Елена Богатырёва
Три жены. Большое кармическое путешествие

Так он думал, сидя на верхней ступеньке и дрожащими руками теребя прилипшие ко лбу пряди светлых волос. Внизу, в полосе света, падающей из закрывающейся двери в ванную комнату, он с ужасом разглядел Регину в коротком зеленом халатике. Щелчок выключателя – и видение пропало так быстро, что он не успел ничего понять: то ли это игра его воображения, то ли… Белая вспышка свалила его на пол.

Утром к его кровати подбежала сестренка и уставилась на его лоб.

– Что ты там увидела? – спросил он плохо ворочающимся языком.

– У тебя капельки на лбу…

– Ерунда, не бойся. – Он взял ее за руку.

– Ты горячий, – отдернула она руку.

Потом – когда поднялся наверх отец, сунул ему градусник, приехала бабушка с банкой меда – оказалось, что температура у него под сорок. Старичок-врач долго рассматривал его горло, язык, спину, мял живот, но в конце концов решительно заявил – простуда. Сделал укол и пообещал, что температура упадет через несколько минут. Оставил бабушке порошки, пилюли, жидкую микстуру, велел не беспокоиться и откланялся.

Вернувшись вечером, отец сразу влетел к нему на второй этаж, пощупал лоб и удовлетворенно вздохнул. Потом отец с бабушкой ужинали в столовой, она перемыла посуду и уехала, поцеловав его в лоб:

– Все хорошо, я завтра приеду.

И что-то такое было в бабушкиных словах, словно не бабушка она теперь была, а обычная женщина. От слов разило заговором, женскими кознями. Бабушке было непростительно казаться женщиной. Он заподозрил неладное. В воздухе плыли флюиды разительных перемен. Отец притащил ему в комнату большой телевизор, чтобы не скучно было. Телевизор был их гордостью. Такого огромного экрана не было ни у кого из знакомых. Отец сам собрал его.

Весь вечер отец бегал снизу вверх, проверить, как там Сашка, а потом сверху вниз, ответить на очередной телефонный звонок. Вечером он спустился к себе окончательно и выключил, уходя, свет. Сашка проспал весь день, и теперь ему не хотелось спать ни чуточки. Через полчаса ему показалось, что вздрогнула входная дверь. Именно не хлопнула, а, словно кто-то специально придержал ее, вздрогнула, закрываясь. Воздух будто сразу же выкачали из его груди. В голове всплыло сразу все: полоска света, Регина, белое полыхнувшее пламя. Хватая ртом воздух, он замер и прислушался. Но сердце барабанило так, что ничего больше не было слышно. Тогда он встал и на цыпочках подкрался к двери. Какой-то шепот внизу? Или ему кажется? Доктор, уходя, сказал: «Не исключен бред». Это ведь он про него сказал, про Сашку. Может быть, все это и есть бред? Он приоткрыл дверь. Шепот стал чуть громче и на какое-то время разлился женским смехом. Тогда его руки страшно задрожали.

Опять она. Он убьет ее. Ведь вчера только были поминки… Сволочь! Он ее убьет. Растерзает в клочья. Вырвет ее сердце и растопчет его босыми ногами. Сдерживая прерывающееся дыхание, он стал спускаться и внизу забрался под лестницу, туда, где стояли коробки со старой обувью, лопаты, грабли. Ждать пришлось вечность. Целую вечность он просидел под лестницей, вдыхая запах старого картона и подмоченной пыли. Он превратился в старика за это время. Порой ему казалось, что он умирает, порой что уже умер. Температура, похоже, снова повысилась, руки ослабели и тряслись. Он пошарил рукой за спиной и нащупал ручную тяпку. Он убьет эту гадкую женщину. Уничтожит…

И вот, когда целая вечность осталась за спиной, в ванную комнату прошел отец. Он вжался в коробки, в голове мелькнула мысль о том, что бред кончился, что все страшное только показалось ему. Расслабившись, он вытянул ноги, дождался, пока отец выйдет из ванной, и собрался было подняться к себе, как дверь снова скрипнула.

