Елена Арсеньева
Разбитое сердце Матильды Кшесинской
Смотрите только не флиртуйте слишком!
Александр III
– Ваше величество, прибыл господин Болен. Вы изволили приказать… э-э… о, извините великодушно, я думал, вы одни… быть может, сказать ему, чтобы пришел попозже?
– Ники, довольно подарков! Мои шкатулки и так ломятся от украшений. Ты же знаешь, я их не люблю.
– Аликс, это… это, собственно, не для… То есть я хотел сказать, я помню твою волю – ничего тебе больше не дарить. Но сейчас… мне нужно выбрать официальный подарок. Поэтому я и пригласил ювелира.
– Официальный? Ты сам выбираешь официальный подарок?! Это для меня новость. И кому он предназначен?
– Ну… Впрочем, это неважно, я сделаю это в другой раз. Вы идите, Владимир Владимирович. В самом деле, скажите этому господину, чтобы явился в другой раз. Ты знаешь, Аликс, пожалуй, ты была права, воспитатель для девочек должен быть…
– Нет, не заговаривай мне зубы, Ники. А вы, господин Свечин, погодите. Скажите мне, о каком подарке идет речь.
– Ваше величество, я… я не знаю…
– Вы не знаете? Вы, флигель-адъютант императора? Да про вас говорят, что вы знаете о желаниях государя прежде, чем он сам их ощутит! Или вы не знаете, что сказать мне? Иными словами, выдумываете, как половчее соврать?
– Аликс, прошу тебя, оставь Владимира Владимировича в покое. Я сам тебе все расскажу. Это сущий пустяк. Мы сегодня едем в театр, ты помнишь?
– Конечно. Сегодня же бенефис… этой! Не понимаю, почему я должна удостаивать ее своим присутствием. И неужели ты ради нее вызвал лучшего ювелира Санкт-Петербурга? Ради того, чтобы купить подарок ей?!
– Сегодня бенефис прекрасной балерины, Аликс. Мадемуазель Кшесинскую называют гордостью русского балета, и вполне заслуженно. Мой отец очень ценил ее и часто удостаивал ее выступления своим присутствием.
– О!.. Не только отец!
– Аликс, довольно, прошу тебя. Об этом уже не раз переговорено, и все давно забыто.
– Нет! Не забыто! Я прекрасно помню, кем была для тебя эта женщина!
– О господи… Прошу вас, Владимир Владимирович, оставьте нас.
– Слушаюсь, ваше величество.
– Аликс, прекрати, умоляю тебя.
– Нет! Мне противно говорить об этом.
– Зачем же говоришь?
– Я не могу молчать! Мне больно вспоминать…
– Ну так не вспоминай. Довольно, Аликс!
– Ну уж нет! Кажется, ты так и не понял тогда, когда мы только что поженились, какую боль мне причинил, рассказав о том, что у вас было!
– Милая ты моя, ну как же ты не поняла! Я хотел быть честным с тобой, я не мог ничего скрыть от женщины, на которой женился. Неужели ты бы хотела, чтобы у меня были от тебя тайны? Я ведь готов был выслушать и твою исповедь, но ты ничего не пожелала открыть.
– Мне не в чем было исповедоваться! Я пришла к тебе чистой, чистой помыслами, душой, сердцем, телом! А ты… ты писал мне о любви, а сам любострастничал с… этой! Ты любил ее, а не меня!
– Аликс, столько лет прошло. Что это вдруг за вспышка ревности? Ты ведь знаешь, что ты для меня – единственная женщина на свете.
– Но не первая твоя женщина!
– Аликс, ну я же тебе объяснял: природа мужчин такова, мы устроены иначе… Маля, то есть… ну, она была для меня… я ведь был неопытен, невинен, я ничего не знал о женщинах… Думаю, ты мало бы получила радости от увальня, который ничего не может и не умеет.
– Ага, ты не скрываешь, что она обучала тебя греху? Ты грешил с ней, грешил!
– Не более, чем грешат другие мужчины. Не более, чем грешим мы с тобой нашими блаженными ночами! Аликс, давай прекратим этот разговор. Ты не права.
– Хорошо. Хорошо, я признаю свою неправоту. Прости меня, Ники, я была глупа.
