выдали старуху, трусливые изверги?! – Лыбедь стиснула маленькие кулаки. – Она поступила по совести!

– А что ж им было – всем полечь ради старой? – рассудительно ответил Дулеб. – Она, неведомо, проживет ли еще год? Не расчет. Да и вообще – уговор дороже куны^[15].

– Зачем надобен такой суд?

– Эх, княжна… – Лица Дулеба, сидевшего спиной к лучине, было не разглядеть, но по голосу девочка поняла, что он усмехается. – Легко было б судить, когда б сомнений не знать. Не всегда виновен тот, кто виновен. Но сердце человеческое обманывается часто. Не по сердцу суд вершится – по Правде. А Правда гласит: за убийство княжьего человека – смерть.

– Мочи нет, против я! Не по справедливости получается!

– Смирись. – Дулеб поднялся. – Хорошо, как Правда со справедливостью совпадают, но не всегда так выходит. Справедливость – у каждого своя, Правда – одна на всех. От пристрастия она не зависит. У людей перекати-поле, у проклятых степняков, царьки их вершат судьбы людей по своей прихоти. Кто не люб – казнят, кто люб – милуют. А у нас, людей возделанной земли, выше князей Правда.

Лыбедь промолчала. Лучше б поспорила еще: спорщика легче убедить. С безмолвным что сделаешь? Кто ее, девчонку, разберет, что у нее на уме?

* * *

Когда луна пошла умаляться, назначили день для судилища.

Летом суд вершили на широком дворе перед главным крыльцом. Немало люду вмещал двор – слушай и смотри, кому есть охота. Ну а зимой, кто не успел заранее прийти, не обессудь: дружинная горница всех киевлян (так еще при брате Кии стали называть жителей города) не вместит. К тому же на сей раз, ввиду того что разбиралось дело об убийстве дружинника, больше, чем обычно, воинов захотело присутствовать на суде. Но все ж вместилось и горожан не меньше дюжины. Особо – с распущенными, посыпанными жирной золой волосами – стояла вдова Рябеня – Нерада. Будучи женат, Рябень жил не в общей спальной в тереме, предназначенной для холостых дружинников, а держал свой дворик – близко к княжьему.

Бок о бок с ним отстроился и меньшой брат Рябеня, Рыж. Он ныне поддерживал под локоть Нераду – с видом торжествующим и возмущенным.

Однако ж семье, дружинникам и киевлянам предстояло набраться терпения. Никто не спешил вывести из поруба старую Бету. Вместо этого к княжеской скамье выступил Хортич – переваливший сорок с лишком зим горожанин. На локоть отставая от него, вышли двое взрослых сыновей – Ксой и Хортич-меньший.

– Что же, начнем суд, да не устыдятся нас боги и предки, – вымолвила Лыбедь важно. – Готовы ли вы, Хортич, Ксой и Хортич, вверить себя Полянской Правде?

– Готов я, – хмуро изрек Хортич.

– Готовы, – эхом откликнулись за ним сыновья.

– Добро. Стало быть ты, Хортич, призван, а вы, Ксой и Хортич-меньший, призывали? Ох, Правда Правдой, а ладно ли сыновьям отца к суду призывать?

– Чего тут ладного? Бивал их мало по ребяческим летам, стыда не вколотил, – угрюмо отозвался старший Хортич.

Одобрительный гул пробежал по горнице. Однако Лыбедь приметила, что иные промолчали. Так ли просто дело, как казалось?

– Худо ли, хорошо ли, а уж вызвались обвинять – вините! Держи речь ты, Ксой.

– Всем ведомо, – хмуро, но уверенно заговорил тот, – что мне сровнялось двадцать две зимы, а брату моему – двадцать зим. Всяк подтвердит, что в такие годы положено искать жену.

Лыбедь кивнула. Действительно, спорить не приходится. Многие и моложе женятся. Но к чему он клонит-то?

– Нашлись и для нас красные девы неподалеку, – продолжил Ксой. – Уж слово за слово, полшага до сговора. Однако ж мы не при пашне живем, а в городе. Дом нашего отца Хортича мал.

