Елена Богатырёва
Три жены. Большое кармическое путешествие

4

Он стоял на дороге с поднятой рукой, и когда счастье уже, казалось, улыбнулось ему, на дорогу неожиданно выбежала женщина. Машина, сворачивающая к нему, резко затормозила и остановилась около нее. Здорово! Не судьба ему добраться сегодня до Зойки. Водитель вышел из машины, широко улыбаясь, шагнул в глубь парка, размытого дождями, отодрал от земли безжизненное тело, не удержался и чуть было не повалился с ним вместе на землю. Женщина подбежала – подхватила мужчину, безжизненно свесившего голову на грудь, и они вместе поволокли его в машину.

Господи, не приведи дожить до такого. Он так увлекся просмотром парковой сцены, что не сразу вспомнил, куда и зачем ему надо, когда к обочине подрулил зеленый «жигуленок».

– До набережной подбросите? – спросил он старичка, сидевшего за рулем.

– Садись.

Первые весенние сумерки чуть позже разольются в самые настоящие белые ночи, но когда это еще случится. Вряд ли пешеходы, которых он так внимательно разглядывал из машины, помнят об этом. Они спешат домой, покупают по дороге хлеб в ларьках или пиво, и им нет никакого дела до наступления белых ночей, будь они хоть трижды белыми.

Зоя встретила его с легким укором:

– Вечно ты опаздываешь. Все уже собрались.

Он скорчил гримасу. Сестренка была умницей – понимала его с полуслова. Да и, собственно, не сестренка она ему, а так – несостоявшаяся невеста, безнадежная подружка, которая все длит и длит их отношения, переводя на любые рельсы – деловые, учебные, – только бы не разойтись совсем.

– Oна еще не пришла, но скоро будет…

Он помедлил на крыльце, достал сигарету. Идти в дом, где собрались денежные тетеньки, повернутые на изучении английского языка, ему не хотелось. Он облокотился о перила, закурил, рассматривая сумеречную набережную с тусклыми желтыми огнями.

– Я сейчас…

Зоя убежала к своим дамам разжигать вечеринку, разносить бутерброды. Собственно, эта вечеринка была частью ее работы. Она пристроилась к небольшой частной фирме по обучению языку. Недавно фирма благодаря усилиям хозяйки – Зойка считала, ее усилиям тоже – выиграла какой-то там грант, победила в городском конкурсе, и в результате рекой полился денежный поток с Запада. Решено было курсы расширить, то есть ввести обязательный выезд за рубеж, в англоговорящую Англию, на стажировку, чтобы там, среди самой настоящей и правильной разговорной речи, осваивать, совершенствовать…

Но хозяйка, как ее, Дарья Марковна, не собиралась сама проводить время в такой жуткой компании, а бабульки-преподавательницы, может быть, рвались туда когда-то, но теперь ссылались на возраст, на перепады давления в авиалайнере, на смену климата. Тогда хозяйка созвала свою свиту, так называемых помощниц, в числе которых Зойка имела честь состоять, и объявила, что желает видеть во главе группы, выезжающей за рубеж, симпатичного молодого человека, от одного вида которого все слушательницы бабахнутся в обморок и забьются в легких конвульсиях. Причем молодой человек должен быть беден, а значит, неразборчив, и должен быть готов периодически посещать Лондон не в самой приятной компании, но за чужой счет.

Разумеется, всего этого Зойка не должна была говорить Кириллу, но, учитывая еще не остывшие воспоминания об их совсем недавней, по ее представлениям, близости или желая эту близость восстановить, пересказала ему разговор с Дарьей Марковной от начала и до конца.

Кириллу ничего не хотелось принимать от Зойки в виде подарков. Если честно, то ему совсем не хотелось встречаться с ней больше ни под каким видом. Он просто боялся, что не сумеет долгое время оставаться обаятельным. А если он перестанет быть обаятельным, а его будут к этому принуждать, то обаяние перейдет в полную свою противоположность, и он, возможно, начнет плевать на пол. А этого ему бы не хотелось. Очень не хотелось бы.

