bannerbannerbanner
Чаровница для мужа

Елена Арсеньева
Чаровница для мужа

Полная версия

Елена Арсеньева
Чаровница для мужа

И потихонечку катится трап от крыла…

Ю.Визбор

Высокая женщина в черной кожаной куртке и джинсах, тесно обтягивающих ее крепкие ноги, поглубже натянула козырек кожаного кепи и зябко переступила с ноги на ногу. Она пожалела, что надела кроссовки, а не сапоги: ноги замерзли. С утра поманило солнце, а сейчас копятся тяжелые тучи. Иногда пролетит ветерок, пахнущий близкой весной (все же апрель наступил), но от земли, которая всего только чуть оттаяла, из которой еще и травка-то не полезла, разве что около канализационных колодцев, где парит, слегка проклюнулась, исходит зимняя мертвящая стужа. Как ей надоел этот город… как ей не нравился чужой город в чужой стране! Но именно здесь она стала счастливой и богатой. Не дома… ее родной дом совсем близко, за Хейлундзян, рекой Черного Дракона, за Амуром, как эта река называется на русских картах, но домой она никогда не вернется, потому что никогда не изгладится память о полуголодном детстве, о чрезмерно большой семье, о вечно кричащей и ругающейся матери. Нет, туда она ни за что не вернется! Хотя, как говорят англичане, never say never again, или, по-русски, не зарекайся. Она прекрасно знала английский, но все же предпочитала русский, ведь когда-то училась в российском институте… Хотя, если дела с мужем обернутся совсем уж плохо, может быть, придется и уехать. Жаль будет бросать бизнес. Нет, свою торговлю она ему не отдаст. Ни за что! Эти торговые ряды – ее достижение, ее собственность. Муж не имеет на них никакого права. Конечно, строительные подряды, которые она получала, доставались ей только благодаря его связям. И небольшой ресторанчик, который она раньше так любила… Но подряды сейчас практически все приостановлены из-за этого чертова кризиса… и неизвестно, когда их удастся возобновить. А в ресторанчике всем заправляет нудный Лю-Ши-Цын, главный повар, который при виде хозяйки сразу что-нибудь пересаливает. Она постепенно перестала даже заходить в «Сяо». Странно, но на выручке это никак не отразилось. Ладно, пока деньги идут, пусть Лю делает все, что хочет.

Ах ты, да как холодно! Она вообще мерзлявая, отец, помнится, смеялся на ней: «Да что ты так дрожишь, будто с острова Хайнань в Маньчжурию приехала!» Не время еще в курточке бегать, пальто, ее любимое пальто с огромным меховым воротником – вот что нужно для ветреного приамурского апреля!

Правда, на задворках, где она сейчас торчит, белое пальто смотрелось бы дико. Кроме того, ее в том пальто только слепой не заметил бы. А в черной куртке и черном кепи, козырек которого прикрывает лицо, она почти сливается с полуразвалившейся стенкой черного обгорелого сарая – притулилась к ней, и та стала ее окопом. Ну да, она сидит в окопе и выслеживает врага. Врагом с некоторых пор стал муж.

Наверное, каждая женщина испытывает такое. Ну, или многие. Человек, ради которого принесено столько жертв, которому отдана жизнь, вдруг про все забывает. Как будто мокрой губкой – грифельную доску, кто-то неведомый стирает его память не только о любви, но и о долге, об обязательствах, некогда данных ими друг другу, о контрактах, подписанных ради того, чтобы брак их укреплялся, расцветал, а не хирел, не умирал.

Неужели он в самом деле все забыл? Неужели до такой степени потерял голову из-за этой девчонки? Да глупости, конечно, подобных девчонок было в его жизни несчитано за все эти годы… жена редко, но все-таки тоже могла поймать минутку краденого удовольствия, прекрасно зная: что бы ни говорила мимолетному любовнику и в какой бы страсти ему ни клялась, никогда не бросит мужа – так же, как он не бросит ее. Они связаны неразрывно. Они скованы одной цепью. Оба прекрасно знают, что очень многого лишатся, если расстанутся.

И вот вдруг… неужели он решился? Неужели хочет ЛИШИТЬСЯ?..

Да нет, нет, не может быть, это очередная интрижка!

Она вздрогнула. Не услышала – сердцем почувствовала приближающийся рокот мотора. Сколько автомобилей ранее промчалось мимо старого заброшенного сада – она их даже не замечала. А этот…

Этот остановился. Вдали хлопнула дверца. Потом раздались шаги.

Она попятилась. Повисшая на одной петле дверца сарая поддалась за ее спиной, и она шагнула в промозглую глубь, где пахло холодной гарью, а в углах еще лежал черный, словно бы тоже обгорелый снег.

