Елена Арсеньева
Коварные алмазы Екатерины Великой
Санкт-Петербург, 1780-е годы
– Ну, друг мой, это несправедливо! – сказала однажды, смеясь, императрица Екатерина графу Александру Сергеевичу Строганову. – Вы, мужчины, чуть состареетесь, вовсю начинаете приударять за молоденькими красотками, приманиваете их мошной да каменьями. А мы, женщины, разве хуже? Неужто думаете, что нас, когда мы в возраст входим, перестает молодая красота привлекать? Да ведь мы тоже живые! Отчего ж нам нельзя любить молодых красавцев – пусть и приманивая их не токмо ложем, но и всем, во что горазды по мере своего состояния и положения?
Этот разговор Екатерины с ее старинным приятелем происходил не по отвлеченному поводу: императрица тогда сгорала от страсти к двадцатидвухлетнему красавцу Александру Ланскому, и ей чудилось, что такой невероятной любви в ее жизни никогда не было.
Что ж, в этом и заключалось ее счастье и горе, что она всегда любила словно впервые. Однако Александр Ланской был истинно достоин такой любви.
Считается, что сильная женщина может вполне обойтись без мужчины. В крайнем случае станет иметь его только для постели. Трудно представить себе более сильную женщину, чем Екатерина. Однако она не могла обойтись без мужчины не только в постели и не только для здоровья. Ей нужно было иметь мужчину в сердце своем – для нежности. И ей было наплевать, что окружающие считают ее фаворитов просто развратными мальчишками, которые ставят своей целью не любовь, а обогащение за счет страстей немолодой и одинокой женщины.
Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий
Инсулиновая кома, вообще-то правильнее ее называть гипогликемической, но не это сейчас важно. Так вот, инсулиновая, или гипогликемическая кома – это такая штука, которая происходит с человеком внезапно, как бы ни с того ни с сего. К примеру, ваш попутчик в поезде вдруг дрожит, потеет, у него кружится голова, в глазах двоится, начинаются судороги, он теряет сознание и, вполне может быть, умирает на ваших глазах. Даже если вы врач и распознали признаки, вы ничем не можете помочь, настолько быстрым оказывается это внезапное, реактивное и очень значительное снижение уровня глюкозы в крови.
Гипогликемия – антипод диабета. Диабет лечат, как известно, с помощью инсулина, который именно что уменьшает содержание сахара в крови. Но если здоровому человеку, не диабетику сделать инъекцию инсулина (или ввести его критическую дозу каким-то другим способом), он запросто может умереть.
По какой же причине это может быть сделано?
По небрежности медсестры, перепутавшей инсулин с другим препаратом (порой такие эпизоды происходят в лечебных учреждениях, другое дело, что они не афишируются, и слава богу); при заболеваниях эндокринной системы; у запойных после пика опьянения; при некоторых почечных болезнях. Причин хватает, одним словом. Одна из них – прием сульфаниламидных сахароснижающих препаратов (особенно хлорпропамида), да еще на фоне нездоровых почек, печени или сердечной недостаточности.
Кстати, инсулин – очень удобный способ убийства. Удобный в том смысле, что трудно раскрываемый. Если прошло достаточно времени, чтобы инсулин растворился в крови, если попадется недобросовестный эксперт, который не обнаружит место инъекции…
Константинову повезло (если, конечно, уместно говорить о везении по отношению к покойнику): эксперт ему попался добросовестный, вдобавок некогда работавший на «Скорой помощи» и на случаи инсулиновой комы наглядевшийся. Поэтому он ее распознал, вернее заподозрил, несмотря на то что со времени смерти больного прошло семь часов.