Однако он, во-первых, питал к Англии страшную слабость, а во-вторых, уродился именно таким молодым человеком, которого хотела видеть хозяйка в качестве руководителя лондонской группы. Обаяние его не оставляло равнодушным даже восьмидесятилетнюю соседку тетю Нюру, которая пудрила нос каждый раз, когда он приносил ей плату за квартиру. По всем другим статьям он тоже как нельзя лучше подходил под описание желаемого: ветер гудел у него в карманах с тех самых пор, как он покинул родительское гнездо, а мечта о Лондоне таилась в глубине сердца, кажется, все его двадцать пять лет.

Докурив сигарету, он приоткрыл дверь в Зойкину квартиру. Воспоминания о своих визитах сюда, о так и не разгоревшейся страсти, о заунывных Зойкиных рассказах о пустой своей жизни, кторые нагоняли тоску. В комнате толпились молодящиеся дамы, все как одна затянутые в дорогие резиновые джинсы, а рядом с видом завзятых обольстителей выстроились претенденты на вакантное место. Это было что-то вроде конкурса или смотрин: предполагалось, что приедет хозяйка фирмы и, как жеребца, отберет из них «лондонского мальчика», руководствуясь жеманными дамскими улыбочками, которые успеет подсчитать.

Пока Кирилл все это только знал, пока не видел, как это выглядит вживую, он еще как-то мирился с мыслью, что ему предстоит сыграть роль арабского скакуна на турецком базаре. Но теперь, глядя на отутюженных своих конкурентов, плотоядно косящихся на стареющих матрон, он почувствовал легкую тошноту.

Он вышел на крыльцо, вынул сигарету, снова сунул ее в пачку и начал медленно спускаться по ступенькам.

– Подожди, куда ты? – вскрикнула за плечом запыхавшаяся Зойка. – Она сейчас приедет.

– Мне очень жаль, – грустным голосом потерпевшего поражение обольстителя начал он. – Но ты знаешь, я пойду, пожалуй. У меня аллергия на французскую парфюмерию.

– Ну подожди, я прошу тебя, не делай глупостей, – Зойка вцепилась в его рукав.

– Нет, Зой, не могу, правда, – он явственно почувствовал, как вежливость покинула его, и, широко улыбнувшись, скомандовал себе уверенно: «Пли!», – ты уж…

Все это время, чтобы не видеть крушения последних Зойкиных надежд, он водил глазами по пустой набережной. Несколько секунд в его поле зрения находилась красная машина. Из нее вышла женщина и осторожно, мелкими шагами, шла по заледеневшему тротуару, не поднимая головы, к лестнице…

Зойка сделала рывок и оказалась перед Кириллом на ступеньках.

– Здравствуйте, Дарья Марковна, – подобострастно прощебетала она.

Женщина подняла голову.

И из всего, что он только что видел и слышал, нет, от всего, что он видел, слышал и знал с момента рождения, осталось только ее лицо. Так стрела или пуля попадает в десятку, а ты все еще стоишь и смотришь, не веря, что это произошло с тобой, потому что всегда был отвратительным стрелком. Это было единственное лицо в мире, на которое можно былосмотреть всю жизнь, не отрываясь. Мир онемел, звуки улицы утонули во внутреннем урагане кровотока, мчавшегося теперь со скоростью, вдвое превышающей обычную. Они смотрели друг на друга и не могли оторваться. И он тихо начал сходить с ума, поняв неожиданно, что и она вглядывается в его лицо, постепенно, приближаясь…

– Это Кирилл, – представила Зойка, оборвав очарование момента.

– Здравствуйте, Кирилл, – произнесла Дарья Марковна.

Тяжелое слишком имя, как львиная лапа давящее, как же тебя зовут близкие, как я буду называть тебя? Дашенька? Нет, в этом слове что-то от передника, от кухни… Даша… А может быть…

Она обернулась и пошла по лестнице вслед за Зойкой, а он, словно зомби, стал подниматься за ней – шаг в шаг. Когда в передней она снимала пальто, он подхватил его сзади, она оглянулась, и лицо ее оказалось неожиданно близко.

– Вы разве не собирались уходить? – спросила она.

– Нет, я только что пришел, – сказал он.

– Хорошо.

Она прошла в комнату, где все загудели с ее появлением, бросились с приветствиями, зажужжали вопросами.

