Елена Арсеньева
Хорги
Теперь еще один остался подвиг,
А там… Не буду я скрывать,
Готов я лечь в великую могилу,
Закрыть глаза и сделаться землей.
Тому, кто видел, как сияют звезды,
Тому, кто мог с растеньем говорить,
Кто понял страшное соединенье мысли,
Смерть не страшна и не страшна земля.
Николай Заболоцкий
Глухой стон вырвался из недр планеты и вознесся к облакам. В смертельном страхе разметались они, растаяли в потревоженном небе.
Земля дрогнула.
Стон еще тяжелее, еще горше прежнего вздыбил Шаман-камень, и вот медленно, но неостановимо эта миллионнолетняя глыба обмякла, расслоилась… рассыпалась в прах. Нутро земли взревело, заглушая гром сызнова творящегося Хаоса: треск сломанных деревьев, грохот дробящихся скал, рев взбесившейся реки, вой всего живого, почуявшего последний, смертный миг.
Из глубокой раны, отверзшейся там, где только что величаво высился Шаман-камень, ударил огненный фонтан, и пламя разлилось по морщинам земли, сглаживая их и очищая от грязи, что накопилась в течение лет, веков, тысячелетий.
Рыдания земли не смолкали. Чудилось, она корчится в родовых муках, выпуская погибель свою из собственного чрева.
Ширилась огненная рана, рассекая тайгу от моря Ламского до Урал-камня, и росла, росла…
Неведомые, потайные, глубинные токи взорвали оболочку планеты, вывернули ее, подобно заплесневелому чехлу, наизнанку, и там, внутри, сплющивались, смешивались моря и города, скалы и леса, люди и травы.
Все произошло мгновенно. Никто не успел спастись.
Новые океаны взбушевались, вспенились под пристальным взором почернелых небес.
А стон убившей себя и вновь родившейся планеты еще долго, долго колебал время и пространство.
Но и потом, потом…
* * *
Возвращались из Богородского около полуночи. Припозднились, ничего не скажешь! По-хорошему, остаться бы там ночевать, а завтра, по свету, и ехать. Тем более, суббота. Да Игорь и так всю неделю еле сдерживал нетерпение, дулся на Александру, что заманила его в эту командировку, а сегодня и вовсе был не в себе. Ну что же, законное беспокойство: в понедельник начинался вояж по краю международной группы телевизионщиков, а Игорь должен был сопровождать их и делать сюжеты для родного телевидения. Подготовиться, собраться надо? Надо. Это Александре было понятно. Одного она не понимала: почему сама не включена как журналист в группу сопровождения? И не первый уже раз ее обходят. Обидно ведь! Взяли этого мальчишку Войнаровского из редакции информации. Без году неделя на ТВ. А вот Александру, которая уже двенадцать лет…
Да ладно. Даже движением бровей не выдавала она своего недовольства Игорем, сегодня вот тоже безропотно поднялась из-за стола, щедро накрытого в их честь Михаилом Невре, героем ее будущего телеочерка, – и пустилась на ночь глядя в путь. Понятное дело, никто бы никуда, в том числе Игорь, не поехал, не будь здесь уже закончены съемки, да повезло ему!
И Игорь, чудилось, готов был нахлестывать «уазик», чтоб бежал быстрее. Петр Устиныч, осветитель и звукооператор в одном лице, как забрался на заднее сиденье, так и заснул мертвым сном. Водитель, Александрии тезка, мрачно молчал, более всех недовольный ночной поездкой. Строго говоря, уж коли Игорю так невтерпеж, мог бы уехать последним рейсовым автобусом…
Внезапно, словно отвечая мыслям Александры, фары высекли из темноты красно-белый бок автобуса «Богородское-Обимурск», стоявшего на обочине. Салон был открыт, пассажиры толпились тут же.
– Что случилось? – крикнул, притормозив, Саша водителю, который переминался возле открытой дверцы кабины.
Оказалось, автобус встал, и надежно. По счастью, удалось дозвониться до города, из парка уже вышла машина техпомощи и другой автобус – забрать людей.
Можно было спокойно продолжать путь. Правда, кое-кто из пассажиров искательно заглядывал в окна «уазика», но увидев трех человек, теснившихся меж ящиков с аппаратурой, отступал.