– Ты совсем не глупа, дусенька.
– Нет, я вела себя глупо. Я хочу загладить свои вину. Господин Свечин! Вернитесь. Ювелир еще не ушел? Позовите его!
– Зачем, Аликс?
– Я же сказала тебе: я хочу загладить свою вину и сама выберу подарок для э-этой… я хочу сказать, для мадемуазель Кшесинской. В конце концов, я как женщина, уж наверное, лучше знаю, что может понравиться другой женщине! Ну позволь мне, Ники, ну прошу тебя!
– Хорошо, Аликс. Возможно, в самом деле ты лучше знаешь.
Подарок выбирали недолго. Небрежно переворошив не меньше полусотни разложенных на большом столе драгоценных, изысканной работы и огромной ценности вещиц, императрица взяла тяжелый браслет, усыпанный бриллиантами и украшенный сапфирами, и твердо сказала:
– Вот это. Ей поднесут это.
– Но… – в один голос воскликнули государь и его флигель-адъютант и осеклись, потому что Александра Федоровна с невинным видом вскинула брови:
– Вам не нравится? Великолепная работа. И я не ошибусь, если скажу, что это самая дорогая здесь вещь.
– Ваше величество совершенно правы, – с поклоном подтвердил очень довольный выбором Болен.
– Вот видите! Она будет в восторге! – воскликнула Александра Федоровна.
– Но… – опять сказали в один голос Николай Александрович и Свечин и снова осеклись, услышав резкий голос императрицы:
– И это подарок со смыслом. Ведь это – символ мудрости!
Император и его флигель-адъютант переглянулись и снова растерянно уставились на прекрасный, усыпанный бриллиантами и украшенный сапфирами браслет в виде змеи.
Символ мудрости, значит? Ну-ну. Да нет, это символ совершенно иного! О женщины! Да можете ли вы не ненавидеть друг друга?!
Николай Александрович тихонько вздохнул. Делать нечего. Спорить – себе дороже. Главное – мир в семье. Он безумно счастлив с Аликс, не надо с ней спорить, это его жизнь, его любовь и судьба, а Малечка – это прошлое, которое вообще надо забыть. Да и, в конце концов, и змея – неживая, и балерина Кшесинская – не Клеопатра. Может, как-нибудь обойдется?
Если бы он мог заглянуть в будущее, то узнал бы, что не обойдется: жена будет ревновать его к Матильде Кшесинской долгие годы. Можно было бы сказать «до конца жизни», однако перед концом жизни у нее будут гораздо более серьезные поводы для беспокойства.
* * *
– Маля, да не беги ты так! – задыхаясь, воскликнула Юлия. – Мы успеем к столу, даже умыться и переодеться успеем. И не маши, бога ради, этой своей дурацкой палкой, а то меня пришибешь!
– Я не машу палкой, а паутину убираю, – проворчала младшая сестра, которую все звали просто Маля, потому что роскошное имя «Матильда» казалось слишком помпезным и тяжелым для ее маленькой фигурки – как юбка с кринолином! Маля шла впереди сестры и проворно вертела суковатой веткой во все стороны. – Смотри, сколько паутины, и она вся с пауками! Можно подумать, ты обожаешь пауков.
– Конечно, обожаю, – невинно проговорила Юлия. – Особенно когда они садятся мне на нос. А-ах, это неземное блаженство! – И она расхохоталась.
Но сестра не засмеялась вместе с ней, а панически взвизгнула и ринулась вперед, не разбирая дороги.
– Маля, подожди! – Юлия кинулась следом. – Да стой, тебе говорят!
Но Матильда остановилась, только выбежав на опушку леса подальше от кустов.
Юлия схватила ее за руку:
– Ну извини, ну прости, Малечка!
В голосе ее звучало раскаяние. Конечно, не стоило дразнить сестру. Ведь бедняжку до сих пор бросает в дрожь при воспоминании о том давнем-предавнем случае, когда она пошла в лес по грибы (Маля обожала собирать грибы!), завидев чудесный подберезовик, бросилась к нему… но угодила лицом прямо в паутину. И хозяин этой паутины немедленно сел девочке на нос! В перепуге Маля уронила корзину и со страшным ревом бросилась сломя голову бежать домой, не решаясь даже смахнуть ужасного паука с носа.