А он еще постоял некоторое время в прихожей, прижимая к себе ее пальто, вдыхая ее запах, заполняя им себя целиком, без остатка.

Вечеринка с появлением хозяйки резко изменилась, потому что Дарья Марковна предложила говорить только по-английски. С бриллиантовых дам тут же слетело высокомерие, и они принялись хмурить узкие лобики в поисках того или иного подходящего слова, чтобы сказать хоть что-нибудь, а не молчать.

Хозяйка переходила от одной дамы к другой, а он замер в углу комнаты, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть наваждение: таких женщин не бывает. Они приходят только в мечтах, где черты их лица обычно размыты, неопределенны. У них никогда не бывает таких четких очертаний тела. Но здесь была мечта, выплывшая наконец из тумана. Она обрела ясные контуры, и от этого чуточку пощипывало глаза. Как от яркого света… Он пил уже третий бокал шампанского, автоматически подливая себе из бутылки, которую кто-то так непредусмотрительно позабыл на телефонном столике. Вот она плывет из одного угла комнаты в другой. Вот она…

У него не было сомнений, что они теперь не скоро расстанутся. В Лондон поедет он, именно он. Он был для нее тем же, что и она для него. Она его тоже узнала. Его лицо прорвалось к ней из того же тумана. Неожиданно для себя Кирилл засмеялся.

Почему он так уверен в этом? Непонятно. Но он уверен, уверен абсолютно.

Вечеринка достигла своего вялого апогея, кто-то поставил «Битлз», и дамочки неловко и невпопад стали подпевать, страшно коверкая английские слова. Один из молодых людей пригласил единственную молоденькую девушку танцевать и выплясывал с ней что-то типа устаревшего рок-н-ролла. Кирилл стоял и счастливо улыбался, когда сзади его окликнули.

Она оказалась в пальто за его спиной, смотрела на него удивленно. Он спохватился, поставил бокал и вышел за ней, успев заметить, как Зойка, глядя им вслед из глубины комнаты, закусила губу. У подъезда она достала ключи, бросила ему, обошла машину. Он открыл неуверенно дверь и, уже сев за руль, объявил:

– Я, кажется, пил шампанское, Да…

– Дара, – сказала она.

Ну конечно же, Дара. Как он раньше не догадался?

– И что?

– И у меня нет прав.

– Пустяки.

Они поехали по замершим улицам, блестящим в мареве искусственного электрического света. Он колебался только мгновение, пока выруливал на дорогу, а потом уверенно повел машину в сторону своего дома…

Лет с пятнадцати Дара безумно любила зеркало. Разглядывая свое отражение, она могла битый час сидеть, всматриваясь в свои глаза, рассматривая губы, щеки, подбородок. Если в комнате находилось зеркало, Дара непроизвольно подчинялась его магическим чарам. Садилась или вставала так, чтобы хоть искоса, краем глаза, видеть свое расчудесное отражение. «Ма» посмеивалась над ней: «Ну, началась канитель с собой, ненаглядной!» Дара сердилась на нее, сердилась на себя, но никак не могла оторваться от волшебногостекла. На свете не было для нее ничего более близкого, прекрасного и родного, чем ее собственное лицо. Как можно было не любить его? Зеркало притягивало ее как магнит, втягивало в зазеркалье, разыгрывало маленькие спектакли в воображении…

Сегодня, когда Дара поднялась озабоченно по ступенькам и подняла голову, произошел взрыв. Она увидела перед собой не что иное, как собственное зеркальное отражение, то самое, которое всегда жило по ту сторону волшебного стекла. Но оно жило самостоятельно, не копируя ее движений. Глаза, ее любимые глаза, смотрели на нее точно так же удивленно, как и она вглядывалась в них. Иллюзия была полной. Рука Дары дернулась было, чтобы сбросить галлюцинацию, ощутить стекло, успокоиться. Но в этот момент появилась ее помощница, и брызги внутреннего взрыва плавно осели внутри, породив удивительное чувство умиротворенности. Она взяла себя в руки и поспешила убежать, спрятаться. Но, сняв пальто, обернулась и глубоко нырнула снова в глубь зеркала: те же глаза. Отражение следовало за ней, как и положено зеркальному отражению.