Да-да, в первом часу ночи, сразу после отправления из Нижнего и проверки билетов Константинов попросил у проводницы чаю. Это вызвало недовольное ворчание пассажиров Шаповаловых, которые уже намеревались лечь спать, и нескрываемую насмешку А. В. Ил…, который выразился в том смысле, что пить так поздно и так много жидкости – верный способ встать утром с мешками под глазами. Константинов холодно ответил, что он человек семейный, никого завлекать не собирается, а потому на мешки ему наплевать. Это адресовалось А. В. Ил…, а что касается Шаповаловых, им Константинов сказал, что никому мешать не намерен, выпьет чайку в коридоре, не велика беда, уж пусть они его извинят, он плохо себя чувствует, грипп начинается и слабость какая-то. Выглядел он и правда не очень. Шаповаловы устыдились, забекали-замекали, мол, ничего страшного, пусть пьет свой чаек, не час же он его будет пить, а минут пять-десять, они потерпят. Константинов все же вышел в коридор, и проводница уже там вручила ему стакан с чаем и кубики сахара. Положил ли Константинов сахар в чай или выбросил, она не знала: стакан пассажир сдал, и проводница Якушкина его тогда же вымыла. Но что она своими глазами видела и в чем клялась – это что Константинов запивал чаем какие-то таблетки, которых принял несколько штук.
Какие таблетки? Наука на этот счет не пришла ни к какому мнению, а в карманах Константинова нашли только пустую упаковку от но-шпы. Да-да, вот и проводница Якушкина подтверждает, что таблеточки были меленькие, бледно-желтые, на но-шпу очень похоже. Но ею отравиться никак нельзя, да и сколько таблеток но-шпы принимают нормальные люди? Одну, две, пусть три при остром спазме. Даже и десятком таблеток но-шпы невозможно отравиться, и уж никак они не способны спровоцировать гипогликемическую кому. Эксперт после вскрытия настаивал, что Константинов принял хлорпропамид или какой-то его аналог. Как известно, хлорпропамид усиливает действие инсулина, отчего и применяется при сахарном диабете. Но у Константинова сахарного диабета быть никак не могло.
При осмотре тела обнаружились следы многочисленных внутривенных инъекций. Однако они явно не были свежими, и вообще прошло не меньше суток с момента последнего укола и до смерти Константинова. Введенный препарат установить не удалось. Словом, внутривенное введение инсулина или хлорпропамида, которое могло спровоцировать мгновенную кому, явно ни при чем.
Похоже было, что загадочный А. В. Ил… не имел к смерти соседа никакого отношения. Здесь ведь еще не только с точки зрения сухой медицины нужно посмотреть. Сделать смертельный укольчик, а потом спать с покойником в одном купе, да еще замешкаться с выходом – рискованно!.. И потом, очень уж случайно попал А. В. Ил… в четвертое купе. Явись на свое место Ломакин А. Н., и вовек не оказаться бы А. В. Ил… рядом с предполагаемой жертвой.
Так, может, никакая Константинов не жертва? Может, и убийства-то никакого не было?
Может, и не было. Однако был труп, и все указывало, что он сделался таковым по причине все-таки не вполне естественной. Следствие продолжалось.
Само собой разумеется, оно не оставило без внимания гражданина Ломакина А. Н. Поскольку номер его паспорта был занесен в компьютер при продаже билета, нашли его в два счета, благо жил он в самом центре города, на Звездинке, в тех красных кирпичных высотках, которые при советской власти считались самым престижным жильем (не считая, конечно, «сталинок» на улице Минина и на Верхне-Волжской набережной) и даже были прозваны «дворянским гнездом», ну а теперь, когда понастроили там и сям всяческих «элиток», стали просто не слишком удачно спроектированными домами, ценными только потому, что находились в отличном районе, в центре верхней части Нижнего Новгорода (вот-вот, это город контрастов).
Гражданина Ломакина явившиеся застали в горизонтальном положении и практически бессознательном состоянии. Он лежал под капельницей. При нем находился врач, приятель Ломакина, делавший ему так называемое прокапывание – процедуру, хорошо известную алкоголикам, которые пытаются прийти в себя после запоя. Увы, Ломакин оказался запойным алкоголиком, который очень часто, слишком часто впадал в состояние, далекое от реальности. Сын некогда высокопоставленных родителей, он был обладателем недурной квартиры, но в ней царил такой беспорядок, что тут даже видавшие виды дознаватели развели руками.
Пришлось подождать, пока Ломакин придет в себя. Время ожидания тоже пошло в плюс: врач «Скорой», вызванный Ломакиным в тот миг, когда он почувствовал, что больше пить не может и пережить последствия ранее выпитого не в силах, категорически подтвердил, что в течение последней недели его клиент никак не мог совершить никакое преступление на гастролях, поскольку находился в состоянии жестокого запоя. Даже если он и собирался поехать в Москву и взял туда билет, о своем намерении он благополучно забыл.