Юлия передернулась, представив этого паука на носу у себя, и в новом приступе раскаяния поцеловала сестру. Надо ее поскорей отвлечь.
Отвлечь Малю можно было двумя способами: разговорами о балете или о мужчинах. Но о балете и так беспрерывно говорят дома (иначе и быть не может в семье, где все или танцоры, или учатся быть ими), а вот об интересных мужчинах дома поговорить не удается – маман на сей счет очень строга.
– Маля, как ты думаешь, почему этот англичанин к нам так часто ездит?
Ага, лицо сестры мигом изменилось: только что было искажено страхом, и тут же на нем появилось выражение величайшего безразличия.
– Какой англичанин? Макферсон? – спросила она так равнодушно, что если бы Юлия не знала сестру так же хорошо, как себя, непременно клюнула бы на удочку.
Что и говорить, у Мали чудесная мимика, она будет великолепной мимической актрисой, так все говорят. Вот притвора!
– А что, к нам ездит еще какой-то англичанин, кроме Макферсона? – хихикнула Юлия.
– Ну, я думаю… он увлечен балетом, – тем же тоном сказала Маля.
– Да?! А я думаю, он увлечен балеринами. Вернее, одной будущей балериной… Нетрудно догадаться, кто это.
Черные глаза Мали блеснули.
– Ты думаешь, он в меня влюблен? – спросила она радостно.
– Ну, влюблен – это слишком, – осторожно сказала Юлия. – Хотя эти мужчины, которые ездят на балеты, чтобы посмотреть на ножки балерин и при случае заглянуть им под юбки, частенько говорят, что влюблены. Но на самом деле они просто-напросто хотят бросить нам палку.
– Что?! – Черные брови Мали подскочили на лоб. – Зачем?
– Дурочка. Да для своего удовольствия, зачем еще?
– Как палку? Я не понимаю… – Маля растерянно повертела в руках ветку. – Как это, палку для своего удовольствия?
Юлия расхохоталась. Она была на шесть лет старше Мали, но большей частью разница между ними не ощущалась – настолько смышленой, быстрой умом, сообразительной родилась ее младшая сестра. Однако порой, вот как сейчас, было очень приятно почувствовать себя гораздо старше и опытней. Неужели Маля до сих пор не знает таких простых вещей? Ну что ж, пора узнать.
– Малечка, не будь дурочкой, – сказала Юлия снисходительно. – Это значит сношаться, совокупляться, любострастничать. Надеюсь, эти слова тебе известны и, что они означают, ты знаешь?
Маля покраснела и отвела глаза. Ей хотелось ответить, что нет, неизвестны, она их впервые слышит, но она никогда не врала сестре. Не собиралась делать это и сейчас.
– Все эти господа, которые аплодируют нам из зрительного зала, – продолжала Юлия, – уверены, что если мы показываем свои ноги и голые руки и если нас обнимают, берут на руки и хватают везде, за все места, за грудь, бедра и между ног, наши партнеры по сцене, значит, мы очень легкомысленны и доступны и дадим щупать себя кому ни попадя, не откажем ни одному мужчине. Это заставляет «приличных женщин» смотреть на нас с презрением, а мужчин – с вожделением. Каждый из них мечтает овладеть нами, вовлечь во грех. То, что они делают с женами, им скучно, это обязанности, супружеские обязанности, а от греха люди получают наслаждение. И грешить с балеринами – это им кажется куда более изысканно, чем ездить в maison de joli [1].
Маля поджала губы:
– Ну, от меня они этого не дождутся. Я никому ничего не позволю. Я не такая.
– Чем быстрей ты поймешь, что нам лучше быть именно такими, тем будет лучше, – жестко сказала Юлия. – Ты в самом деле думаешь, что можно чего-то добиться чистым искусством? Нет. Нужна протекция, а протекцию может составить только мужчина. Но мужчина ничего не сделает даром. Он только пожмет плечами, если ты ему посторонняя. Но он расшибется для тебя в лепешку, если он твой любовник.