– Мой терем и тот невелик! – хмыкнула Лыбедь. – При пашне жить просторней, знамо дело, да кров ненадежен.

– Стало быть, как повелось, должен отец отделить женатых-то сыновей. Верно ль мы рассудили, скажи, княжна?

– Вроде бы верно, – нахмурилась Лыбедь. – Ас чем ты не согласен, Хортич?

– Место в городских-то стенах не дешево, – отозвался отец. – Одному бери, другому… Обоим разом! Лесу-то не занимать стать, дом построить не жаль, а вот место…

– Погоди! – изумилась девочка. – У тебя, сказывают, немало кун в ларях. Разве ты обеднел, Хортич?

– Куны есть, да, почитай, не в ларях они. – Хортич не обиделся. – Хочу ближние три года по шесть ладей из варяг в греки^[16] слать. Им же, неслухам, лучше погодить со свадьбами. Большое богатство по воде придет. Так нет, уперлись: девок, мол, другие просватают! Одних просватают – другие сыщутся, велика важность.

– Погоди, так им что, еще три года не жениться ради богатства твоего?

– Да пускай женятся, коли такая охота. Только на обзаведенье полушки не дам. Коли хорошо ты, княжна, братьям внимала, знаешь: куны мои и Правда за меня будет.

Глухой ропот прошел по собранию – теперь не вдоль, поперек шерсти.

Не оборачиваясь по сторонам, Лыбедь ощущала на себе все взгляды. Знала: рассудит худо – вдругорядь будут советчики-взрослые из нее масло жать. Заране станут говорить, как ей дело поворачивать. Сейчас решается, самой ли ей в ближние годы править. А ведь прав старый: Правда за него. Но и недовольны этим киевляне, недовольны. Как судил бы Кий?

– Живи со своим добром. Но чужую-то жизнь заедать не дадим тебе, – сурово заговорила она. – Ксой и Хортич-младший, вот что я вам предложу. Тесно в стенах Киева. Но ничего покуда не стоит место на Хоривице-горе да на горе Щека. Хотели мои братья, чтоб три горы побежали друг к дружке – за домом дом. Расширяться Киеву пора.

– Но постой, княжна! – охнул старший из сыновей Хортича. – Мы отстроимся вне стен, а степняки придут?

– Успеете в Киеве укрыться.

– Мы-то успеем! – угрюмо подхватил второй брат. – А что нам степняки оставят? Пепелище пустое? Каков толк селиться в незащищенном месте горожанину? Будь мы землепашцы – ладно. Те нарочно об один день дома ладят. А у меня ремесло есть. Колесник я. Потеряю много.

– Знаю! – Лыбедь взмахом руки оборвала недоуменный гул. – Коли допустим летом степняков под стены, из княжьей казны возмещу потери. Отстроим заново. Столько раз отстроим, сколько понадобится, покуда новые дома в новые стены не возьмем. Ну как, селишься на Хоривице?

– Селюсь! – решительно ответил молодой киевлянин.

– Селюсь и я! – подхватил второй брат. – На Щековице!

– Стало быть, шлите сватов своих.

Не таясь теперь, Лыбедь уверенно обвела собрание глазами: сладила! Довольными глядели все – кроме, понятное дело, Хортича-старшего. Знамо дело, уверен был, что по его получится. Ну да ладно, теперь – самое сложное.

Вперед уж выступили Рыж и Нерада. Последняя зло и довольно стрельнула глазами, когда из толпы вышла старая Вета. К ней не приставляли охраны: куда старухе бежать зимой? В чужом племени уже не пригодится, одной сил не хватит обустроиться.

– Знаешь, княжна, Правду, – уверенно заговорил Рыж. – За убийство простого человека можно виру взять. За убийство княжьего дружинника – смерть.

«Да уж, не поспела я его в тычки из своих людей выгнать, – с досадой на себя подумала Лыбедь. – А насколько бы проще все было».

– Правду я знаю… – Сердце девочки забилось часто-часто, но голос оставался ровен. – Только вопрос в ином. Кого сочтем мы убийцей Рябеня?

– Как это – кого?! – взвизгнула Нерада. – Вот она, убийца, перед нами!