Забыл, что характерно, напрочь. Когда Ломакин очухался и стал худо-бедно отвечать на вопросы, он вообще не мог взять в толк, о чем его спрашивают. Какая Москва? Какие билеты?
Его попросили предъявить паспорт. Ломакин, стеная и держась за голову (кто прокапывался хоть раз в жизни, понимает, какие героические усилия прилагал несчастный), попытался его отыскать, но не смог.
– Где вы могли его потерять, гражданин Ломакин?
Согласитесь, вопрос вполне резонный.
– Да где угодно.
– Давно вы им в последний раз пользовались?
– А черт его знает, не помню.
– Украсть его у вас кто-нибудь мог?
Пожимает плечами.
– Да кому он нужен? Нет, вы посидите, я еще поищу.
Паспорт так и не обнаружился.
Или Ломакин врал, или забыл, что собирался в Москву. Или совершил это отнюдь не противоправное деяние в полной бессознанке. Или, что более вероятно, кто-то нашел потерянный паспорт Ломакина и купил по нему билет. Или, что тоже вполне возможно, украл этот самый паспорт, чтобы купить билет до Москвы, чтобы оказаться в одном купе с Константиновым, чтобы…
Чтобы что? Принудить его выпить в ударном количестве хлорпропамид и спровоцировать инсулиновую кому?
Но ведь проводница Якушкина видела, что Константинов принимал желтенькие таблеточки, похожие на но-шпу, в полном одиночестве в коридоре вагона. Сам, по доброй воле. Ему не нужен был никакой провокатор, скрывавшийся под личиной Ломакина А. В.
Тогда за каким чертом понадобился трюк с билетом?
Или исчезновение паспорта Ломакина, появление на его месте загадочного А. В. Ил… и смерть Константинова никак между собой не связаны? Случайности, сошедшиеся в одной точке времени и пространства, не более того?
Как бы там ни было, чтобы докопаться до истины, следовало познакомиться с семьей покойного.
Париж, наши дни
Фанни и сама не могла сказать, удивилась ли она, когда вдруг подняла глаза от счета и увидела этого мальчишку. Он стоял к ней спиной и терзал рычаги изрядно уставшего от жизни игрального автомата Lucky Jack – пытался заставить этого идиота-ковбоя выстрелом из непомерно большого кольта сбить перо с головы вождя, полинявшего от времени и козней белых. Если бы это случилось, выпал бы джек-пот и играющий получил бы стакан пива, целую гору жетончиков, скопившихся за день в брюхе автомата, а еще право на одну бесплатную игру в день хоть до скончания века – своего или старикашки Lucky Jack’а. Фанни наблюдала за подобными попытками посрамить вождя Орлиное Перо вот уже, не соврать, лет тридцать – с тех самых пор, как Поль-Валери, прежний хозяин бистро Le Volontaire, купил этот игральный автомат и поставил его в углу за вешалкой. Летом автомат был хорошо виден, а теперь, в феврале, вешалка топорщилась множеством навьюченных курток и плащей, поэтому Фанни не сразу увидела парня, хотя обычно краем глаза примечала всех вновь пришедших клиентов. Наверное, он появился, когда она отходила на кухню.
Но вот она вернулась за свой столик, заваленный кипами счетов и стопкой налоговых деклараций, и села, устремив невидящий взгляд в бумаги. Да, Фанни не любила работать в директорском кабинете, там было душно, скучно и слишком многое напоминало о скандале, который всего лишь год назад устроили ей племянники Поля-Валери, желавшие оспорить его завещание и заломившие непомерную цену, когда Фанни предложила выкупить бистро в свое полное владение. Подняла глаза, окинула привычным взглядом зал, привычно возблагодарила бога за то, что Le Volontaire все же достался ей, привычно улыбнулась бездельнику Арману, который по привычке таращился на нее из-за своего столика, втиснутого между колонной и стойкой с моделью фрегата – того самого, на котором восемнадцатилетний маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет некогда отправился добывать свободу американским поселенцам. Фрегат назывался «Le Volontaire» и был, как любил повторять Поль-Валери, тотемом бистро.
Итак, Фанни улыбнулась бездельнику Арману, вид которого уже третий день наводил ее на какую-то мысль, которую Фанни никак не могла задержать, поморщилась от ржавого, утомленного скрипа Lucky Jack’а и вдруг увидела около автомата рыжую потертую куртку и сизые джинсы, обтянувшие длинные ноги.