– А ты?… – робко спросила сестра и тут же, смешавшись, умолкла.
Юлия невольно улыбнулась:
– Ты хочешь спросить, сплю ли я с кем-нибудь?
– Юля! – в ужасе вскричала сестра. – Такие слова… Маман рассердилась бы!
– Ах боже ты мой! – засмеялась Юлия. – Тебе сегодня исполняется пятнадцать, хватит тебе строить из себя невинность. Впрочем, ты вовсе не так уж невинна в душе – я ведь вижу, как ты кокетничаешь с этим Макферсоном. Но не заходи слишком далеко! Властвуй над своими чувствами. Имей в виду: отдаться стоит только такому мужчине, который не сделает из тебя игрушку своих прихотей, а или пообещает жениться на тебе, или, по крайней мере, обеспечит тебе жизнь, при которой ты не будешь зависеть от прихотей театральной дирекции или интриг так называемых подруг по сцене. Обеспеченную жизнь.
– А у тебя уже есть такой мужчина? – затаив дыхание спросила Маля.
– Ну… я познакомилась с одним бароном…
– Бароном! – в восторге воскликнула Матильда.
– Он мне ужасно нравится, он говорит, что влюблен в меня и женится, когда выйдет в отставку.
– А, так он старый, если говорит об отставке! – разочарованно протянула сестра.
– Старый! – возмутилась Юлия. – Да он всего на три года старше меня!
– Значит, ему двадцать три, – быстренько подсчитала Маля. – Ну, так он выйдет в отставку еще не скоро!
– Честно говоря, я не спешу замуж, – усмехнулась Юлия. – Мне гораздо больше нравится танцевать, быть свободной, иметь при себе влюбленного мужчину, который оплачивает мои наряды и дарит всякие милые безделушки. А с замужеством и детьми можно и подождать.
– Как, ты не хочешь иметь детей? – ужаснулась Маля. – Но наша маман…
– Я обожаю маман, но тринадцать детей иметь не хочу, – покачала головой Юлия. – Нет-нет, пусть их лучше не будет вообще!
– А у меня будет много детей! – с воодушевлением сказала Маля.
– И много мужей? – хихикнула сестра.
– Нет, я не хочу много мужчин, – с благочестивым видом сказала Маля. – Я хочу замуж, венчаться буду в Исаакиевском соборе, и сразу у меня будет много детей!
– Прямо сразу? – насмешливо переспросила старшая сестра. – И сразу много? А как же балет? А поклонники?
– Я не знаю… – растерялась Маля. – Но ведь Екатерина Оттовна Вазем – знаменитая балерина, и она замужем. Она очень уважаемая женщина. Я тоже хочу, чтобы меня уважали. Кого полюблю первого, за того и замуж выйду, а потом посмотрим.
Если бы она могла заглянуть в будущее, она бы узнала, что за того, кого полюбит первым, выйти замуж она не сможет при всем желании. И ребенка, своего единственного сына, родит не от него. И мужчин у нее будет много. А свадьба ее состоится спустя много-много лет, но не в Исаакиевском соборе, а в храме Александра Невского на рю Дарю в Париже. Она будет мечтать об этом событии так страстно, как не мечтала ни о чем и никогда, потому что благодаря этой свадьбе она станет не только «уважаемой женщиной», но вновь как бы приблизится к тому, кого полюбила первым, так как станет носить его фамилию и будет зваться Красинская-Романова.
– А балет… – продолжала болтать Маля, но Юлия вдруг всплеснула руками:
– Боже! Мы болтаем, а время-то идет! Посмотри, где солнце! Мы безнадежно опоздали! Хороша именинница, которая опаздывает к столу! И я хороша! Ох и достанется нам! Бежим! Только брось палку, умоляю: здесь, на опушке, нет пауков!
– Бросить палку? – невинным голоском переспросила Маля. – А я-то поняла, будто это умеют делать только мужчины…
– А ты сообразительна, сестричка! – воскликнула Юлия, восхищенно качая головой.
И девушки, хохоча во весь голос, кинулись к дому.