Нет, подумал он, нет. Пусть все будет по-прежнему. Пусть все будет хорошо, а вчерашняя ночь останется бредом. Я больше не могу. Я как будто бы и не человек уже. И этот мир – как будто бы уже не этот мир. Нет, только не это. Пусть это будет снова отец, пусть не она, ну пожалуйста, пусть…

Но она уже сверкнула изумрудным халатиком, словно ящерка просачиваясь в ванную комнату. Все, понял он. Больше он не мальчик. У него не было матери, теперь нет и отца. И он мужчина, который отомстит за честь матери. Дрожь внезапно исчезла, он взял тяпку обеими руками, вышел из-под лестницы, распрямил спину, смахнул капли пота со лба.

Регина приоткрыла дверь и выскользнула так же быстро. Она собиралась выключить свет и стояла к нему теперь спиной. Он замахнулся тяпкой…

Теперь, через столько лет, забыв многое, что еще случалось с ним в этой безумной жизни, он отчетливо помнил тот момент. То ли руки его ослабели внезапно от температуры, или, быть может, от долгого сидения их слегка свело судорогой, то ли тяпка была слишком тяжелой, но при замахе его повело назад, и он чуть-чуть, чуть-чуть только проехался по полу и откинулся назад. Но она услышала, резко повернулась и успела перехватить его руку на уровне своей груди, в двух сантиметрах от розового соска, выбившегося из-под распахнувшегося халатика. Она не вскрикнула и даже не шелохнулась, а стояла и держала его руку крепко, очень крепко и смотрела в упор, не обращая внимания на то, что зеленая шкурка халатика почти сползла с ее плеч от резкого движения, обнажая грудь. Взгляд ее был преисполнен жгучего презрения. Он понял – это конец, он проиграл. Секунда – и она запахнула халат, взяла тяпку из его рук, развернула его лицом к лестнице и подтолкнула наверх. Он проиграл.

Он взлетел в свою комнату, его бил озноб, зубы стучали. Он проиграл. Нет, не может этого быть. Не может, и он лихорадочно стал одеваться, не взглянув на спящую Дашку, открыл окно, плохо понимая, что делает. Ему нужно было спасаться. От себя, от отца с этой ведьмой в зеленой шкурке, от стыда, которым полыхали его щеки. Он двигался как лунатик. Выбрался на крышу, закрыл осторожно окно и только тогда вспомнил о Дашке, прильнул к стеклу, пытаясь разглядеть ее сонное личико. «Ненаглядная моя, – прошептал он, – ненаглядная». Сердце разрывалось от жалости. Она теперь останется одна в этом доме. Ну ничего, ничего. Потом он уведет и ее. Нога скользнула по мокрой крыше, он поехал вниз, успел каким-то чудом ухватиться за лестницу, спустился на землю и, не оглядываясь, пошел прочь.

Сердце прыгало в груди, подлетая к горлу, руки были ледяными. Он выбрался на дорогу, пошел через парк. За парком начинался пустырь, а дальше была железнодорожная станция, по рельсам грохотали зеленые поезда…

«Я им покажу! – думал он. – Посмотрим еще, кто кого!» Он побежал к станции. Остановился в заброшенной будке смотрителя, стал ждать. Промчался один поезд, второй, третий. Он устал ждать. Но следующий полз медленно, окна были темными. Когда поезд остановился, он осторожно забрался в пустое купе, влез на верхнюю полку и замер. Пятнадцать минут, которые поезд стоял на станции, показались ему вечностью. Дважды дверь купе дергали, кто-то заглядывал, но его не заметили. Поезд тронулся. Он посмотрел в окно. Парк и пустырь побежали с ним наперегонки, все быстрее и быстрее. Он прильнул к окну, дыхание стало прерывистым, что-то такое рвалось изнутри. Он расхохотался, хохотал и сам себе закрывал рот: «Ну а теперь кто победил, а? Получила, тварь?» Это была победа, самая первая и самая главная победа, как ему тогда казалось…