– Так, да не совсем, – продолжила Лыбедь. Все замолкли, напряженно слушая детский голос. – Не своей волей убивала Вета. Воля к убийству была у десяти хозяев. Десятеро сговорились, десятеро оружие наготове держали. Что ж, остальным девяти уйти от наказания?

– Нет! – обрадованно взревел Рыж. – Все должны ответить!

Лыбедь поймала несколько изумленных взглядов. Забава зажала рукой рот, чтоб не охнуть. Недоумение проступило в лице Дулеба. Погодите!

– Так ты согласен, Рыж, что ответ держать надлежит всем? И ты, Нерада, согласна?

– Согласны мы… Пусть все отвечают! Не только она!

– Мы согласны!

– Добро, – проговорила Лыбедь с затаенной угрозой. – Но Правда гласит: за жизнь княжьего человека – жизнь убийцы. Но нет в ней такого, чтоб за жизнь одного брать десятью жизнями!

– Ну так можно старую убить, а с остальных виру взять. – Рыж почуял, что разговор идет не туда, куда он думал, но приготовился сопротивляться. – Так всем и будет кара.

– Э нет, погоди! – Лыбедь протестующе вскинула ладонь. – Жизнь за жизнь взять – счеты кончены, чисто! Сверх того требовать нельзя.

– Стало быть, казнить только старую? – Рыж теперь уже казался растерян.

– Это как же так?! – Лыбедь привстала. – Твоего брата убили, а ты предлагаешь мне оставить ненаказанными участников смертного сговора? То ли я услышала?

– Я… то есть нет… Я как раз хочу, чтоб наказать… Только… – Теперь сбился Рыж.

– Коли делить вину на десятерых, смертной казни не выходит, – заключила Лыбедь. – Стало быть, придется родне погибшего брать виру. Делим, стало быть, виру на десять дворов. За убийство положено двадцать кун. С каждого изверга выйдет по две куны.

– Две куны?! – Рыж взревел, будто уронил на ногу топор. – Стало быть, каждый пустяком отделался?!

– Ты сам согласился с каждым словом. Теперь не на что пенять. Хвала богам, а княжий суд кончен, киевляне.

* * *

– Носа-то не задирай особо. – Дулеб прошел с княжной вместе во внутренние покои. – С огнивом играла. Ну, как теперь все повадятся убивать вдесятером задешево? Тогда как запоешь, пичужка?

– Не повадятся.

Лыбедь чуяла, что Дулеб хоть и ворчит, а не злится. Да и с чего злиться? Довольные расходились киевляне, довольные ушли изверги. «Мала, да востра!», «Эко прижала!», «Добра, да не глупа!» – все эти негромкие возгласы еще гудели в ее ушах. А перед глазами стояло лицо старой Беты. Мертвое, безразличное ко всему вначале, неподвижное, и вдруг как что-то дрогнуло в нем, затеплились глаза… Ровно огонь разожгли в холодной печи. Как она обернулась на княжну в дверях, словно хотела что-то молвить… Все это пьянило, будто Лыбедь хлебнула случайно настоявшейся браги, той, что подают дружинникам. – Не повадятся. Всяк же понял, что случай особый.

– А ты вместишь в ум, что, коли случится заурядный случай, тут на особый и кивнут? Поди тогда докажи, чем один от другого отличен. В Правде отличия нет.

– Ну, пустое! – Лыбедь вдруг озаботилась своим ткацким станком, принялась сосредоточенно проверять, ладно ль натянута основа. Но Дулеб молчал, выжидая. Наконец Лыбедь повернулась к старому воину: – Еще придумаю что-нибудь. От Правды не отойду, а придумаю.

– Придумает она! Правда не дышло, чтоб куда повернул, туда и вышло. Гляди, княжна, впредь будь осторожней!

– Буду, – процедила девочка неохотно. – Хоть бы похвалил за что – ругаться-то проще.

– Хвалю за Щековицу и гору Хорива. Ладно разрешила. Глядишь, и другие парни побегут за ними отделяться – от родителей-то подале. Не любо молодым у старших на глазах семью начинать. Коли года три не пустим степняков под свои стены – уже будет, что взять в кольцо новых стен.