Наконец потерпевший бедствие автобус остался позади. «Уазик» снова въехал в позднесентябрьскую тьму. Промельки деревьев обочь дороги, всплески ветвей, мотор гудит, свет фар пытается настигнуть ночь, убегающую по шоссе, но не в силах… А вверху, в давящей черноте, изредка зажигается тусклый глаз луны – и меркнет.
«Михаил, – думала Александра, – Михаил Невре… Повезло, повезло, наконец-то повезло. Главное – никакой чернухи. Надоело уже. Чистый воздух, чистая тайга, чистая душа. Просто раздумья на тему. Но без экологической конъюнктурщины. Хоть бы пленка в брак не пошла!..»
И в этот миг Александра увидела его.
Он бежал впереди машины – затяжными, долгими прыжками, как бы взмывая над шоссе. Чувствовалось, что бежит он так уже давно, однако может продолжать бег еще долго, словно и не ощущая ни малейшей усталости.
Это было красивое зрелище, и, пожалуй, Саша сбросил скорость прежде всего потому, что сам залюбовался этим стремительным ночным передвижением. Чудилось, бегущий не вынужден бежать, а властвует над бегом!
«Уазик» тащился следом на малых оборотах, а человек не оглядывался, словно и не замечал бликов света, рокота мотора.
– Ишь ты! Характер выдерживает! – наконец усмехнулся Саша и, врубив дальний свет, хлопнул по сигналу.
Словно бы выстрел грянул, так шатнуло бегущего с обочины! Он не удержался и пал на четвереньки, но тут же вскочил, встал пригнувшись, защищаясь ладонью от света.
Саша пригасил фары, открыл дверцу:
– На приз или от инфаркта?
Тот человек не отвечал. Он отвел руку от лица, но все еще сильно щурился, будто в глаза ему бил по меньшей мере «юпитер», и молчал, стискивая ворот свитера.
– Ты с автобуса, что ли? – спросил Игорь. – Ждать невмочь? Там, говорят, уже другая машина на подходе.
– Как, до самого города решил бежать? – не отставал и Саша.
Незнакомец какое-то время немо двигал губами, прежде чем выдавил:
– Нет… не до… города… Мне тут… я спешу-у… – Он странно протянул это горловое «у-у», но тут же поперхнулся, зажал рот рукой.
– Подвезти? – спросил добродушный Саша то ли бегуна, то ли своих, и те хором отозвались:
– А что, конечно!
Александра вышла из машины, разминая ноги, пока этот человек не взобрался на заднее сиденье и не примостился там, где-то между осветителем, Игорем, «конвасом», штативом и еще бог весть чем. Потом села она – и «уазик» двинулся дальше.
– Недалеко – это докуда? – поинтересовался Саша. – До Черной Речки? Или до Осиновки?
– Совсем уже… близко. Налево свороток… – неуверенно, глухо вымолвил незнакомец. – Я покажу.
Саша кивнул.
Сзади воцарилось молчание.
Александра невольно вслушивалась в него.
Странный человек. То ли испуган, то ли страшно растерян. Хоть бы словечко из вежливости!.. Нет, не то чтобы ее задевало это молчание. И не скуку дорожную развеять хотелось. Александра, скорее, пыталась даже не голоса расслышать, а понять, что такое – страх ли непонятный, предчувствие ли неведомое, – холодит ей шею. Или просто стылые вздохи осени прорываются сквозь брезент?
Да, осень. Эхо лета и грядущие раскаты снегопадов…
Александра вспомнила, как он стоял, чуть пригнувшись. Серые волосы, серый свитер. Ни кровинки в лице – как говорят, смертельно-бледный. Или это ночь и свет фар играли прихотливо?..
А интересно, что там, куда он спешит? Поселок? Станция? Его дом?..
Дорога опять металась впереди, и маячили сбоку деревья, словно чьи-то чужие блеклые лица приникали к стеклам – и отшатывались в испуге.
Александра начала дремать.
– Погоди-ка, – вдруг подал голос Саша. – Ты какой левый поворот имеешь в виду? Под «кирпич», что ли?
Крик, вой, рык в ответ!
Александра вскрикнула, падая лицом в ветровое стекло – Саша резко нажал на тормоз, – но успела подставить руку.