6

Он барахтался в пелене между реальностью и снами, реальностью и бредом, но не смертью уже, он понял – смерть отступила. Глубокой ночью, о чем он догадался по тишине за окном, по отсутствию бликов ночных фонарей в комнате, он раскрыл глаза. Кружение по волнам памяти прекратилось. Вернулась реальность. Только почему же он лежит на кровати и руки его привязаны к ней ремнями? Он поднатужился, ремни потянулись так же, как его взбухшие вены. Еще рывок, еще немного. Куда же он попал? И что с ним случилось? И где Ольга? Еще рывок – ремни ослабли. Он высвободил руки, потер запястья. Вставать не хотелось. Сознание снова начало затуманиваться, он закрыл глаза, попробовал сосредоточиться…

С тех пор как умерла Ия, что-то в его жизни хрустнуло, оборвалось. Он по-прежнему рвался к каким-то высотам, под облака, только вот все как-то вдруг потеряло цену. Воздух побед больше не пьянил, не кружил голову. Он ставил себе планку все выше и выше, но победы не приносили радости. Ведь она не могла разделить их с ним. Ия.

Самый страшный вопрос, который он всегда обходил стороной: почему она умерла? Почему именно она, почему именно так? Она покинула их в считанные часы, и врачи, сделавшие потом вскрытие – слишком уж странной выглядела эта смерть, – так ничего и не выяснили. Ему сказали: «Мы не видим причины, по которой это произошло…» То есть не было, на их взгляд, никакой причины ей умирать. Так почему же тогда?..

Смерть Ии осталась загадкой. Люди умирали от болезней, от старости, от травм, а она, выходит, умерла по какой-то другой причине. И эта причина – не возраст. Ей ведь было только двадцать восемь лет. Так что же это? Он взял у матери Библию, прочел и Ветхий и Новый Заветы. Пустые слова, ничего земного. Он все понял, но ничего не взял. Вопросы остались с ним навсегда. За что? Кого Бог наказал таким страшным способом? Ее? Его? Детей? И не изверг ли этот самый Бог, раз творит с людьми такое? Нет, проще было думать, что его не существует. Что небо – это только голубая картонка сверху, вроде потолка. Картонка, за которой нет ничего.

Он гнался теперь за острыми ощущениями. Водил машину с безумной скоростью, занялся нелегальной деятельностью – с двумя помощниками выполнял работу за целую бригаду, а потом нанимал людей получать деньги.

– Это воровство! – говорила мать.

– Кого я обокрал? Есть работа – есть расценки. Я делаю ее с помощником, а не с целой бригадой бездельников. В те же сроки! Работаю за десятерых, своими руками все делаю!

Он всегда бросался в спор, как на амбразуру, с азартом, с готовностью. Даже когда спорил с пятилетней Дашей. Но никогда не давил, не навязывал своего. Когда с ним соглашались, он радостно готов был считать человека другом. Когда возражали, грустно пожимал плечами. Разумеется, все это никак не касалось его работы. Там с ним никто спорить не решался. Да и повода не было. Каждое его начинание вызывало у всех шок. Идея, казалось, лежала на поверхности, однако в голову всегда приходила только Марку.

Марк ходил по краю пропасти. Андрей рассказывал, что его дальний родственник уже попался на такой вот деятельности. Настучали на него, и сел человек за свои же труды на три года.

– От тюрьмы и от сумы не зарекайся, – смеялся Марк и продолжал гнуть свое.

Прошел год, но Марк никак не оправился от смерти жены. Мать прожила в его доме полгода, но ей не хотелось бросать надолго свое серебро и картины без присмотра. Она берегла свой музей как зеницу ока. А вокруг дома сажала цветы, нужно было ездить поливать.

– Марк, не прожить одному мужику с двумя детьми, – повторяла она. – Жениться тебе надо. Сколько я еще протяну? Кто твоей Дашке будет нос утирать? Сашка, что ли? Совсем мужик в няньку превращается. Не дело это.

Марк отмахивался от нее, злился, топал ногами. Приходил домой и взлетал наверх, в детскую. Дети, тихо посапывая, видели уже десятый сон. Они почти не встречались. Он стоял и плакал посреди детской, от любви к ним, от жалости, от собственной боли. «Все, – говорил он себе. – В выходные…»

И в выходные сажал их в машину, возил по городу, заваливал подарками. Сашка мало что выбирал для себя, больше для Даши.

– Пап, Дарья такого тигра давно хочет. Давай, а?