Обходя женщин, возбужденных собственной болтовней, шампанским и присутствием мальчиков, она чуть не расхохоталась, вспоминая вчерашнее горячее обращение к помощницам: «Отыщите мне молодого человека, от одного вида которого наши слушательницы грохнутся в обморок». Вот они и нашли…

Может быть, то, что случилось с ней, и был обморок. Ну не настоящий, так астральный. Сама же просила – пожалуйста, получи. Но кто играет такие шутки с человеком? Тот, что на небе, или второй, более земной, с копытцами? Неужели теперь это важно? Нет, Дара уж постарается не потерять больше своего отражения, кто бы его ни послал: тот или другой. По крайней мере сейчас. От таких подарков не отказываются…

Он остановил машину, припарковав ее у подъезда. Они молча вышли и поднялись на второй этаж. Вошли. Сели за стол на кухне. Дара бросила на стол папку с документами, чтобы ее не втянуло совсем туда, в зазеркалье. Папка была барьером, реальностью. Но отрывать от молодого человека глаз Дара уже не собиралась, как не могла никогда оставить в покое свое отражение…

Все деловые проблемы были решены быстро. План лондонских мероприятий, линия поведения со слушательницами, трехдневный срок оформления документов, обмен адресами, телефонами. Дара перелистывала его паспорт, как увлекательную книгу. Говорить больше было не о чем. Он предложил чаю, она попросила кофе и сама же достала из сумочки коробку. «Всегда при мне». По кухне разлился аромат кофе с ирландским виски. Убойный запах напитка произвел на него не лучшее впечатление, он любил потреблять продукты исключительно в чистом виде, без всяких примесей. Дара отправилась обследовать квартиру и дольше всего задержалась в ванной. «В поисках губной помады…» – подумалось ему почему-то. Подсчет зубных щеток – а их было штук шесть в стаканчике – ничего ровным счетом ей не дал. Три полотенца тоже ни о чем не сказали. Ванна упорно не хотела выдавать тайн своего хозяина.

Обстановка комнаты тоже оказалась довольно скрытной. Чисто, да, но явно порядок наведен не заботливой женской рукой. А вот цветок на окне – это уже, похоже, улика. Дара подошла ближе: да его сто лет не поливали! Может быть, некому? Она должна была точно знать, что не попала впросак, что в ответственный момент какая-нибудь молодая особа не откроет дверь своим ключом, не закатит истерику. Дара усмехнулась. Деловая женщина одерживала победу над женщиной безрассудной. Тапочки в прихожей толпились гурьбой: серые, синие, зеленые, и все одного фасона. Ну что ты будешь делать! Не заглядывать же в шкаф, в поисках женских чулок…

– Готово! – крикнул из кухни Кирилл, и она, облегченно вздохнув, оставила свои безрезультатные поиски.

Они снова оказались друг против друга за столом, а пар, поднимающийся от кофе, был похож на дым пожарищ… Пожары, землетрясения, атомный взрыв. И они только вдвоем на земле. И никаких тебе обязательств, никаких формальностей, никакого завтрашнего дня. Нужно было о чем-то говорить, как-то потянуть еще время этого обоюдного обморока, который может перейти в обморок еще более глубокий, лишающий рассудка и, что самое главное, – памяти. Памяти о муже, о пятилетней дочке.

Дара открыла было рот, чтобы что-то спросить, но тут в дверь позвонили.

– Я сейчас! – сказал он, улыбнувшись.

Он не только улыбнулся, он оторвался от нее наконец. Оторвался так, словно там, за дверью, было что-то более интересное.

В душе у Дары началась суматоха, она мучительно прислушивалась к своим ощущениям, ни на минуту не сомневаясь, что выбор – за ней. И это поразило ее больше всего. Выбор оказался не за ней. Его сделал кто-то другой. Или все заранее было предопределено судьбой?

На пороге кухни стоял Кирилл, обнимая за плечи хрупкую девочку с большими прозрачно-голубыми глазами.

– Это Майя, – представил он ее чуть ли не с гордостью, – а это Дарья Марковна, помнишь, я тебе говорил вчера о ней?

– Здравствуйте. – Девочка смотрела ей в глаза без всякого беспокойства.