Кто-то сильно схватил ее за плечи. Неразборчивые крики сзади, надсадное дыхание…
Не помня себя, Александра вывалилась из машины. Следом вылетело длинное темное тело, мягко приземлилось в прыжке, распрямилось.
Это был их попутчик.
Он обернулся, и Александру ослепил серебристый неподвижный блеск его глаз.
Он вытянул руки – кончики пальцев фосфорически сверкнули… Фары вдруг погасли, будто он ударил по ним.
Александра вжалась в колесо. В машине кто-то взвизгнул, раздался крик:
– Волк!
Александра в ужасе оглянулась, но ничего не увидела.
Фары не горели, но темнее не стало. Все кругом было залито светом – однако не лунным.
Свет – бесстрастный, неживой, древний – словно бы исходил из глубины тайги, пробирался сквозь деревья, как бы окутывал людей, ощупывая их…
Тот человек все еще стоял, глядя через плечо. Тени и бледный свет играли на его лице, и, почудилось, уши его заострились, рот свела судорога. Наконец верхняя губа его приподнялась, он что-то прорычал – позвал, окликнул кого-то?
– Хор-р-рги!!.
И люди услышали, как тайга, а может быть, черные провалы небесные, только что затаенно-молчаливые, вдруг отозвались; слаженно:
– У-у-у-о-о!..
Незнакомец, крутнувшись вокруг себя, понесся вперед теми же протяжными и стремительными прыжками. Опять из машины, задушенно, страшно:
– Волк!
Александра безотрывно смотрела, как человек на границе света и тьмы пал на четвереньки, по-звериному, еще раз обернувшись, исторг:
– Хор-рги!..
Прыгнул – и сгинул в тайге.
Какое-то время еще колебалась на асфальте, словно бы потеряв своего владельца, тень настороженной человеческой фигуры, потом исчезла и она.
Белое сияние внезапно погасло, и вновь завладел округой темный морок ночи.
* * *
Александра заглянула в приемную Института Экологии и облегченно вздохнула: Тамары не было на месте. Редкая удача! Теперь есть шанс спокойно поговорить с директором. А то Александра заметила: стоит ей прийти к Овсянникову, как его секретарша с интервалом в две минуты: «Валерий Петрович, вы на такое-то время вызывали такого-то!», «Валерий Петрович, срочно просит приема такой-то!», «Валерий Петрович, Москва на проводе!..»
Впрочем, Валерий Петрович и сам замечал, что приходы Александры «активизируют» Тамару. «Ревнует, что ли? – пошучивал печально. – Эх, был бы повод…»
Повод у Тамары, несомненно, был: вот уже лет пять Овсянников откровенно и в то же время, очень галантно домогался Александры, но пока ему удалось завладеть лишь ее искренним расположением. Однако, как это часто бывает с женщинами, Александра ценила его беззаветное поклонение гораздо более, чем позволяла признаться даже самой себе, а потому сейчас, внезапно войдя в его кабинет и не увидев привычной радости на лице хозяина, замялась в дверях.
Впрочем, Валерий Петрович тут же вскочил из-за стола и бросился к ней:
– Сашенька, милая! Наконец-то! Сто лет тебя не видел, утешение ты мое! Такая тоска на душе, не представляешь.
Что-то дома опять? – виновато спросила Александра. Конечно, совесть ее была спокойна перед Светланой Овсянниковой, но все же, зная и о ее лютой ревности, а не только о безобидной Тамариной, она частенько чувствовала себя неуютно.
– Да я уж привык! – отмахнулся Валерий Петрович.
– А почему такое лицо? А худой какой стал! – оглядела его Александра.
– Мы слишком давно не виделись, Сашенька. Я уж больше месяца не живу, а существую. Беда!
– Что за беда?
– А то, что приехали два человека… с министерской проверкой… и погибли! А с ними мой сотрудник, который их сопровождал.
– Как?.. Как же? Авария, что ли?
– Случай на охоте, как у Чехова. Или у него – драма на охоте? Нелепая история, никак не могу очухаться.
– А что их на охоту понесло? – недоумевала Александра. – Ну, приехали проверять – так и проверяли бы. Развлекались, что ли? А трезвые были?