Марк недоумевал. Сын был похож на него как две капли воды, но душа у него была материнская. Как-то мало он походил на шумных соседских мальчишек. Все с Дашкой возился. Играл с ней, читал ей свои взрослые книжки, потом ее детские. Гулять ходил только с ней, ровесников сторонился, на велосипеде катал. И соседские девчонки с замиранием сердца несли Даше маленькие подношения:

– Дашунь, на тебе ленточку. Пусть твой братик меня покатает, а?

И Даша просила брата. И он беспрекословно вез выбранную ею девочку вокруг парка, не отвечая на ее вопросы, не разделяя восторгов. Через неделю он обнаружил у Дашки дома целый склад ленточек, бусинок, засушенных цветочков и приказал больше ни под каким видом не покупаться на девчоночьи просьбы. И Дарья справилась. Даже когда однажды соседская взрослая Танька предложила ей большую шоколадную конфету «Мишка на Севере». Слово брата было для нее законом.

Выходные проходили, а работа по-прежнему отнимала все его время. Официально он работал в спорткомплексе: стадионы, залы, площадки, разбросанные по пригородам. Это было удобно. Разъезжая на машине, которая служила ему еще и лабораторией, он выполнял заказы везде, где только бывал. Но в какой-то момент появился новый директор, человек тертый, с размахом, и тут же отметил для себя уникального работника, который скромно числился среди персонала, обслуживающего табло. Заметил, присмотрелся, навел справки. Его знал весь город. Начиная от местной администрации, кончая ночными сторожами и официантками рюмочных. Директор пригласил его к себе.

В кабинете он достал бутылку дорогого армянского коньяку и две стопочки из-за портрета Леонида Ильича и начал задушевную беседу. «Гусь еще тот!» – определил его сущность Марк, пересказывая этот разговор Андрею. Из кабинета он вышел с подписанным приказом о назначении его заместителем директора и устной договоренностью, что часть его «командировочных», которые директор теперь брался узаконить, будет без всяких протоколов оседать в кармане его непосредственного начальника. Марк увлекся во время беседы и рассказал Владимиру Прокофьевичу о возможной модернизации их собственного спорткомплекса. Импортные покрытия, новое табло, прожекторы. Если бы все это сделать, то и памятника им будет не нужно: вот он, памятник. Директор приказал все это подробно расписать, обсчитать, проводил Марка в новый кабинет и представил секретаршу:

– Знакомьтесь, это Регина. Незаменимый работник. Она и за бухгалтера вам все распишет по нашему проекту, и спроектировать поможет. (Он уже говорил «по нашему», отметил Марк.) Член партии.

Значит, другие дела с ней обсуждать нельзя…

– Понял. Здравствуйте, Регина. – Он протянул руку.

Женщина поправила очки, пожала ему руку, покраснела…

7

– Я не могу, не могу, – говорила она три недели спустя своей сестре. – Не могу, понимаешь, Капа? Сижу и через дверь кожей ощущаю его присутствие. А если он уезжает, вздрагиваю от звука каждой подъезжающей машины, бегу к окну. Я совсем опустилась…

– Да не плачь ты, дурочка. Ну и что с того? Ты в него влюбилась, с кем не бывает. А он-то что?

– Ничего. – Регина всхлипнула, и Капа, вздохнув, протянула ей свой большой мужской носовой платок. – Он меня не замечает. Диктует что-то, смотрит в глаза – и не видит. Интересуется, как у меня дела или как настроение. Но меня не видит…

Капа была на три года младше сестры, но всю жизнь относилась к ней как к маленькой. Регина была не замужем, а Капа выскочила за молодого курсанта, как только окончила школу. Тогда все, включая родителей и сестру-студентку, получавшую ленинскую стипендию в Ленинградском университете, осудили ее поступок и заклеймили позором. Мать и отец впервые переступили порог ее нового дома через пять месяцев после ее побега и свадьбы, когда Капа с Иваном привезли домой крепенького розовощекого младенца. Осип Измайлович (Регина, поступая в университет, записала в анкете – Олег Игоревич) взял ребенка на руки и воскликнул:

– Гляди, мать, Броня, вылитый Броня!