– Все время живем мы с оглядкой на Степь. Мы ладим, а они рушат.

– От чужого тела степняки-кровососы живы, вроде тех насекомых, что носят на себе. Впрочем, оно и ладно, что носят.

– Почему? – Лыбедь, не таясь, махнула рукой на постылый станок. Уселась на скамью рядом с Дулебом. – Хлопоты одни с их насекомыми. Тело мертвое замучаешься обирать – того гляди, пакость какая через нож либо саблю на тебя перескочит. Я-то, понятно, мертвых не обирала, а вот братья, бывало, досадовали.

– Русский воин ходит тихо! – усмехнулся Дулеб. – Тяжелоступу в дружине не место. А все ж далеко нам до степных: крадутся тенями, вовсе бесшумно. В темноте не различить степняка, когда б ни одно. Сама догадаешься?

– Запах! – воскликнула Лыбедь. – Запах зловонный!

– Никакой зверь так не смердит! Запах бежит впереди степняка, запах выдает его приближение. Сам же человек зловония своего не чует.

– Как – не чует? – удивилась Лыбедь.

Частенько же доводилось ей тайком проскальзывать в холодную баню после весело проведенного на псарне дня. Не шибко весело поливаться ледяной водой. Да и ту, случается, сама же несешь от колодца. Но злая вонь, совсем незаметная на дворе, шибает в нос, едва войдешь в палаты. Кому охота тащить ее за собой в горницу?

– Ты потому чуешь дурной дух, что привыкла к чистоте, – пояснил Дулеб. – К зловонию человек принюхивается, притерпливается, стоит, к примеру, посидеть в узилище. Степняк не знает, что такое омовение, не то что добрая наша баня. Степняк не ведает стирки. Одежды тлеют на нем, потерявшие цвет от грязи. Потом опадают, как старая кора. Степняк не слышит своего духа, а стало быть, и не ведает о нем. Тут наша сильная сторона. Сколько раз мы о них наперед знали!

– Как это оно – жить степняком? – задумчиво спросила Лыбедь.

В мыслях девочка увидела картину кочевья: далекий окоём, однообразный и пустой, сухая трава под ногами. Ни могучего древнего дерева, изогнувшего свои ветви, как руки великана, ни юного веселого подлеска… Как отличить родную землю от чужой? Да и надо ли отличать, если не знаешь не ведаешь, где родился на свет? Палатки из кошмы, а то и просто крытые кибитки с неуклюжими цельными колесами. За самый краткий срок лагеря как не было: все разобрано, погружено, увязано… Только пепел да сальные угли кострища, только обгрызенные кости да нечистоты – вот все, что осталось от присутствия людей. Но и эти следы скоро поглотит Степь, словно заживит рану.

– Не пытайся понять. – Дулеб пытливо заглянул в детское лицо. – Все у нас различно. В жизни и смерти, в детстве и старости. Лес не поймет Степи.

– Понять нельзя, но знать надлежит, – уверенно ответила Лыбедь. – Отчего помянул ты о детстве и старости?

– Вообрази, что ты воевода, что враги напали в нежданном месте. А с тобой не только дружина, но жены, дети… И врагов больше. Равного боя не выйдет даже без такого бремени. Что надлежит делать старшему?

– Кого-то отрядить прикрывать жен и детей, чтоб ушли, кого-то и вперед выпустить. Ты почему спросил?

– Коли опасность велика, степняки бросят женщин и детей. – Дулеб усмехнулся ужасу княжны. – Жен можно взять новых, те родят еще детей. Мужчина ценнее малых и слабых.

– Но как же доброе имя?! – вскинулась девочка. – Да любой наш воин бросится на свой меч, коли такое случится по его вине!

– Нету меж них доброго имени. Ответь, кому подносят на нашем пиру лучший кусок?

– Старикам, кому ж еще… – Вопрос был уж очень нелеп, но Лыбедь решилась ответить. – Старикам и лучший кусок, и почетное место.

– Если в Степи голодно, кочевники уносят своих стариков в особые овраги, на поживу собакам. – Собаки те почитаются священными, носят ошейники, украшенные красными лоскутами.