* * *
– Ну да, – ехидно сказал император Александр Александрович. – Я ему девку приведу, а ты со свечкой стоять станешь. Нет уж, уволь, ради бога! Пускай сам управляется! Я в его годы небось…
Он осекся, надеясь, что жена не обратит внимания на обмолвку. В том-то и дело, что в «его-то годы», в возрасте своего нерешительного сыночка, цесаревича Николая, он, тогда еще великий князь Александр, был еще более нерешительным и даже носил в семействе прозвище «бедный Мака». Иногда его называли еще откровеннее: «увалень Мака». В том, что он сущий увалень, могла убедиться и его жена, когда была еще невестой. Несмотря на то что меж родителями и государствами, Россией и Данией, все давно было решено, Александр никак не мог отважиться сделать предложение. Отцу невесты, ее брату и сестре пришлось запереть юношу и девушку в ее комнате, а потом неожиданно войти. Только тогда удалось сдвинуть с места этот тихоход по имени «увалень Мака».
Точно таким же рохлей он показал себя по отношению к своей первой любви, Марии Мещерской. Он тогда был даже старше сына, а вовсе не его ровесником, но храбрости от этого у него не прибавилось. Даже толком поцеловаться с милой его сердцу девушкой решился лишь в последнюю минуту перед окончательной разлукой! Конечно, потом у него были другие женщины (и сейчас они есть, и ему плевать, знает об этом жена или не знает), но в возрасте сына он вряд ли смог бы служить кому-то примером гусарской лихости в отношениях с прекрасным полом.
Но он хотя бы был влюблен. И как влюблен! И хотя отец и мать желали его брака с датской принцессой Дагмар, бывшей невестой старшего брата Николая, Никса, незадолго до того безвременно скончавшегося, Александр мечтал о другой. И домечтался: в одной из французских газет появилась скандальная статья, в которой говорилось, что-де наследник русского престола отказывается от женитьбы на датской принцессе, так как увлечен некоей княжной Мещерской, с которой намерен вступить в морганатический брак. В скором времени эту статью перепечатали датские газеты, и семья короля Христиана, отца Дагмар, испытала изрядное потрясение.
В этой ситуации достойнее всего вела себя Дагмар. Холодно и спокойно. Только приподняла брови – и уединилась в своих комнатах, не выразив ни печали, ни огорчения, ни смущения, словно ей совершенно все равно.
Однако ее отцу не было все равно. Король Христиан написал в Петербург и спросил, правда ли все это.
Император Александр Николаевич призвал сына и задал тот же вопрос.
Александр сперва молчал, потом сказал, что в Данию ехать не может и жениться не хочет.
– Отчего же? – спросил император, силясь говорить спокойно. – Что тебе мешает? Уж не любовь ли к Мещерской?
Сын промолчал. Отец перенес беседу на завтра и попросил его как следует все обдумать.
Император выглядел невозмутимым. Но, глядя вслед уходящему цесаревичу, с невольным раскаянием подумал, что отчасти сам виноват, что ситуация зашла так далеко. Но кто мог ждать от этого «увальня Маки»…
Его увлечение фрейлиной императрицы Мари Мещерской родители заметили давно. Но кто не увлекался в юности, кто не влюблялся? «Увалень Мака» всегда опаздывал – опоздал он и с первой любовью. В двадцать лет впервые потерять голову от женщины… Смешно. Он и выглядел смешным, почти водевильным персонажем: высоченный, неповоротливый, добродушный красавец, который пытался увиваться вокруг тоненькой, юркой и хитрой особы. Даже не очень хорошенькой!
Да, княжна Мещерская не блистала красотой. Однако она была довольно пикантная крошка и при этом очень умная – безусловно, редкое сочетание при дворе! Это выделяло ее из толпы пресных жеманниц, «милых мордашек», это привлекло к ней внимание цесаревича, который всегда был излишне серьезен. И вдруг с ним что-то произошло. Он, который всегда чурался урагана светских развлечений и даже побаивался его, теперь просто-таки закружился в нем. Он даже стал танцевать. Правда, его дамой отчего-то всегда бывала только фрейлина Мещерская. Он норовил не только танцевать с ней, но и сидеть рядом. А его взгляды?! Значения их не понял бы только идиот!