На воротник куртки небрежно падали темные спутанные волосы, и Фанни наконец сообразила, в чем там было дело с Арманом: он странным образом напоминал ей того несостоявшегося самоубийцу с моста Пон-Неф. То-то лицо мальчишки тогда показалось ей знакомым! Не то чтобы они были настолько уж схожи с потасканным, прокуренным тридцатилетним Арманом, просто типаж был один: оба среднего роста, худые, длинноногие, оба темноволосые, у обоих в лице что-то испанское, а может, итальянское или, кто их знает, мавританское.
Арман, к слову, вот уже почти полгода изо дня в день таскался в Le Volontaire и с утра до вечера таращился на Фанни. Вместе с ним приходила большая белая собака, похожая на ретривера, только более косматая, и тихо ложилась в углу. Никто не знал, как ее зовут, Арман уверял, что она не имеет к нему отношения, живет где-то неподалеку, а к нему приблудилась, и звал ее просто Шьен («собака»). Шьен лежала в своем углу день-деньской, переводя взгляд с Армана на Фанни. Когда Фанни уходила, исчезал и Арман со своей псиной, поэтому бармен Сикстин и официантка Мао были убеждены, что бездельник Арман ходит в Le Volontaire вовсе не потому, что так уж любит попивать терпкий кисловатый кир (каждая пятая рюмка за счет заведения), сколько потому, что влюблен в мадам. Кстати, Шьен, уверяли они, тоже питает к ней какие-то особые собачьи чувства. Какого мнения придерживались на этот счет Симон и Симона, Фанни не знала, потому что этих двоих ничто не интересовало, кроме выяснения собственных отношений.
Самой Фанни от всех этих догадок, как и от пристального внимания Армана и Шьен, было ни жарко, ни холодно, она молодого человека, как принято выражаться, в упор не видела, улыбалась ему совершенно автоматически, и только мысль о том, что он ей кого-то напоминает, заставила ее взглянуть на него лишние два-три раза за последние дни. Но едва она увидела сизые джинсы и рыжую куртку, как снова забыла об Армане и Шьен и призналась себе: вчера она задержалась на мосту Пон-Неф только потому, что смутно надеялась увидеть там этого мальчишку, а сегодня пробежала мост, не задерживаясь, потому что наказывала себя за эти глупые надежды. Еще более глупые, чем надежды на возвращение Лорана!..
Разумная женщина, конечно, пожала бы плечами и снова уткнулась в налоговую декларацию, которую никак не могла заполнить. Однако Фанни этого не сделала. Она выбралась из-за своего столика, приблизилась к парню и встала сзади, то косясь на его худые пальцы, тискавшие рычаги Lucky Jack’а, то глядя на эти темные пряди, разметавшиеся по воротнику куртки.
Вождь Орлиное Перо с годами не утратил верткости, даром что краска на нем облупилась, а Счастливчик Джек так и не научился стрелять из своего дурацкого кольта. Обычно его тупость охлаждала самых азартных игроков. Но на сей раз в учителя Джеку достался человек упорный. Можно подумать, парень решил отомстить Орлиному Перу за все индейское коварство, с которым сталкивались белые поселенцы. Он ничего не видел вокруг себя, где уж ему было увидеть Фанни, которая затаилась за его спиной. Монетки в десять, двадцать и пятьдесят евросантимов сыпались в суму ненасытного вождя, выстрелы грохотали, пули свистели, Джек промахивался снова и снова, индеец победительно мотал орлиным пером, мальчишка выгребал из карманов новые пригоршни монет… Да, из тех самых карманов, которые несколько дней назад были набиты камнями, заботливо припасенными несостоявшимся утопленником. Вот уж воистину все проходит: спасительная банальность, которую Фанни подбрасывала ему там, на мосту, в очередной раз подтверди- лась.
Она не выдержала и рассмеялась.
Мальчишка глянул через плечо, буркнул «бонжур» и послал в голову Орлиного Пера еще одну пулю. Но через минуту резко обернулся и уставился на Фанни:
– Это вы? Что вы здесь делаете?
Наглец!
– А ты? – Фанни нарочно обращалась к нему на «ты». – Ты что здесь делаешь?