– Здравствуйте. – Даре стало не по себе.

Совсем девочка. Сколько же ей лет? И почему она так спокойно смотрит на Дару? Большинство женщин, увидев ее в первый раз, мечтали только об одном – чтобы ее вовсе на свете не существовало. Дара привыкла к этим взглядам, ей это даже нравилось. Но девочка смотрит на нее так…

– Май, я еду в Лондон! – по-детски гордо сообщил ей Кирилл.

– Да ты что? – взвизгнула она и обхватила его за шею.

Дара встала все-таки несколько порывисто.

– Не уходите! – взмолилась девушка. – Мы сейчас это как-нибудь отметим.

Только этого не хватало!

– Мы с Кириллом уже решили все вопросы. Завтра он заедет за документами, а через две недели вернется к вам полный впечатлений, с лондонскими фиалками. – Дара взяла себя в руки.

– Ой, как жалко, – протянула девушка и посмотрела на Кирилла.

В коридоре Дара все-таки покосилась на себя в зеркало – не случилось ли с ней чего? Она увидела там не только себя…

– Майка, не приставай, – сказал Кирилл девочке ласково, как любимой собаке, грызущей тапочек хозяина. – Если бы Дарья Марковна со всеми своими сотрудниками что-нибудь отмечала…

Он подал Даре пальто.

– Завтра в пять. – Дара посмотрела на Кирилла.

Ей показалось, что взгляд у него чуточку виноватый. И еще ей показалось, что виноватым он себя чувствует перед этой девочкой. И еще – что искренне раскаивается. Наваждение прошло. Точка.

– До свидания.

Счастливо.

В подъезде было темно, и Дара спускалась по ступенькам на ощупь. Перед глазами все еще стояло зеркало, в котором было сразу два ее отражения и молодая, такая молодая, девушка Майя. Так ничего и не понявшая девушка Майя… Господи! Он ведь на тринадцать лет моложе. Но этого Дара не почувствовала. А вот то, что Майя лет на тринадцать моложе нее, она почувствовала сразу и остро. Майя не воспринимает ее как женщину. Она для нее – старая тетка. Выжившая из ума старая тетка…

Как только дверь закрылась, Майка прыгнула Кириллу на шею, он ловко поймал ее, и их губы слились в поцелуе. Через минуту Майка стала трепыхаться и вырываться:

– Слушай! Да подожди ты! У нас же в подъезде лампочку сегодня снова выкрутили. Твоя Дарья Марковна там ноги переломает. Дай-ка я хоть дверь нашу открою, чтобы ей светлее было.

Кирилл вздохнул и поплелся на кухню, а Майка бросилась к двери. Раскрыла ее, хотела было крикнуть, предупредить, но замерла на пороге: снизу до нее долетел женский смех. Потом хлопнула дверь, и все смолкло.

Майя постояла на пороге еще немного. Смех плавал между перилами по пролетам, потом попытался проникнуть в ее сердце. Тогда она осторожно закрыла дверь и пошла к Кириллу. Вид у нес был немного растерянный, немного задумчивый.

– Ты ей понравился, – сказала Майя.

Кирилл театрально закатил глаза:

– Еще бы! Кому я, скажи, только не нравился?

– А она тебе тоже понравилась, – догадалась Майка, всматриваясь в его лицо.

Они помолчали.

– Понравилась. Знаешь, я как будто ее уже где-то видел. Может быть, не во сне даже, а в какой-то предыдущей жизни. И я знаю, что нас с ней связывает что-то. Только вот не могу понять – что. Это как наваждение.

Майка загрустила.

– Но это совсем не то и не так, как ты только что подумала, – сказал он, беря ее за руки, целуя каждый пальчик, ладошки, подтягивая нежно к себе…

5

Его маленькой сестренке Даше повезло больше. Она была совсем еще маленькая и ровным счетом ничего не понимала. Ей поэтому сказали, что мама уехала.

– А скоро она вернется?

– Не скоро.

– Через час?

– Нет.

– Вечером?

– Нет.

– Завтра?

Светлые бровки Дары запрыгали, мысль о мамином отъезде никак не хотела укладываться в ее русой головке с косичками. Без привычных бантов, которые ей сегодня забыли повязать, да и некому было, головка казалось маленькой, почти птичьей.