– Люди ли они, Дулеб? – тихо спросила девочка. – Если ничто, чтимое человеком, для них не священно, то можно ли называть степняков людьми?

– Не тебе и не мне ответить на этот вопрос. – Дулеб поднялся, завершая разговор. —

Разве волхвы, из тех, что живут вовсе наособицу и провидят скрытое, знают ответ, да нам не скажут.

– Почему волхвы не ходят к людям, а ведьма, старая Туга, живет при граде, Дулеб? – задержала последним вопросом Лыбедь обычно неразговорчивого собеседника.

– Волхвы, они сами по себе, им только с богами разговор значим. Ведьма при людях – как клещ на собаке. Вылечить, заговорить, разобраться меж живыми и навьими. Заговорились мы с тобой. Прощай покуда, княжна.

Шаги Дулеба стихли за дверью, а девочка все сидела у своего станка, задумчиво глядя на угасавший в низкой печи огонь.

* * *

Снега за ночь намело столько, что, когда Лыбедь въехала в лес, над ее головой словно сомкнулась ослепительно белая крыша. А яркий солнечный луч, как раз пробившийся сквозь облако, разбросал по этой крыше пригоршни самоцветов.

Левая нога устала, и девочка сошла с лыж, чтобы их переладить. Теперь надо короткую лыжу укрепить на правую ногу, а длинную – на левую. Готово! Лыжи, ладные вязовые лыжи, подбитые камусом^[17], легко заскользили меж деревьев.

Походный мешочек, хорошо пристроенный, не бил по спине и не тянул лямками плечи, поскольку ничего тяжелого не содержал. Хлеб в тряпице, еще не успевший замерзнуть, мягкий, нож, огниво и особый секрет Лыбеди – несколько горстей прибереженных с осени желудей. Желуди ей очень даже понадобятся.

Там, за ельником, спряталось озерцо, никогда не замерзающее до дна. Очень уж веселые ключи бьют внизу. Это-то озеро и приглядело для своей плотины семейство бобров. Известно, бобр не любит ледяной толщи. Он зимой не спит в своем домке. Ладный домок у бобра! Человеку – по колено высотой, а уж чист! Никогда бобер у себя не напачкает. Плетет он домок из веток, а укрепляет их глиной, ну прямо как у людей. Бывает, вместо домка, если берег подходящий, бобр роет нору. И надо ему, чтоб земляной пол был на две ладони выше воды, для сухости. А если поднимется вода, он тут же наскребет земли со своего потолка, так и поднимет пол, и вновь утопчет. А уж какими сваями укреплена его плотина! Умен бобр, до чего ж умен! Хорошо ль брать его на мех? Впрочем, вроде наши и не берут…

Лыбедь поправила мешок на спине. Не подозревала девочка, что охотиться на бобров дружинники перестали после того, как любимая княжна всю осень рассказывала им о своих надеждах подружиться с бобровой семьей. Грустная была Лыбедь осенью, не догоревавшая после гибели братьев.

Вот, вехой на пути к озерцу, возвысился огромный дуб. Дупло – на высоте в два человеческих роста, взрослый человек легко поместится. Нет ли там медовых сот, знают ли его бортники? Забраться на такое дерево – ох, далеко видать! Но это летом, не в зимней одежде.

Справная зимняя одежда на девочке. Дубленые сапоги мехом внутрь, новые, нога-то растет! Совсем новые, еще не стоптались по ступням, правый не отличишь от левого. Вместо собольего корзна – овчинный короткий полушубок, так на лыжах сподручнее. Пушистый плат белого козьего пуха на голове. Тепло пальцам в ладных рукавичках. Тепло, весело бежать. По полю быстрей было бы, да по лесу занятнее. Лес – дом родной тому, кто знает его, кто никогда в нем не заплутает. Русский дом лес.

Еще лучше было бы, кабы бежали наперегонки с Лыбедью веселые собаки, оглашая чащобу громким лаем. Но какие уж тут собаки, когда едешь в гости к бобрам?