– Кто это – Броня? – спросил у Капы притихший ненаглядный ее Ванечка.

– Потом, – так же тихо ответила ему Капа.

– Как назвать собираетесь? – строго спросил Осип Измайлович.

– Васькой, – сообщил Ванечка и тут же понял, что сморозил глупость, потому что лицо тестя пошло багровыми пятнами. – Э… э-э-э, мы с Капой еще не решили окончательно…

Онемевший Осип Измайлович стоял посреди комнаты, начисто утратив дар речи. Тогда Ольга Карловна положила карапуза в колясочку, вытащила из сумочки валокордин, накапала двадцать пять капель в стаканчик, налила воды, протянула мужу и пошла к столу, куда они сложили принесенные сумки, коробки и коробочки Капа шире раскрыла глаза и села возле матери – как ребенок под новогодней елкой в ожидании подарков. Ольга Карловна стала потрошить сумки.

Это тебе, мое солнышко, мой внучек. – Три сумки были заполнены всевозможными детскими вещами, сосками, импортными бутылочками. – Это вам, Ванечка. – Она протянула ему длинную коробочку, он раскрыл и ахнул – настоящие кварцевые часы. – Кстати, как ваше имя-отчество? Ах, Григорьевич? Замечательно. Это тоже вам. – На столе появились белоснежная рубашка и галстук. – А отец ваш жив? Что вы говорите, какое горе! – Она покачала головой и чуть ли не прослезилась.

Ваня внимательно заглядывал ей под руку, загипнотизированный зрелищем раздачи подарков. Ему родители никогда ничего не дарили.

А еще какие-нибудь имена вы для ребеночка придумали? Васями, к сожалению, часто зовут котов. Представьте, станет кто-нибудь кричать: «Васька, Васька», а малютка наш бесценный будет вздрагивать. Это тоже вам. – Крупные запонки окончательно поразили молодого курсанта. – Так как же? Егором? А еще как? Славой? Слышишь, отец, Славочкой, как мы и мечтали. Покойного братца Осипа Измайловича тоже звали Славой. К тому же малыш ваш так на него похож. Ну, значит, назовем его Славиком? Слышишь, отец? Вот и снова Бронислав у нас в семье появится…

Ванечку отправили переодеваться в ванную, Капа мерила мутоновую шубку, вертясь перед зеркалом.

– Мам, ну что же тут воротник такой огромный? Сейчас так не носят…

– Для тепла, Капочка, для тепла. Тебе коляску теперь возить по снегу. Ты о моде не думай. Модницы, они даже без нижних штанов ходят по холоду, в одних чулочках. О будущих детях не думают, а тебе еще рожать и рожать…

– Боже упаси! – взвизгнула Капа.

Мать сняла с нее шубку и потащила за руку на кухню греть принесенные пироги, рагу из курицы доставать из трехлитровой банки, рюмки хрустальные – подарок от родственников – распечатывать. Осип Измайлович остался в комнате, багровый оттенок с его лица сходил понемногу, он покачивал детскую коляску и нежно ворковал:

– Броня мой, кровинушка моя! Вылитый Броня…

Через три года молодой курсант превратился в лейтенанта и остался в штабе, в родном городе. Он ходил задрав нос, считая, что это исключительно его заслуга. Он никогда так и не узнал, как Ольга Карловна ходила по начальству и на все лады расхваливала своего зятя, сетовала на здоровье младшей дочери и внуков, носила справки, где по латыни значились каверзные болезни, вылечить которые можно было только в Москве, Санкт-Петербурге или, на худой конец, в родном городе.