Ну да, он влюбился, впервые в жизни. Может быть, потому, что рядом с Мари не чувствовал себя тем, кем был всегда, – неуклюжим, толстым, некрасивым младшим братом, лишь по несчастью, из-за смерти Никса, вознесенным на высоту своего нынешнего положения наследника престола. Казалось, что ей безразлично, кто он и как выглядит. Казалось, что ее интересует лишь родство их душ!
Они улучали время для случайных встреч. Помогала Саша Волкова, тоже фрейлина: передавала записки, улаживала ссоры, охраняла их мгновенное уединение во время прогулок. Сашенька очень хорошо понимала, что такое любовь украдкой: она и сама была влюблена в младшего великого князя Алексея, а он был влюблен в нее, но пока это еще было тайной для всех.
О романе же цесаревича начали злословить. «Опять пошли неприятности, – почти в ярости писал Александр в своем дневнике. – М.Э. [2] мне сказала, что к ней пристают, зачем она садится возле меня так часто. Но это не она, а я сажусь возле нее. Снова придется сидеть бог знает где и премило скучать на собраниях. О глупый, глупый свет со своими причудами!»
«Глупый свет» меж тем был весьма наблюдателен. Все знали, что отношения цесаревича и Мари пока что вполне невинны. Однако «увалень Мака» при всем своем душевном спокойствии уже начал волноваться. Не сегодня завтра он потребует, чтобы Мари стала его любовницей. И все это может кончиться очень плохо!
Больнее и неприятнее всего поразило Александра полное неодобрение его самого близкого друга Владимира Мещерского, внука знаменитого историка Карамзина и родственника Мари. Вовî, как его звали среди своих, резко сказал, что считает кузину пустышкой, которая способна только разбить человеку сердце, но отнюдь не умеет любить. Ее привлекает игра с наследником престола, а вообще говоря, она мечтает о выгодной партии – и больше ни о чем! Вово умолял друга подумать о России, отрешиться от нелепой страсти к взбалмошной, мелкой, эгоистичной натуре, которая не заслуживает ни одной из тех жертв, которые готов во имя ее принести Александр. Друг видел: что-то надломилось в безмятежном богатыре. Да и сам он ощущал себя помешанным. Мака пугал всех своей одержимостью и готовностью бросить жизнь свою и судьбу страны под ноги… кому?! «Ненаглядной Дусеньке», так он звал Мещерскую.
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Совершеннейший водевиль!
«Я каждый вечер горячо молю Бога, – строчил Александр в дневнике, – чтобы он помог мне отказаться от престола, если возможно, и устроить мое счастье с милой Дусенькой. Меня мучит одно: то, что я очень боюсь за М.Э., что, когда наступит решительная минута, она откажется от меня, и тогда все пропало. Я непременно должен с ней поговорить об этом и как можно скорее, чтобы ее не застали врасплох. Хотя я уверен, что она готова за меня выйти замуж, но Бог один знает, что у нее на сердце!»
Итак, он решил сообщить отцу, что отважился на морганатический брак. Правда, вслух сказать это не отважился. Написал письмо.
…Ему крепко запомнилась потом ярость отца и те слова, которые пришлось выслушать. Надолго запомнились. Навсегда!
– Ты что же думаешь, что я по доброй воле на своем месте? Разве так ты должен смотреть на свое призвание? Знай, что я сначала говорил с тобой как с другом, а теперь я тебе приказываю ехать в Данию – и ты поедешь, – а княжну Мещерскую я отошлю! А теперь пойди вон. Знать тебя не желаю.
Бедный Мака понял, что все погибло. «О боже, что за жизнь. Стоит ли жить после этого! Зачем я родился, зачем я не умер раньше?!»
Но он был уже сломлен. Встретился с Мещерской для последнего прощания… И тут что-то невероятное вдруг случилось с этими молодыми людьми, которые никогда не позволяли проявиться своим чувствам. Они бросились друг другу в объятия и слились в таком поцелуе, прервать который, казалось, невозможно – разве что для признаний в вечной любви.
Но им был предназначен судьбой только один этот поцелуй. Времени для признаний у них уже не осталось, переиначить свою судьбу Александр не мог.
В толпе друг друга мы узнали;
Сошли и разойдемся вновь.