– В том-то и дело, что нет, – покивал Валерий Петрович. – Экзотик, понимаешь? Они должны были работать не здесь, у меня, а в Центре… – Он вдруг запнулся, досадливо качнул головой – Ну, в филиале нашем. Это прямо в тайге. А оба гостя заядлые охотники. По перу, как говорится. Главное, я сам звонил перед этой поездкой, чтобы им приготовили лодку!.. Возле лодки их и нашли. Обоих. У Мурашова спина прострелена. Другой, Козерадский, вроде как взрывом обожжен, тоже изранен. Похоже, в руках у него ружье разорвалось. По мнению следствия, в гильзе оказалось четыре пыжа вместо двух. Бракованная, понимаешь? Двойной заряд, сжат так, что порох деформировался. Ну, ствол разорвало, Козерадский выпал из лодки контуженный и сразу захлебнулся. Остался бы жив, если бы кто-то вытащил его сразу… Да и Мурашова можно было спасти – его ведь только ранило. Тяжело, но только ранило! Но и он утонул. – Валерий Петрович беспомощно хлопнул по столу.
– Та-ак, – ошеломленно протянула Александра. – Ну, а третий-то, третий?! Сотрудник ваш? Помочь не мог, что ли? Или не был с ними на охоте?
– А кто его знает, – пожал плечами Овсянников. – Тут я вообще ничего не понимаю. И никто не понимает. Там, где все случилось, камыши. Заводь такая, неглубокая. И в тех камышах нашли куртку Сергея. Ты понимаешь? Я – нет. Что, как – все во мраке. Тут никакой следственный эксперимент не ответил. Куртка есть – человека нет. Конечно, его подозревают. Но так и не нашли! Может, он их спасать бросился и утонул? А где тело? Или вообще не было его там – не любил охоту. Заблудился? Тоже не верится. Он знал наизусть окрестности Центра, и… – Валерий Петрович осекся.
– А что за Центр все-таки? – спросила Александра, почти инстинктивно цепляясь за вторичную заминку Овсянникова при этом слове.
– Странно, что ты не знаешь, – принужденно улыбнулся он. – А еще великая репортерка! Это летняя база нашего института: лабораторийка, пара комнат. Там даже постоянного штата нет, кроме двух сторожей. У нас таких баз по всей тайге – не счесть!
– А где она расположена?
– В районе Богородского. Километрах в ста. На повороте «кирпич» – экологически чистая зона.
– Ясно, – кивнула Александра. – А там для меня ничего нет – такого-этакого? Изюминки?
Валерий Петрович помолчал, потом пожал плечами и криво улыбнулся:
– Ты все-таки страшная женщина. Я знаю, что безразличен тебе. Но чтоб до такой степени беззастенчивости это демонстрировать!.. Ты хоть вообще-то понимаешь что для меня эта история? Эти смерти, исчезновение? Говорю, месяц из-за этого не сплю, не ем. Светка тоже исхудала вся. Ну, правильно, она меня любит, ей не все равно, посадят меня, снимут, выгонят… А я-то, идиот, обрадовался, тебя увидев! Думаю, милая моя утешить пришла. – Он вяло отмахнулся. – У тебя дело какое-то ко мне?
Александра виновато посмотрела на него.
– Валерий Петрович… – Почему-то она всегда подчеркнуто звала его по имени-отчеству и на «вы». – Валерий Петрович, ну простите. Вы же знаете, я – как таможенная собака, натасканная на наркотики. Чуть что где чую, какую тему… Я вам ужасно сочувствую, честно. Ну простите, ну Христа ради! Все это так страшно, что вы рассказали. Я просто растерялась. Но знаю – ничего плохого с вами не случится! Вы-то в чем виноваты?!
– А-ах! – Он махнул рукою, оттаивая. – Захотят, так найдут, в чем. Найдут! – С улыбкой поглядев в озабоченное лицо Александры, поднес ее руку к губам: – А теперь порадуй меня, скажи, чем могу быть тебе полезен?
Александра вынула из сумки и положила на стол удостоверение в бордовой обложке с золотыми буковками: «Институт Экологии Обимурского отделения АН».
Овсянников раскрыл удостоверение – и шепнул, словно у него сел голос от неожиданности:
– Сергей! Это Сергей!.. Где ты взяла? Где нашла?!