Любят же бобры желуди, ох как любят! Угодит Лыбедь им своим угощением…

Привычная бегать на лыжах, Лыбедь успевала глядеть и под ноги, и вперед, и наверх, и по сторонам. Потому и не пропустила того, чего никак нельзя пропустить.

След.

Тяжелый и глубокий, изрядной тушей впечатанный в плотный снег, след, какого вовсе не должно быть.

След, за ним другой… Княжна не стала за ними бежать. Довольно понять направление, чтоб свернуть ровнешенько в другую сторону.

Выходит, в гости к бобрам ей не суждено попасть в этот раз. Самое разумное – поспешить домой, в город. О такой напасти надлежит скорей рассказать охотникам. Никого в лесу нету опасней и отвратительней.

Обычно с хозяином можно поладить. Задрать человека он может только в честном бою, когда человеку надобны его шкура и мясо, и уж здесь, хочешь не хочешь, а встаешь друг противу дружки: ты с рогатиной, а хозяин – со всей своей когтистой и зубастой мощью. Лучше всего называть его хозяином, чтоб не поминать всуе настоящее имя – ведающий мед, медведь. Во всякое же другое время, кроме охоты, пути медведя и человека не пересекаются. А и пересекутся – страшного мало, особенно сытной осенью, богатым летом.

Всегда Лыбеди хотелось посмотреть на новорожденных медвежат. Они, рассказывают, и не медвежата вовсе, а просто круглые комочки, покрытые шерстью, – без лапок, без морды. Поэтому, родив детей, медведица начинает их долепливать лапами, вроде как сырой глиняный ком. Вот и лапки отросли, вот и мордочка вытянулась… Хоть бы разок увидать…

Но иной раз случается и худое. Если хозяин не наберет летом и ранней осенью довольно жира, может он проснуться посередь зимы. Голодный, как сам голод, ослепший от пустоты в брюхе, но не утративший разума, напротив, втрое хитрей обычного. Такой медведь зовется шатун.

Подошвы медвежьих лап голы, как человечьи. Мерзнут они, ступая по снегу, трескаются, кровоточат. Чтоб унять боль, медведь ищет открытый водоем, бродит по воде. Плескается, чтоб согреться. Но на морозе мокрая шкура покрывается сосульками, что недобрыми колокольцами звенят, когда идет шатун. Страшен его путь. Если найдет шатун путь к чужой берлоге, пророется в нее, загрызет спящего собрата и съест его. Пустое и говорить, что коли не запрет шатуну есть своих, то и человек делается для него лакомой добычей. Шатун, медведь-людоед, любит нападать на всякое человечье жилье, что стоит наособицу. Если шатун объявился, надобно опередить его: выследить и убить.

Мысли эти мелькали в голове Лыбеди быстрее, чем лыжные палки в ее руках. Вот уж лес остался позади. Еще немного – и лыжня ее упрется в дорогу, ведущую к городу. А вот уж пересекла поле малая, плохо набитая дорожка, ведущая к усадьбе знатного киевлянина Люта Несдилы. Горд и богат Лют Несдила. Зимой, когда нет опасности от кочевников, любит он жить вольготно за городскими стенами.

Эх, неладно! Лыбедь замерла на бегу. Лют-то Несдила с домочадцами не знает о шатуне. Медведь-то недавно выполз: след кривой, валкий, будто браги напился хозяин. Спросонья так ступают.

Надо б предупредить Люта Несдилу, крюк-то невелик. Надо-то надо…

Лыбедь стояла, размышляя.

Не слишком хотелось девочке видеть Люта Несдилу. Хоть и скверно держать обиду на своих, а сердцу не всегда прикажешь. Помнила Лыбедь, как осенью, в первые дни вересеня, после тризны по Щеку и Хориву, Лют Несдила ее стороны не держал. Говорил много, говорил складно, все старался убедить киевлян: коли от княжеского роду осталась девчонка-невеличка, так надобно признать – иссяк род.

«Разве княжеская кровь ушла в землю? – веско возразил ему Волок. – Она течет по живым жилам и обещает нам новых князей, новых героев. Не будь Лыбеди – служенье свое Щеку, Хориву и Кию город бы исчерпал. Тогда б не зазорно выкликнуть нового князя. Но ныне будем мы не помнящими своего слова. Хуже нету для мужей».