– Может быть, завтра, – пообещала ей бабушка, устав от допроса с пристрастием.

– Ну ладно. – И Дара медленно поплелась по комнате, волоча плюшевого мишку по полу.

Она сделала ровно семь шагов, он считал, ровно семь медленных, печальных шагов, а потом снова поскакала вприпрыжку.

А ему тогда уже было десять. Его не стали жалеть, не сказали, что мама надолго уехала, что она насовсем уехала. Ничего для него не придумали. Ему сказали правду: мама умерла. Посчитали взрослым. Смерть не умещалась в его голове, зато там умещалась другая мысль: почему же его не пожалели? Почему ни отец, ни бабушка, ни все эти люди, наводнившие их дом, не посчитали нужным как-то смягчить для него этот удар? Умерла. Нельзя говорить такое ребенку. Он ведь может сойти с ума от безысходности, от тоски, от чего-то такого, что взрослым с их черствостью, с их привычкой к смерти никогда не понять.

Или все это он придумал потом, когда вырос? Нет, нет, все это он чувствовал и тогда. Но все равно в голове не укладывалось. Как же это могло случиться? И почему это случилось с ним? Не с ними, им-то было все равно. Дарья скакала по комнатам, ничего не понимая, отец был где-то в городе, бабушка озабоченно хлопотала на кухне, готовясь кормить ораву людей, которые приходили выражать соболезнование. В ее глазах сквозило нечто такое, о чем ему было даже страшно подумать. Что-то похожее на радость.

Целый день они провели за городом: смеялись, катались на лодке, купались. Потом что-то такое случилось. Кажется, мама сказала, что немного устала. Но они не уехали тут же домой. Они с Дарьей еще бегали по мелководью, поднимая снопы брызг. Мама сидела на берегу и тихо улыбалась. Через силу. У нее уже тогда болела голова, но она улыбалась. Отец сидел рядом и смотрел то на них, то на нее. Потом неожиданно раздался его окрик. Они с сестрой встали как вкопанные и обернулись: отец никогда не повышал на них голоса. Но он на них не смотрел, он смотрел на мать. Он затолкал их в машину, как были, мокрыми, бросил полотенце, и они поехали домой. Дара смотрела в окно, он смотрел отцу в затылок. В салоне машины заметалось беспокойство. Ехали непривычно быстро. Дарья подпрыгивала на заднем сиденье и млела от удовольствия.

Дома мама сказала, что хочет прилечь, голова совсем разболелась, и ушла в спальню. Папа заглядывал к ней пару раз, а потом отправился на кухню готовить ужин. Он чистил картошку, одну, другую, третью, и вдруг как будто услышал что-то, как будто его позвали, – вскочил, бросил нож, покатилась по полу недочищенная картофелина. Он побежал в спальню и оттуда уже, да, точно, оттуда, закричал ему:

– Сашка! Беги за бабушкой, быстро!

И он не стал ничего спрашивать. Он не открыл дверь, не посмотрел, что там такое. Он бросился как есть, в тапочках, за дверь побежал к остановке. В автобусе, уже на половине дороги, он заметил, что на ногах – тапочки, что рубашка выбилась из брюк, заправил ее, пригладил волосы. А когда они вернулись с бабушкой, родителей уже не было. С Дарьей сидела соседка. Узнав бабушку, она ахнула, побежала к ней, заплакала.

Беспокойство навсегда поселилось в их доме. Оно теперь было повсюду, спрятаться от него было негде, и оно медленно закрадывалось в его беззащитное детское сердце, тихо переступая холодными своими лапками. Он пробовал включить телевизор, или нет, магнитофон. Но стало только хуже. Потом бабушка позвала его на кухню и сказала: мама умерла. Так вот в лоб и сказала, ничего не объясняя, ничего не добавив. Или нет, добавила: «Только Дарье – ни слова».

Потом она разговаривала с Дарьей, и та шла семь шагов со своим плюшевым мишкой. А он устал от беспокойства, угнездившегося в сердце, ему хотелось убежать. Он залез на чердак. Сел там на старую колченогую кушетку и стал смотреть в круглое окошко. Все вокруг замолчало, звуки погасли, растворились в страшной нависшей тишине. Окошко уходило в небо – бледноголубое, как выцветшая материя, – и он потерял счет времени. Вечером на чердак, пыхтя и отплевываясь, забралась бабушка.