– Не я нашла, а наш водитель, Саша его зовут, в студийном «уазике». С месяц назад мы возвращались из Богородского, со съемок. После этого Саша даже приболел… да и мы все были не в себе. Недавно он что-то искал – и за сиденьем нашел эти корочки. Принес ко мне. Этого человека, Сергея Хортова вашего, мы в тот вечер подвезли. Взяли его на шоссе, среди чиста поля. Сначала ничего неладного не заподозрили: думали, он с рейсового автобуса, ну, автобус там сломался. Добирался он до того самого поворота, под которым «кирпич». Может, в ваш Центр. А потом он чуть не на ходу вытолкнул меня из машины и убежал в тайгу!
Валерий Петрович резко замотал головой:
– Стой, стой! Ты что говоришь? Ты бредишь?! Ты говоришь, что вы везли Сережу Хортова… моего сотрудника, который пропал, когда погибли те двое? Ты говоришь, что Сергей вытолкнул – !!! – тебя из машины, а сам скрылся?! Ты что говоришь, а? Ты серьезно думаешь, что это был он? Мало ли к кому могло попасть его удостоверение! Да и ночью как ты могла его разглядеть?
– Он ли это был! – Александра снова вгляделась в фотографию, где каждый штрих знала уже наизусть. – Ночь, вы говорите? Ничего себе! Да там было светло как днем! Я рассмотрела его абсолютно четко! Он, он! – Александра ткнула пальцем в снимок…
Горло перехватило.
Почудилось, отманикюренный ноготок нажал на какую-то потайную кнопку. Мертвенным, серебристым светом налились вдруг эти черты, шевельнулись… нет, не может быть!.. шевельнулись по-звериному уши, сверкнули глаза… Снова, все снова!
– Хорги! – невольно выкрикнула Александра слово, услышанное тогда, на обочине. Она отшвырнула удостоверение, но вскочить, убежать – ноги не слушались.
На лице Овсянникова только недоуменный испуг. Как же он не видит! Почему же он не видит?!
Ее трясло как тогда, в ту ночь. Ужас вернулся!..
Она смутно поняла, что Валерий Петрович склонился над ней, прижимает к себе, ощутила его поцелуй.
«Воспользовался беззащитностью бедной девушки!»
Привычная, спасительная ирония вернула Александру к жизни.
Поняв, что она пришла в себя, Валерий Петрович неохотно отошел, сел за свой стол.
Помолчали. Потом он вызвал Тамару, которая несказанно удивилась, что Александра проникла сюда без ее ведома.
Тамара принесла чай. Она порывалась напомнить о каких-то делах, звонках, но Валерий Петрович объявил, что его «нет ни для кого».
Потом они с Александрой медленно выпили чай. Потом Овсянников процитировал свое любимое из Борхеса: «Нет такого интеллектуального упражнения, которое не принесло бы пользы», – и Александра подробно рассказала о событиях того вечера.
Закончив, она снова открыла удостоверение Хортова и долго всматривалась в его фотографию.
Твердое, резкое лицо человека, которому под сорок. Холодные светлые глаза. Костюм, галстук. Ничего страшного, ничего зловещего. Неужели это был он?!
* * *
К тому времени, когда Валерий Петрович на своей «Мазде» отвез Александру домой, она совсем было успокоилась. Правда, интеллектуальные упражнения так и не принесли пользы…
Они стояли у подъезда Александры. От мороза, внезапно и безжалостно стиснувшего город, кололо в носу. Александра сразу застыла, ей ужасно хотелось домой, в тепло, но Валерий Петрович медлил, держа ее руку у губ, и она вежливо топталась рядом с ним.
– Не помню в начале ноября таких морозов. Сегодня сколько? Тридцать пять? Даже слезу выбивает.
Александра кивнула. За этими словами она слышала другое: «Мне бы лучше подняться к тебе. Не гони меня в эту черную ледяную ночь! Не гони меня от себя!»
– Ничего особенного, – сказала Александра с тоской. – Мороз да и мороз.
Вздох разочарования слетел со стылых губ Валерия Петровича в виде облачка.
– Ну хорошо. Завтра созвонимся. Надо еще подумать. Или зайдешь ко мне, или я на студию заеду.
Александра кивнула, обрадовавшись этому «на студию», перебирая замерзшими ногами.