Сегодня щеки его были выбриты, волосы старательно зачесаны назад и смазаны гелем.
«Раздумал топиться?» – хотела спросить она, но благоразумно прикусила язычок, тем более что вид у парня был по-прежнему не ахти: чернота под глазами никуда не ушла, а щеки запали еще сильнее. Если он и раздумал топиться, то, пожалуй, ненадолго. Надо быть осторожней, не напоминать ему, а то еще ринется опять к Сене, а вдруг там не окажется никого, кто схватит его за…
Пардон.
– Что я здесь делаю? Играю, как видите. Вот, я разбогател, – он выгреб из кармана новую пригоршню, – правда, вроде того солдата из «Огнива», которому встретилась собака, охранявшая сундук с медными деньгами. Но потом ему повезло и с серебром, и с золотом, может, повезет и мне.
Фанни не поняла, о чем он говорит. «Огниво» – какая-то анимашка диснеевская, что ли?
– Работу нашел? Или милостыню просишь?
Парень глянул косо и отпустил рычаги автомата.
«Сейчас обидится и уйдет!» – подумала Фанни и с трудом подавила мгновенное желание схватить его за руку и удержать. И разозлилась на себя. Дьяболо, да ей-то что? Пусть уходит, откуда пришел.
Однако он смотрел без обиды и даже улыбнулся.
– Не просил, но это и правда милостыня. В тот день, когда мы с вами встретились, ну, вы помните, в каком я был состоянии…
«Ничего я не помню!» – хотела отрезать Фанни, но промолчала, потому что не любила врать.
– Так вот, – продолжал мальчишка, – я бродил по улицам, по мостам, потом пришел к какому-то собору, знаете, такому большому, серому, с двумя башнями и колокольней, там еще на крыше собачьи морды торчат во все стороны, и сел под стеночкой – устал до смерти.
Фанни уставилась на него во все глаза. Судя по всему, собор, где он сел под стеночкой, звался всего-навсего Нотр-Дам, и до сего дня Фанни не могла себе представить человека, который не знает о его существовании. Оказывается, такой человек существует и даже стоит перед Фанни.
Жан-простак! А интересно, как его зовут на самом деле? И зачем он побрился?
Н-да, ну и вопрос. Все мужчины бреются, даже бездельник Арман, неряшливей которого Фанни в жизни не видела. Но этот мальчишка побрился все же зря.
– Сел и заснул, – продолжал он доверчиво. – Ночь я не спал и до этого тоже, поэтому уснул, а когда проснулся – кругом народу тьма, все с фотоаппаратами. Галдят, входят в этот собор, выходят, и все мимо меня, и буквально каждый, если не каждый, то через одного, бросают около меня монетки. Я когда глаза открыл, подумал, что все еще сплю, столько вокруг меня медяшек валялось. Может, они подумали, что я какая-то местная достопримечательность? Новый Квазимодо?
Вот тебе и Жан-простак! Да, но зачем он так зализал волосы? Растрепанные пряди шли ему гораздо больше.
Фанни представила, как он сидит под стеночкой Нотр-Дам: волосы падают на лоб, щеки небриты, под глазами чернота, запекшиеся губы приоткрыты во сне… Жаль, что эти глазищи были закрыты, не то наверняка нашлись бы дамы, которые бросали бы ему не монеты, а купюры, и даже не самые мелкие!
– Я сначала их сосчитать хотел, эти денежки, а потом со счета сбился, – болтал между тем мальчишка. – Думал пойти в какой-нибудь маркет, чтобы кассирша на бумажки обменяла, здесь небось евро десять или даже двадцать наберется. А потом вспомнил, что я один раз видел такое в России: пришел в магазин какой-то бомж замусоленный, сдал кучу мелочи, которую ему добрые люди подавали, потом пошел и чебурек себе купил на улице, я видел. Что же я, как этот бомж, пойду и куплю чебурек? И не стал сдавать.
Видел такое в России, он сказал? Он что, из России? Этого только не хватало!
– Ты русский? – спросила Фанни хрипло.
– Да, а что? – Он независимо вскинул голову, и стало ясно, что не так уж сильно зализаны у него волосы: несколько прядей упали-таки на лоб, и он их смахнул. – Вы имеете что-то против русских?