«Хуже нету для мужей ходить за женским подолом», – не сдавался Лют Несдила.

«А нет ли у тебя, Лют Несдила, степняков в роду? – опасно прищурился Волок. – Русские женщины не немые служанки мужчинам. Бывали и раньше женщины на княжении, и славные воины повиновались им. Ты хулишь обычай людей русского языка?»

«Сам сказал – женщины. – Лют Несдила кое-как удержал удар, тут же вывернулся на другую сторону. – Одно дело – взрослая умная женщина, другое – девчонка. Какой с нее прок в битве и на совете? Я б и против мальчишки был. Время нынче трудное».

«Разве она пищит в зыбке? – Волок рассмеялся – угроза, угроза была в его смехе. – Минует три, ладно четыре зимы – и Лыбедь выберет мужа. А там пойдут и сыновья. Не велик срок ей дорастать. А покуда есть кому наставить».

Город решил выкрикнуть Лыбедь, невзирая на речи Люта Несдилы и его заединщика Шкворня.

И сияло золотое осеннее солнышко, когда Лыбедь, посередь главной стогны^[18], препоясанная мечом, ступила в щит. Сперва одной ногой, затем другой, словно в ореховую скорлупу, словно в малый челн. Щит был не княжеский, малый, из металла, а самый обычный, дружинный, – деревянный, наборный, обтянутый кожей, большой, прикрывающий в бою во весь рост.

Надежно расставив ноги, Лыбедь стояла в щите. А Волок, Остромир, Колород, Окслюда, Полуд, Прокша, Добр и Нежита, подойдя с четырех сторон, разом нагнулись и ухватились за щит. Словно поклонились девочке.

Киев взорвался криками, когда Лыбедь легко, как на качелях, взлетела вверх. Воины подняли ее сперва себе по грудь, затем на вытянутых руках кверху^[19].

Странно было Лыбеди, теперь не княжьей сестре, а княжне, смотреть сверху на запрокинутые к ней лица. Сколько ей будет веку – не забудет она этого дня!

«Примечай, княжна, – заметил тогда Волок. – По знатности Лют Несдила имел право взяться за щит. Но ведь он не брался за него».

Ясное дело, наравне со всеми мужами Лют Несдила принес Лыбеди клятву перед богами – не злоумышлять на княжну ни железом, ни огнем, ни отравой, ни голой рукой. Но за щит, за щит он все же не взялся.

Лыбедь стояла посреди высоко заметенного белого поля, размышляя. Как бы поступил на ее месте брат Кий? Люба ли княжна Лыбедь Люту Несдиле, нет ли, а связаны они общей клятвой, одного града насельники. К чему теперь помнить, что он не взялся за щит? Дело прошлое. Надобно предупредить людей о шатуне, тут и думать нечего. Кий бы обязательно предупредил.

Лыбедь оттолкнулась палками, лыжи врезались в сияюще-белую целину.

Усадьба Люта Несдилы, вольготно раскинувшаяся на просторе, уж не меньше десятка лет стояла не тронутой степными набегами. Добротны строения, поди, и нажито немало, всего в Киев не перетащить. Набегут летом обры – много добра потеряет Лют Несдила. Вон еще один погреб выкопал, видать перед самым снегом, – гора земли еще не притопталась.

На лай собак из дому выглянул Шкворень – человек Люта Несдилы.

– Никак, сама княжна? Не отстала ли от ловитвы? – заговорил он, торопливо спускаясь с крыльца.

– Я одна. – Лыбедь подивилась недогадливости Шкворня. Кто ж охотится на лыжах? – Разве ты слышал охотничий рог? Я вот с чем… Была я сейчас в лесу…

– Погоди, погоди, княжна Лыбедь! – протестующе возвысил голос Шкворень – низколобый мужчина, переваливший за третий десяток годов. – Все расскажешь, за какой надобностью прибежала, да только сперва зайди, отведай горячего медового взвару, откушай, чем богаты. Не дай людям судачить, что гостей здесь принимают на дворе! Как раз и сам хозяин дома.