Капа родила еще двух дочерей и окончательно на этом остановилась. Отец и мать со временем перестали ставить ей в пример старшую сестру, Рину, которая окончила университет с красным дипломом, аспирантуру с отличием, вступила в партию и корпела теперь в невзрачном проектном институте за мизерную зарплату. А потом и вовсе вляпалась в историю…

Пик ее женской зрелости уже прошел. Прошел со скандалом. Впервые Рина оторвала голову от книг и конспектов, окончив аспирантуру. Оторвала только на минутку, чтобы снова погрузиться в чтение газет, последних постановлений партии, книг по производственному строительству, по архитектуре. Поскольку времени оглядеться и подыскать хорошего парня для создания семьи у нее не было, она все более уподоблялась стареющей деве: ходила дома в протертом до дыр байковом халате, носила очки в смешной оправе. Косметика, сохранившаяся со студенческих времен, благополучно засохла на полочке в ее ванной. Только по ночам, в сновидениях, воздух вокруг был исполнен какой-то сладостной истомы. Сны ее были удивительно замысловатыми. В жизни все было проще. И только однажды, в день, когда она получила повышение, знакомый аромат истомы из сновидений настиг ее.

Решение сделать ее начальником отдела исходило от партийной организации. Ее вызвали на ковер к генеральному. Тот что-то буркнул, пожелал больших трудовых успехов и отправил ее к своему заму по кадрам. Рина вошла в кабинет и остолбенела. Он сидел у окна в кресле и задумчиво курил сигару. В огромном кабинете над его головой висело облако приятного незнакомого дыма. Задумчиво посмотрев на Регину, он вальяжно предложил ей присесть, попросил рассказать о себе.

Рина затараторила что-то привычное, про университет, аспирантуру, проекты, но он перебил, уточняя:

– Да нет же, я не об этом. Расскажи мне о себе.

В голосе его было так мало официальности, что Рина растерялась.

– Мне нечего рассказывать, – честно призналась она.

– Ну хорошо, я помогу. Тебе тридцать два года. Ты замужем.

– Нет. – Регина покраснела.

– А дети?

– Тоже нет. – Она была удивлена, наверняка он уже изучил ее личное дело.

– Хорошо, пойдем дальше, – продолжал Дмитрий Николаевич. – Значит, как говорится, есть человек. – Он смотрел на Регину, улыбаясь исподлобья.

– Нет, – промямлила Регина.

– Действительно нет?

– Нет.

– Проверим. А если я, к примеру, приглашу тебя сегодня в ресторан, то ты, как женщина совершенно свободная, не откажешься провести со мной вечер?

Регина хлопала глазами, ничего не понимая.

– Ну, к примеру, гипотетически, – настаивал он.

– Наверно, – прошептала Регина, – то есть я хотела сказать, конечно, если…

Она сбилась, а он все требовал:

– Так наверно или конечно?

– Да, – прошептала Регина, красная от смущения, глядя в пол.

– Тогда после работы, ровно в половине шестого, я буду тебя ждать на углу, за магазином «Ткани», в машине, – тихо сказал он и в полный голос добавил: – А теперь идите, Регина Осиповна, на свое новое рабочее место. Вот приказ о вашем назначении. Я вас от души поздравляю и, – он снова понизил голос, – жду вечером, чтобы отпраздновать это радостное событие.

Рина встала, взяла приказ, протянула руку, которую Дмитрий Николаевич от души потряс, и как лунатик направилась к выходу. Он усмехался, когда она неуверенной походкой шла к двери, обреченно опустив плечи. Господи, до чего же она трогательная, эта Регина, и до чего скромная. Слава Богу, хоть в обморок не упала от его предложения.

Новая начальница вела себя, как отметили ее подчиненные, весьма странно. Вполуха выслушивала поздравления с назначением, отвечала невпопад, переспрашивала каждое слово и без конца смотрела на часы.

В пять состояние ее было близким к истерике. Что это с ней такое приключилось? Что это за предложение? Глупая шутка начальника? Или он собирается приставать к ней с домогательствами? А если так, то что делать: должна ли она отвергнуть их или нет… Ее никто никогда не домогался. Она даже не знала толком, как это происходит. Но, разумеется, она ему не уступит. Ни за что. Пусть он и интересный мужчина, пусть разъезжает по заграницам каждый месяц, но он ведь женат. А она член партии, руководитель отдела. Господи, да почему же все так запутано и страшно? Нужно было отказаться, тогда все стало бы сразу ясно. Она подойдет к его машине, откроет дверцу, сядет и, когда он спросит ее: «Ну что, поехали?», вежливо объяснит ему, что она здесь только для того, чтобы сказать, что никуда с ним не поедет.