– Вот бесчувственная душа, – проворчала она, – спит себе. Вставай!

Бабушка увезла их с Дашей к себе, постелила им на большом диване в зале, а сама ушла в свою комнату, где стояли старинные иконы в серебряных рамах, зажгла лампадку, поплыл из-под двери щемящий запах ладана, зашептала. Даша, которая никогда не раздевалась раньше сама, путалась в гольфах, в застежках платьица, и когда наконец забралась под одеяло, была такая растрепанная, жалкая. Она хлопала глазами и все чего-то ждала, не ложилась. «Да ты ведь теперь никому не нужна, – подумал он. – Никто не поцелует тебя на ночь, никто не будет рассказывать, какая ты ненаглядная…»

– Дашка, – сказал он, – ложись. Моя ненаглядная Дашка. Я тебе сказку расскажу.

С тех пор он принялся спасать Дашку: от мира, от одиночества. Он придумывал для нее сказки и даже придумал сказку о маме. «Мама стала ангелом, она была слишком красивой, и ее взяли поэтому на небо. Ты, Дашка, тоже будешь такой же красивой, когда вырастешь. Только жить будешь со мной, на земле. Потому что на небе уже все места заняты. Видишь, снег идет? Это мамины перышки летят. Да не хватай ты их руками, дуреха. Тают, правильно… Они ведь, пока летят, в снежинки превращаются. Ложись-ка ты лучше спать. Мама накроет тебя своим крылом белым, тут и сон придет. Не-на-гля-я-я-я-дна-я». Ну кто-то ведь должен был любить эту девочку.

Сначала он любил Дашку из жалости, ничего к ней не чувствуя, повторял мамины слова, мамины жесты. Кто-то ведь должен был теперь это делать. Однажды поцеловал ее в щеку и понял: от нее пахнет, как от мамы. Заглянул в глаза, проверил: точно такие же глаза, темные. И понял тогда: она вырастет и превратится в маму. И кончится этот кошмар! И тогда он снова будет часами смотреть на нее… Но Дашка росла очень медленно. У нее как-то смешно вытягивались руки и ноги. Потом выпали передние зубы, и она, улыбаясь, превращалась в настоящего уродца. Однажды он избил соседского мальчишку. Избил до крови, разбив губу, наставив синяков. Тот назвал Дашку «сирота казанская». Назвал в шутку, не подумав, что она действительно сирота. И он помнил только вспышку белого света перед глазами, только желание убить мальчишку немедленно, сейчас же. Такие вспышки довольно часто потом преследовали его.

Когда ему исполнилось двенадцать, все рухнуло. В дом пришла женщина. Первый раз после смерти матери он вернулся домой из школы и почувствовал запах духов. Резкий, неприятный запах, чужой, враждебный. Она сидела с отцом за столом и строчила что-то под его диктовку. Он называл какие-то цифры, шифры, даты. Она быстро и точно разбрасывала их по графам бланка. Но когда отец замолкал и что-то искал в бумагах, она вскидывала на него взгляд, словно винтовку с оптическим прицелом. Он бросил портфель на пол и посмотрел на нее непримиримым взглядом.

– Это Саша. Саша, это Регина Осиповна.

Женщина ответила взглядом еще более непримиримым. Он застыл в дверях. А потом побежал наверх, в свою комнату, закрылся на ключ, вытащил мамину фотографию. Смотрел на нее, сжимая в руках, потом зажмурился, и костяшки пальцев, сжатых в кулаки, побелели. Он хотел только одного – чтобы, когда он откроет глаза, даже запах противных этих духов выветрился с кухни. За плотно сомкнутыми веками стояло белое зарево. Но тогда ему было только двенадцать, и он не знал, что это означает.

Сейчас он хорошо понимал, что означают эти вспышки. Он понял это давно, в пятнадцать лет, в исправительно-трудовой колонии. Но тогда…

Через полчаса дверь распахнулась, и отец, как ни в чем не бывало, спросил, пойдет ли он обедать.