Год назад она к ним вообще никак не относилась, однако с тех самых пор при слове «русский» ее словно колют иголками в нервные сплетения, причем во все сразу! Потому что Лоран был русским.
Еще один русский на голову Фанни!
А собственно, почему на голову? Какое ей до него дело? Вообще не слишком ли долго она с ним болтает в разгар рабочего дня? Там, на столике ее ждет целая пачка бумаг. А Фанни, между прочим, сегодня закрывать бистро, а потом еще ехать в пятый аррондисман[1] на рю де Валанс – взять у тетушки Изабо рецепт, чтобы завтра привезти лекарства от ее неумолимого артроза. Надо сказать этому мальчишке «чао» и пойти заняться своими делами. Нет, вообще ничего не нужно говорить, много чести.
– Тебя как зовут? – спросила Фанни.
– Роман. Роман Константинов.
Хорошее имя. Его легко произносить. Она думала, что у всех русских имена и фамилии такие, что язык сломаешь. Например, Ил-ла-ри… нет, не выговорить. Лоран, Лоран.
– Роман, – повторила она. – Роман, Роман…
И, пробормотав почему-то bonne journée («удачного дня») вместо более естественного сейчас bonne soirée («удачного вечера»), Фанни поспешно отошла к своему столику и принялась нажимать на кнопки старенького, еще Полю-Валери принадлежавшего калькулятора с незнакомым себе и этой заслуженной машинке ожесточением. Калькулятор тихонечко поскрипывал, мучился, но терпел. А что ему еще оставалось делать? Если бы он позволил себе проявить характер и допустил оплошность, его просто-напросто выкинули бы в пубэль, в мусорку, как повыкидывали уже многих его собратьев 1980 года выпуска и даже более молодых. Ему еще повезло, что его хозяйка – сентиментальная дурочка, которая живет воспоминаниями больше, чем реальностью (да, Поль-Валери когда-то так называл Фанни, а калькулятор слышал и все мотал на свой электронный ус).
Калькулятор, значит, поскрипывал, мазила Джек стрелял и стрелял. Звуки этих выстрелов Фанни слышала, слышала, слышала, а потом вдруг раз – оказалось, что в бистро полная тишина. Нет, конечно, по-прежнему стучали бильярдные шары, и звенели стаканы, и Мао вызывающе похохатывала, крутя попкой между столиками, и телевизор стрекотал, пророча на завтра по всей Франции хорошую, просто очень хорошую погоду. Еще около музыкального автомата кто-то перебирал старые (вечные) песенки Джонни Холлидея и Сильви Вартанс (куплет его, куплет ее), словно они снова были вместе, как тогда, в 1960-е, когда эти песенки свели с ума Поля-Валери, который и заполнил ими свой музыкальный автомат; две девицы из ближайшего отделения банка BNP взахлеб обсуждали над тарталетками с малиной предстоящую свадьбу какой-то Лии с каким-то Оливье (ну и дурак он, получше не мог найти, что ли?); седой, красивый мсье Валуа, торговец картинами, обхаживал какую-то толстую даму с испуганными коровьими глазами, которая, судя по всему, в жизни не слышала ни о каком Фудзите[2], этюд которого так расхваливал ей Валуа, и никак не могла взять в толк, почему этот мсье называет великим французским художником какого-то японца. Посторонний человек сказал бы, что в Le Volontaire оглохнуть можно, так здесь шумно, однако Фанни почудилось, что наступила глухая, унылая тишина, потому что она больше не слышала выстрелов Lucky Jack’а.
Обернулась – и не поверила своим глазам.
Вот это да! Орлиное перо валялось у ног посрамленного вождя, Джек с законной гордостью сушил в улыбке зубы. Победителя у автомата не было.
Фанни повернулась к стойке: может, Роман попивает там свое законно выигранное пивко?
Однако его не оказалось и там. Она уже приподнялась было, чтобы спросить бармена, выплачивал ли он выигрыш грозе индейцев, как вдруг перехватила насмешливый взгляд Армана – и снова плюхнулась на стул.
Почему Арман так странно смотрит? Что его развеселило, интересно знать? И почему у нее такое чувство, будто ей что-то нужно было спросить у Романа, что-то бесконечно важное, а она не успела и больше никогда его не увидит?
Увидит, увидит!