Валерий Петрович осторожно приложился к ее твердой от мороза щеке. И не успела Александра отстраниться от его сразу потеплевших губ, как что-то мягко ударило ее по голове!
Валерий Петрович резко толкнул Александру, загородил, вскинув руки, защищаясь от какого-то бесформенного предмета, нависшего над ним. Наконец он сбросил свою пушистую рыжую шапку вместе с чем-то вцепившимся в нее прямо на тротуар.
Александра опасливо нагнулась.
Это была птица. Огромная, ширококрылая!
Разжав когти, птица рванулась. Александра вскрикнула…
От ее крика птица испуганно метнулась, бестолково взмыла поперек дороги и с маху ударилась в летящее мимо такси.
Машину даже слегка занесло, но она не остановилась. А птица, словно узел тряпья, отлетела, тяжело упала под ноги Александры. И в неверном свете фонаря она разглядела, что веки у птицы были смерзшимися, обледенелыми…
Птица ничего не видела, потому и шарахалась бестолково. Потому, наверное, и погибла, сослепу залетев в город и не найдя дороги в ущельях улиц!
Сразу вернулось все: и тоска, и ужасы, и одиночество, и все горе, и все обиды. Отшвырнув руки Валерия Петровича, Александра бросилась в подъезд, но у нее еще хватило сил добежать до своей квартиры и дать волю слезам, только захлопнув за собою дверь.
* * *
Я опасался лишь одного – что память моя оставит меня. Это последнее прибежище человечности!
Но нет. Время льется, струится – я же четко помню все, что происходило со мною. Да, память – тяга почище Святогоровой сумы!
Я помню сон, с которого все началось.
Снилось мне, будто я заплутался в тайге и долго брел наугад, пока ноги не утратили опору, и я не покатился кубарем куда-то… уж не в преисподнюю ли? Да нет, всего лишь в волчью яму. Вернее, в ловчую яму!
Была она глубока, крута, осклизла, и все силы мои иссякли в бесплодных попытках выбраться.
Я кричал – мне не отвечали, ибо ответить было некому: слышали меня лишь тайга да ночь.
Не раз солнце и луна сменяли друг друга на небосклоне – я только и мог, что полубезумно наблюдать их чередование, жуя траву, проросшую кое-где на склонах ямы.
Так отчетливо было это видение, что по сию пору помню я, как иссохло мое горло от жажды и спазмы голода терзали желудок!..
И вот, когда, вконец обессилев и вконец отчаявшись, я упал на дно своей ловушки, своей разверстой могилы, и поднял меркнущий взор, я услыхал вдруг голоса.
О, как вернулись ко мне силы! О, как громко зазвучал мой голос, продираясь сквозь тайгу!
И меня услышали. Люди пришли на мой зов и стали вокруг ямы, осторожно вытягивая шеи и заглядывая вниз.
Радости моей не было предела!
Люди… Наконец-то! И не чужие люди! Я узнал их всех, ибо нас соединяло совместное дело.
Я с восторгом звал их по именам, и слезы мешали смотреть на эти дорогие лица, искажали, изламывали их, придавая чертам несвойственное выражение злобы.
Я отер слезы. Но злоба не сошла с лиц.
Более того! Эти люди и не думали вызволять меня из беды. Напротив: они вдруг начали заваливать яму, в которой я сидел, бревнами, ветками и сучьями.
Я исходил криком, метался, но завал рос и креп. И вот я уже видел небо как бы сквозь решетку. А через миг запахло дымом…
Пламя, касаясь сухих ветвей, выло от жадности. Решетка, скрывавшая небо, огненно раскалилась.
Гибель моя была неминуема!
Я пал на дно ямы, силясь хоть на мгновение отдалить ужасную смерть, когда огонь вдруг погас… О чудо! Неведомая сила одолела пламя!
Я слышал панические крики злодеев, они спасались бегством. А чьи-то руки оттаскивали прочь ветки и сучья, и вот снова засверкало передо мной золотое, синее, зеленое: солнце, небо, листва.
Обгорелое бревно уперлось в дно, и я, не раздумывая, начал взбираться по нему.
Сил моих было мало, а вскоре они вовсе иссякли. Тело не повиновалось мне… как вдруг сильные руки схватили меня за плечи и рванули вверх.
* * *
Александра включила бра, посмотрела на часы.