– Мне сейчас на совещание, очень важный контракт заключаем.

Разумеется, Регина эта тоже останется обедать, разумеется, если она его сотрудница, они вместе поедут на совещание. Нужно было отказаться, но он не мог выговорить ни единого слова. Если он раскроет рот, лицо его перекосится, отец поймет. Они спускались вниз как-то очень уж быстро. Очень быстро для того, чтобы подумать о том, как ему вести себя за столом.

Отец выставил из холодильника тарелки – много тарелок с маринованными рыбами, студнями, соленьями, еще с чем-то. Он торопился. Ему и невдомек было спросить, ест она все это или нет. Регина ковыряла вилкой пододвинутое ей блюдо, отец правой рукой быстро работал вилкой, а в левой держал бумаги, перечитывая их уже в сотый раз. «Так тебе и надо! – подумал Сашка о Регине, которая смотрела на отца сквозь бумаги. – Он и не смотрит…» Отец был молодцом, его так дешево не купишь… В этот миг отец, его отец, вдруг оторвался от бумаг и, перехватив пристальный взгляд Регины, улыбнулся ей. Он улыбался очень искренно всегда, его улыбка обещала полцарства. Ему было тогда только двенадцать лет, и он решил, что отец его просто тряпка. Он обещал полцарства этой очкастой дуре. Какая мерзость!

Два месяца после этого случая он не мог спать, в голове проносилась та самая отцовская улыбка, затылок Регины, и дальше мерцали только белые вспышки, ослепительные белые вспышки. Но потом этот неприятный эпизод стерся из памяти, и он почти забыл о существовании Регины. Дашкино взросление и ожидание ее превращения в маму по-прежнему занимали все его помыслы.

– Не вздумай подстричься когда-нибудь, – наставлял он ее, – у тебя должны быть длинные волосы. До самых колен. Иначе ты не будешь красавицей.

Он расчесывал ее жиденькие каштановые волосы гребнем, Дашка жмурилась и согласно кивала. И тоже ждала, когда же станет наконец красавицей. Иногда, просыпаясь, она бежала к постели брата, толкала его нещадно и спрашивала: «Есе нет?» – «Нет еще, – терпеливо объяснял ей он. – Но скоро, очень скоро…» – и снова проваливался в сон.

В конце лета стояла жара. С маминой смерти прошло два года. Вечером, после поминок, когда гости уже разошлись, а кухня была завалена грязной посудой, потому что папа с бабушкой опять поссорились и та ушла, хлопнув дверью, он спустился в полночь на кухню – то ли попить воды, то ли как-то успокоить щемящее сердце. Поднес стакан к губам и тут вдруг понял – это водка. Подумал: ну и пусть. Может быть, именно это и поможет. Зажал нос и выпил залпом то, что оставалось в стакане. И задохнулся, бросился к крану, полоскал рот. Внутрь проник огонь, и нужно было срочно погасить его. Он полоскал рот, а огонь опускался куда-то все глубже, к груди, к сердцу, разливался по телу небывалым жаром. Он закрыл кран и пошел к себе, наверх. Лег, отвернувшись от кроватки Дашки, боясь разбудить ее своим огненным драконьим дыханием. Полежал немного в темноте, таращась в потолок. Жар все метался по телу, не находя выхода. Но, странное дело, кожа при этом оставалась холодной. Даже что-то уж слишком холодной. Он пощупал пальцами горло. Пальцы были холодные и мокрые. Может быть, он умирает? Может быть, нельзя было этого в его возрасте?..

К горлу неожиданно подкатила тошнота, и он, сорвавшись с кровати, путаясь в одеяле, в простыне, бросился к двери, скатился кубарем по лестнице, успел только добежать до туалета и чуть не потерял сознание. Из туалета он вышел через двадцать минут, ослабевший и беспомощный. На негнущихся ногах, сотрясаемый набегающими волнами дрожи, он, шатаясь, поплелся вверх по лестнице, крепко держась за перила. Когда он добрался до самой верхней ступеньки, внизу громко скрипнула дверь, от неожиданности ноги его подкосились, и он сел на пол. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас встретиться с отцом. Меньше всего на свете…