Из отдела она вышла последней. Заперла дверь, оставила ключ вахтерше. Напротив, через улицу, полыхали огромные зеленые буквы: «Ткани». Регина посмотрела по сторонам, выпрямилась и стала переходить дорогу. Она все время оглядывалась, не видит ли ее кто. Сердце бестолково скакало в груди, как перед экзаменами. Ноги подгибались от слабости. В какой-то момент ей вдруг показалось, что все это розыгрыш. Что Дмитрий Николаевич сидит сейчас в своем кабинете, наблюдает, как она крадется по тротуару за угол, и хохочет во все горло. Регина закусила губу, свернула за угол и нос к носу столкнулась с Дмитрием Николаевичем.

– Ну слава богу, я уж было собрался идти тебя искать!

Он потянул ее за руку, подтолкнул к дверце, сам обогнул машину, сел. Регина наклонилась и порвала чулок – стрелка побежала отчаянно быстро вверх по ноге. Она засмотрелась на нее и не заметила, как машина тронулась с места, мимо побежали сугробы, огни, пешеходы.

– Я знаю чудесное местечко за городом…

Ее сердце упало: «Господи, куда он меня везет?»

– Я…

– Ты была когда-нибудь в «Мотыльке»? Нет? О, ты многое потеряла. Сейчас наверстаем.

– Дмитрий Николаевич, – взмолилась Регина.

– Дмитрий, просто Дмитрий. – Он протянул руку к ее руке, закрывающей убегающую от колена стрелку, и ласково потрепал.

Регина опешила. Нет, не от вольности этого жеста. От чего-то жарко взорвавшегося где-то в животе. От его прикосновения по руке поползли мурашки.

Дмитрий Николаевич говорил, не умолкая, весь вечер. Он рассказывал ей о своих заграничных поездках. Недавно он вернулся из Португалии. Удивительная страна. Люди выглядят строгими. А мрачный вид их дворцов, а какие песни поют… Постепенно Регина оттаяла, начала прислушиваться. Он говорил так интересно. О стрелке на своем чулке она вспомнила только уже за столиком, с аппетитом уплетая цыпленка табака, бутерброды с икрой.

Он заказал шампанское для нее, она пыталась возражать. «Нет, – сказал он, – за твою карьеру. Сегодняшний день – первый шаг в ней».

– Тебе не скучно со мной? – спросил он в середине вечера.

– Что вы! Я и представить себе не могла, что вы такой…

– Ты. Пожалуйста, говори мне «ты».

– Ты.

Он пригласил ее танцевать. Играли медленный фокстрот, ее любимый. Мурашки от его прикосновения больше не бегали по телу, руки были нежными, очень нежными, внутри разливалось умиротворение…

Он затормозил в двух метрах от ее подъезда, галантно поцеловал руку, поблагодарил, за сказочный вечер. «Да что вы, – хотелось крикнуть ей, – это ведь не я, это вы подарили мне сказку…» Но машина уже катила по тротуару к грохочущей магистрали. Всe. Вот и все. Он ни о чем не попросил ее, ничего не предложил, даже не сказал, увидятся ли они еще когда-нибудь…

Регина не спала две ночи. На третью принялась писать ему письмо. Не закончила, перечитала, порвала листок в мелкие клочки и сунула в сумочку. Мать всегда с подозрением относилась к мелким клочкам бумаги: если у человека все в порядке, он никогда не станет так крошить бумагу, считала она.

На следующий день, за две минуты до окончания работы, он позвонил ей, предложил повторить тот вечер. Она согласилась с нескрываемой радостью, с поспешной горячностью. И уже не кралась за угол, летела на крыльях. Он поцеловал ее в щеку, когда она села в машину. И это было естественно, так целомудренно целовали ее двоюродные братья, ежегодно являясь к ней на день рождения.

На этот раз был другой ресторан, не мотылек, а скорее ночная бабочка: полумрак, всего восемь столиков, повсюду – цветы, много иностранцев. «Это валютный, – объяснил он. – Осталось кое-что от командировки». Снова один-единственный медленный танец, рассказы о заморских странах. Он коллекционировал картины, рассказывал о художниках. Лотрек, Ван Гог, Дали… Он говорил о них так, словно они его ближайшие друзья. Вечер показался ей очень коротким, хотя домой они добрались уже за полночь. Он не вышел из машины, как и в прошлый раз, не открыл дверцу. У него были такие грустные глаза.