Была без радости любовь,
Разлука будет без печали…
Александр вспоминал в ту минуту своего любимого Лермонтова, а когда доходил до слов:
Пускай толпа клеймит презреньем
Наш неразгаданный союз,
не мог сдержать слез.
Однако проливать слезы тоже не было времени. Императорская яхта «Штандарт» стояла под парами, чтобы везти цесаревича в Копенгаген. А Мари предстояло отправиться в Париж.
…Там они встретятся вновь – спустя год. Мари уже стала женой великолепного Павла Демидова, князя Сан-Донато. Богатого баснословно, воистину по-царски. Да, эта партия была для нее куда интереснее морганатического, почти позорного брака с цесаревичем, вдобавок почти готовым отречься от престола. Казалось, все сложилось к лучшему.
Да, любовь эта была без радости. Но разлука была омрачена вечной печалью, ибо это была вечная разлука. Еще через год Мари умерла в родах.
Александр Александрович вздохнул, как вздыхал всегда, вспоминая невозвратную юность. Но он хотя бы был влюблен! А сын?!
Хотя нет. Впрочем, Ники ведь тоже что-то такое, кажется, испытывал! У него была эта, как ее, которую в двадцать четыре часа пришлось…
* * *
Кшесинские проводили лето в имении Красницы около станции Сиверской, в шестидесяти трех верстах от Петербурга по Варшавской железной дороге. Феликс Иванович, глава семьи, купил Красницы у отставного генерала Гаусмана.
С первой минуты красота этого места поражала всех. У реки Орлинки, на возвышенном берегу стоял прекрасный двухэтажный деревянный дом. Из дома открывался чудесный вид на долины и дальние поля. Сначала имение было довольно запущенным, но Феликс Иванович устроил все по-своему, нанял плотников и маляров – обшить обшарпанные стены досками и заново окрасить их. Но главной переделкой стала постройка обширной столовой. Прежняя столовая была мала для семьи в пятнадцать человек и постоянно наезжающих гостей. Ведь у детей было много друзей и подруг, да и сам Феликс Иванович славился как человек гостеприимный и хлебосольный – всякого нового знакомого норовил зазвать в гости.
Так, к слову сказать, в Красницы и попал молодой англичанин, сотрудник английского посольства Алан Макферсон, восхитившийся мазуркой в исполнении старшего Кшесинского и не удержавшийся от громкого комплимента. Признательному танцовщику, коньком коего была именно мазурка – он считался в этом непревзойденным мастером! – польстило восхищение иностранца. Макферсон был немедля приглашен в Красницы, куда потом и зачастил. Общество молодых и веселых Кшесинских весьма его привлекало, к тому же Матильда, младшая дочь, с ним безудержно кокетничала, что пришлось чопорному англичанину весьма по нраву, хоть и смущало. Сказать по правде, он иногда думал, что черные глаза этой девочки могут довести и его, и ее до беды, надо бы как-то это прекратить, это неловко, это не комильфо, это неприлично, это опасно, в конце концов! Но поделать с собой ничего не мог и продолжал снова и снова ездить в Красницы.
Итак, старую столовую снесли, а на ее месте построили новую, просторную, светлую, где помещался огромный стол, за которым могли свободно разместиться не меньше двадцати пяти человек. И когда запоздавшие Юлия и Маля, обе в легких белых платьях, едва успевшие умыться, переплести косы и переодеться, появились в дверях, они увидели, что стол уставлен угощениями и все ждут только их. На лице матери читалась тревога, которую она старалась скрыть улыбкой.
– Мамочка, мы заблудились, – покаянно сказала Юлия. – Прости, дорогая. Извините нас, господа.
– Вы заблудились? – усмехнулся отец. – Придумайте что-нибудь получше, красавицы. С тех пор как мы перебрались в Красницы и Маля стала сама ходить за грибами, она ни разу не заблудилась в лесу. Что же случилось сегодня? Опоздать на чай в честь своего дня рождения, заставить ждать гостей… а ведь сегодня мистер Макферсон привез познакомиться с тобой свою невесту! Это мисс Алиса Донован. Маля, ты должна извиниться!