Не спится. Мысли, будто заколдованные, кружатся вокруг того ужасного человека… существа, встреченного по пути из Богородского.
Сергея Хортова!
Да уж, у страха глаза велики. Петр Устиныч до сих пор уверял, что тот человек волком ускакал в лес. Игорь и Саша отмалчивались насчет таких подробностей, но Александра подозревала, что у них от страха были глаза не велики, а просто закрыты. Сама-то она ясно видела человека… конечно, что-то хищное в нем было, да…
Себе-то она могла признаться, что поначалу он вовсе не показался ей ужасным, напротив, потянуло к нему необычайно! Пожалуй, эта встреча, этот случай были самым сильным впечатлением ее жизни, как ни чудовищно это звучит. Ну что ж, стало быть, жизнь такая, что немного нужно, чтобы поразиться, – а выпадает поразительного как раз мало, мало! Ведет она жизнь одинокой бабы, которую все чаще грустно удивляет зеркало, у которой все от случая к случаю: удачные передачи, солидные гонорары, мужчины, хорошее настроение… Обычный же фон – серая обыденность, когда не знаешь, как день избыть. И это вранье, считала Александра, будто работа тележурналиста отнимает много времени, сил и нервов. Впрочем, нет, не вранье, если и впрямь отнимает: у семьи, у любви, у каких-то милых сердцу дел. А если эта работа – главное развлечение в жизни, и притом не в радость, то какая это, к черту, жизнь? Вот она – кем-то презираемая, кем-то любимая, предмет чьей-то зависти – или насмешки, усталая, ленивая, начинающая полнеть и вянуть, – не мать, не жена, не возлюбленная, «репортерка» возраста элегантного Александра Бояринова… От чего тут отнимать – и что? И чего ждать, если в этой жизни все уже испробовано, все испытано – и мужчины, и любовь, и даже попытка семьи. Правда, детей не было – одни аборты. А в последний раз ей было очень серьезно заявлено в больнице: еще один – и она перестанет вообще быть женщиной.
Да? Ну и что? Раньше, позже… Она уже вошла в тот возраст, когда женщина понимает: несбывшееся не сбудется! – и начинает оплакивать его. Первый шаг к старости – пусть маленький шажок! – сделан.
Александра вздохнула, выключила свет, повернулась на бок и подумала, что надо бы завтра разыскать Валерия Петровича: он куда-то запропал, не звонит, не заехал, как обещал. Уже неделя прошла. Впрочем, она прихварывала с того вечера, как топталась у подъезда в лютый мороз, почти не бывала на студии.
Единственный плюс у этой работы – никто не стоит над душой с палкой, чтобы в присутствии сидела от и до.
Нет, а что это творится за дверью?! Такой тихий был подъезд – редкость в наш бурный век… Ничего себе, однако! Тренировка по футболу? От стены к стене пинают огромный, тяжелый, но мягкий мяч. Вот гол в дверь Александры! Ого! Еще раз и еще! А может… там бьют кого-то?!
Александра скользнула к двери, прислушалась. Что ж никто из соседей не выйдет? Ей вечно – вроде как по штату положено, раз журналистка, – приходится решать все проблемы в домоуправлении, неужто еще и ночами оборонять дом родной?!
И тут припадочно закурлыкал звонок под чьей-то рукой!
Александру будто отбросило от двери. Но наконец она решилась: приблизилась к глазку… да так и ахнула, схватилась отпирать.
Прямо на нее умоляюще смотрело искаженное глазком, измученное лицо Валерия Петровича!
Александра отворила не раздумывая, и только когда Овсянников ворвался, оттолкнув ее и тотчас захлопнул дверь, запоздало испугалась: да она же в одной рубашке! Но, глянув на него – потного, перепачканного известкой, измятого, – поняла: да он ее и не видит!
Валерий Петрович шатнулся по коридорчику, слепо тычась в стены ладонями, силясь удержать равновесие, и вдруг осел на корточки, приткнувшись к холодильнику, который у Александры стоял в прихожей из-за тесноты кухни. Снял шапку, вытер ею мокрый лоб и еще некоторое время сидел так, опустив голову и свесив руки, будто в крайней усталости.
Александра остолбенела напротив. Босые ноги застыли, но она почему-то боялась шевельнуться, слушая надсадное дыхание Валерия Петровича.