– Ты живешь с родителями? – спросил он.

– Да. – Она нервно сглотнула: началось.

– Завтра я уезжаю. Командировка на две недели в Италию.

Ей стало вдруг холодно. Две недели показались вечностью.

Целых две недели она его не увидит. Они помолчали.

– Ты знаешь, я женат, – сказал он.

Она кивнула, конечно же, она знала. Только старалась не думать об этом.

– Мы давно чужие люди. Нет, не думай, это не пустые слова. У меня своя комната. Я живу с семьей как в коммунальной квартире: сам себе готовлю, сам стираю, убираю. Жену практически не вижу, дочери ко мне никогда не заходят. Они удивительно похожи на мать.

Регина молчала.

– Я старше тебя на пятнадцать лет, – добавил он. – Тебя ничего не пугает?

– Пугает. Я не увижу тебя целых две недели.

Он провел пальцем по ее щеке. Она поймала его руку, прижала порывисто к лицу. Покатилась слеза, упала на его запястье. Он улыбнулся:

– Ну тогда…

Полез в карман пиджака, порылся и достал ключ:

– Что это?

– Это мне дал старинный друг. Поедем?

– Поедем, – прошептала Регина, борясь со слабостью, так неожиданно взявшей в плен ее тело.

Через два часа, встав с постели в чужой, плохо обставленной квартире, он разглядел наконец и пятна крови на простыне, и ее лицо со стиснутыми зубами. Но все еще не мог поверить…

– Господи, почему же ты не сказала мне. Господи! Кто бы мог подумать… А я-то… Прости меня…

Он обнимал ее ноги, а она закрывала ему рот рукой. Пытка, которую она сейчас перенесла, сблизила их самым непостижимым образом. Он стал теперь самым родным для нее, самым желанным. Стоило заплатить за это даже болью, даже стыдом.

В первую неделю она каждый вечер плакала в подушку. Потом пришла к Капе и рассказала ей обо всем. То есть – почти обо всем. Она не сказала только, кто он, не сообщила, что он женат и что является ее непосредственным начальником.

– Ну и слава Богу, – сказала ветреная Капа, укачивая новорожденную дочку, – когда-нибудь это должно было произойти… Но теперь хорошо бы тебе узнать…

И младшая сестра поучительным тоном рассказала старшей, как «получаются» дети, как этого избежать, если пользоваться двумя простыми вещами: календарем и презервативами.

Через две недели он вернулся. Загорелый и счастливый. Она выстирала и постелила теперь чистую простыню на постель. И еще одну принесла свою: на всякий случай – на смену…

Теперь они встречались почти каждый день. Минус ее грипп, минус его поездки. Весной он пригласил ее к себе домой, посмотреть картины – жена с дочерьми уехали на дачу. Она вошла в его комнату на цыпочках. Три стены занимали стеллажи с книгами, с полу до потолка, одну – картины. Она неуверенно подошла к полкам, наугад вытащила книгу.

– Осторожно! – резко крикнул он ей. – Осторожно, – повторил более мягко, когда она удивленно обернулась. – Это старинные издания. Сборник Ахматовой с ее автографом.

Он аккуратно открыл книгу, показал ей знаменитый ахматовский росчерк.

– Понимаешь, это мои дети, – он обвел руками книги и картины, – в них мое сердце, вся моя жизнь.

Так прошло полгода. Чужая квартира стала им обоим родной и близкой, они чувствовали себя там как дома и потеряли в какой-то момент бдительность. Потому что по-настоящему влюбленные люди всегда теряют бдительность…

Марья Тихоновна вышла из поликлиники прихрамывая, артроз мучил ужасно, пропади все пропадом. А еще в прачечную нужно зайти: свое сдать, да еще из бабкиной пустой квартиры выгребла гору. Сверкнув перед очередью красной книжечкой – пусть только два человека, но не стоять же ей здесь со своим артритом! – Марья Тихоновна принялась выгружать белье из сумки.