Маля шагнула вперед. Она чуть улыбалась и обводила гостей глазами, изо всех сил стараясь не смотреть на молодого голубоглазого англичанина и сидевшую рядом с ним худощавую девушку с веснушчатым лицом и маленьким ротиком, который она старательно растягивала в улыбке. На носу у девушки сидело пенсне. Она посмотрела на Малю и спрятала стекла в нагрудный кармашек платья. Ее серые глаза казались ледяными: сразу стало понятно, что смотреть на Малю ей не слишком приятно.
Алиса… лиса! Хитрая лиса! Ну, еще неизвестно, кто кого перехитрит.
– Извините, господа, – смиренно сказала Маля по-французски. – Это я виновата во всем. Я так увлеклась грибами… Знаете, я совершенно теряю голову, когда собираю грибы.
– Ну, и где же ваш улов? – проговорил Макферсон, старательно выговаривая русские слова.
Собравшиеся дружно расхохотались. Только невеста смотрела непонимающе.
– Улов говорят о рыбе! – заливался громче всех Феликс Иванович. – О рыбе! О грибах так не говорят!
– А как говорят о грибах? – спросил англичанин растерянно.
Кшесинские дружно переглянулись. А в самом деле, как говорят о грибах? О траве – сноп. О цветах – букет. О рыбе – улов. О пшенице – урожай. О дичи – добыча. А о грибах…
– О грибах говорят: где же ваши грибы? – решительно сказала Маля. – Папа, мне уже можно сесть за стол?
Она пробралась на свободный стул напротив Макферсона и задумчиво придвинула к себе большую чашку с варенцом. Отец говорил, что самым торжественным событием дня будет ужин, поэтому царило обычное простое изобилие: чай, кофе, простокваша, варенец, густые сливки и разнообразное домашнее печенье.
Все ели с большой охотой, только мисс Алиса осторожно, маленькими глоточками пила чай и отщипывала по крошечному кусочку от своей булки.
– Вам не вкусно? – спросила Маля, перегибаясь через стол.
– Не знаю, – скривила губы девушка с таким выражением, словно только хорошее воспитание мешает ей сказать: «Фу, какая гадость!» – Я вообще мало ем. Я не люблю есть.
«Поэтому ты такая тощая! – угрюмо подумала Маля. – Вобла вяленая!» Но если эта вобла – невеста Макферсона, значит, ему нравятся тощие? Маля-то думала… и Юля тоже… Значит, они ошибались. Англичанин и сам худой, вот и невесту в пару себе подобрал, а Малю тощей не назовешь. Огород и сад, своя ферма с полным молочным хозяйством, птичий двор и курятник давали много продуктов. Кухарка готовила очень вкусно, отсутствием аппетита никто в доме не страдал, и четырежды в день все садились за стол, к тому же спать ложились по-деревенски рано. Трудно было не полнеть при таком режиме. Маля отлично помнила, как однажды ее пристыдил при всем классе балетмейстер театрального училища Лев Иванов. На первой репетиции осенью, когда все вернулись с каникул, он указал на Малю и громко произнес: «Жаль, что столь талантливая артистка так располнела». С тех пор Маля старалась не наедаться на ночь и брать за завтраком и чаем только по одной булочке, а не по две или три, как хотелось. Но сегодня день рождения, впереди праздничный ужин, а отец привез вчера из города в своей большой кожаной сумке какие-то особенные вкусности, в том числе французские конфеты «les truffes»… Маля так мечтала хоть на один день забыть о запретах! Но эта «невеста» своей постной миной отравила все удовольствие.
Наконец встали из-за стола. И настроение у Мали еще больше испортилось. Мисс Алиса оказалась очень длинноногой. Маля всегда завидовала длинным ногам. Ножки у нее самой были очень хорошенькие, стройные, крепкие, сильные, со стальным носком, который твердо стоял на пуантах, но… коротковатые. Когда поднимаешься на пальцах, все отлично, но не будешь же всю жизнь стоять на пальцах! Конечно, когда Маля повзрослеет, она сможет носить туфли на высоком каблуке, но сейчас родители запрещают даже мечтать об этом. В общем-то, ногами своими Маля гордилась, но сейчас эта англичанка снова все испортила!