И вдруг ей почудился там, на площадке, какой-то странный, звук – противный скрип по обитой дерматином двери, словно бы кто-то ногтем провел…
Александра шагнула было к глазку, но Валерий Петрович вскочил, поймал ее за плечо и осторожно, сбоку, заглянул в глазок сам.
Через несколько мгновений обернулся с непередаваемым выражением осунувшегося лица и тихо проговорил:
– Вроде, все. Отстали…
– Да кто?! – наконец-то осмелилась открыть рот Александра.
Ответ был неопределенный:
– Можешь считать, что ты мне сегодня жизнь спасла.
* * *
Автовокзал был не так чтобы очень далеко от Александриного дома, к тому же, туда шел прямо от ее подъезда троллейбус, но Валерий Петрович настоял ехать на такси.
Вышли едва рассвело, но не прежде чем раздраженная диспетчерша позвонила вторично и предала анафеме всех тех, кто машину вызывал, а ехать вроде как и не намерен. Тогда стремглав сбежали по лестнице и шмыгнули в автомобиль.
Конечно, шофер ворчал, но ему не отвечали. Овсянников сидел сгорбившись, Александра забилась в уголок. То поведение ее и Валерия Петровича казалось верхом нелепости, но опять чудилось, что нервы натягиваются до боли, как во время его рассказа…
По счастью, билеты надо было брать не в кассе автовокзала, а прямо у водителя. Таксиста попросили подъехать к самому автобусу. Тот уже стоял с открытой дверцей, очереди не было. Повезло!
Быстро вошли. Хотя еще оставались свободными несколько рядов двойных кресел, Валерий Петрович заставил Александру сесть у прохода, а сам устроился перед ней. В общем-то, Александру это даже порадовало: за ночь столько было сказано, что сейчас уже не хватило бы сил возвращаться опять к тому же, а о чем еще они могли говорить?!
Автобус какое-то время стоял. Александра видела напряженные плечи Валерия Петровича. Единственным серьезным убойным орудием в доме Александры оказался кухонный секач, широкий и короткий, и она знала, что сейчас Валерий Петрович держит его под полой дубленки.
Наконец автобус тронулся.
Через несколько минут сосед Валерия Петровича, сидевший у окна, опустил спинку кресла, откинулся, и Овсянников сделал то же самое. Не оборачиваясь, он успокаивающе махнул Александре, и та кашлянула в ответ: дескать, все в порядке. Однако ее-то сосед сидел недвижимо, похоже, не собирался отдохнуть, расслабиться, а значит, и Александре предстояло сидеть прямо всю дорогу до Богородского, так же как Овсянникову предстояло полулежать, пока его сосед не поднимет спинку кресла. Ведь, сами того не подозревая, соседи эти прикрывали Валерия Петровича и Александру от взоров белой, заиндевелой тайги.
Осень дышала на ладан, но все-таки еще дышала, когда вдруг ударили морозы, и все ее последние вздохи, вся истекающая нега, все полусонное тепло было сковано внезапной стужей. Искристая, колючая, волшебная чешуя в одночасье одела тайгу: каждый ствол, каждую ветку, каждую иголочку, каждую былинку, каждый чудом удержавшийся листок. Все разом оцепенело, словно бы не веря своему мгновенному превращению из ободранного ветрами древия в сверкающий заколдованный сад, где, чудилось, замерли и страх, и борьба, и жажда, и голод, и самые смерть и жизнь. Осталось только одно холодное очарование зимней запевки – предвестия белой, долгой, протяжной песни…
Ночью это чудесное царство сонно мерцало при свете звезд, а днем, когда небо обретало немыслимую, ослепительную высоту и прозрачность, белая тайга начинала вдруг рдеть, голубеть, зеленеть, краснеть, синеть, желтеть, розоветь, лиловеть – играла всеми переливами спектра, оттенками, не имеющими даже названий-то!..
Отведя ослепленные глаза от дивного вертограда, плывущего за окном, Александра уже спокойнее вспоминала, что ей рассказывал нынче ночью Валерий Петрович, лежа рядом с ней, на ее диване, но поверх одеяла, краем которого она была укутана, не прикасаясь к ней, даже не мысля воспользоваться ситуацией.