Она скрылась вовремя – высокий осанистый мужчина быстро прошел мимо, оставив позади себя стойкий запах парфюма. Она несколько раз часто сглотнула, чтобы не чихнуть или не кашлянуть. Раньше от ее мужа пахло только сигаретами. Он многие годы курил синий «Kent», не меняя его ни на какие другие сигареты: ни американские, ни французские, ни китайские. «Может, они не очень элитные, – упрямо твердил он жене, когда та стала советовать ему изменить имидж, чтобы соответствовать новому положению богатого человека. – Зато мне с ними хорошо. Они мои нервы успокаивают. А поскольку нервы мои, я их успокаиваю тем, что мне хорошо, а не какой-то там элите». Точно так же упрям он был, когда речь заходила о необходимости пользоваться мужской парфюмерией. Сколько бесподобных мужских духов жена ему дарила… и эти, которыми он пользуется сейчас, «Obsession night for men» от Calvin Klein, дарила, только настоящие, а не китайскую подделку, какой торговали в одном из принадлежащих ей рыночных ларьков. Он от всех ее подарков отказывался: на самом деле у него была аллергия на многие парфюмы. Но когда какую-то вонючую подделку протянула ему худенькая продавщица и – простая, как русская печь! – сказала: «Молодой человек… – Молодой человек, главное, а ему под пятьдесят! – Купите себе духи, это же совершенно ваш запах. В нем скрыта утонченная гармония силы, нежности, света и тени. Яркий и чувственный парфюм привлекает сочетанием мужской силы и убедительной манерой соблазна, пробуждает вихрь горячих фантазий и чувств, погружая своего обладателя в атмосферу открытого флирта и темных летних ночей…»

«Молодой человек», которому было под пятьдесят, замер, слушая ее голос. И, словно под гипнозом простодушных синих глаз, полез за кошельком.

Ему казалось, что из ее рта вылетают невероятные, чарующие звуки. Как будто девушка пела ему о темных жарких ночах, аромате роз, шуме океана и сверкающих страстных очах. Голос ее был необычайно нежен, а слова… откуда она взяла такие слова?!

Ему не приходило в голову, что Люда Куницына – так звали молоденькую торговку, но имя ее он узнал куда позже, уже после того, как завладел ею, – просто-напросто вызубрила этот текст наизусть. Она продавала голимый, как говорится, контрафакт майд ин Чина, продавала задешево, и благодаря цене этот «настоящий французский парфюм» не нуждался в дополнительной рекламе, но Люда все же нашла в Интернете рекламу подлинных марок, переписала ее и выучила наизусть. Несмотря на свою молодость и кажущуюся неопытность, Люда Куницына чувствовала людей безошибочно… или почти безошибочно: «почти» в том смысле, что хорошо понимала мужчин, а вот женщин – не всегда.

Этого человека она поняла с полувзгляда. Он – ребенок. Ему нужна красивая обертка. Фантик. Слова, необычно, интригующе составляющие фразу, пусть даже в ней не таится никакого смысла…

– Светланочка Борисовненька, – молитвенно сложив руки на груди, лепетала старшая продавщица, преданно глядя в глаза хозяйке, – вот знаете, как будто петлей она его обвила, Евгения-то Константиновича, ну прям приворожила! Ему, видать, удивительно было, что его кто-то не знает. Повернулся, купил эту дешевку… и не знаю, что они там друг дружке в палатке сказали, только вечером он за Людкой приехал и ее увез. Вы уж простите, Светланочка Борисовненька, я как чувствовала: что-то не так, ну и проследила… Они сели в «Опель» Евгения Константиновича, он скромненько так приехал, на «опелечке», а не на «мерсе»…

Та, кого старшая продавщица называла «Светланочка Борисовненька», ненавидела это свое русское прозвище, но приходилось с ним мириться, чтобы люди не калечили ее подлинное имя и не издевались над ним, ни одной минуты не верила, что Людка Куницына не узнала ее мужа. Да его практически все в городе знают! Конечно, разные дуры бывают… может, у Людки зрение минус восемь и она забыла линзы вставить, если не отличила прикинутого хозяйкиного мужа от той серой шушеры, что мимо ее палатки ходит круглый день, но вообще-то это ведь сюжет для диснеевской анимашки: бедная служаночка заманивает на рынке покупателя, а он оказывается король!

Да… зря жена короля чохом считала всех русских баб дурами. Зря!

…Муж прошел мимо, и так же долго, как трепетал в ее чутких ноздрях аромат дешевки, с помощью которой его «обвили петлей» и «приворожили» (и никакая аллергия не возникла!), дрожало перед ней его лицо, вернее, выражение этого толстощекого, несколько обрюзгшего уже лица с покрасневшими глазами, под которыми провисли мешки. Чудилось, будто шел себе, шел измученный жизнью труженик, озлобившийся, недоверчивый, во всем на свете изуверившийся, и вдруг учуял аромат цветущей черемухи. И замер, не веря себе, не в силах вспомнить, что это вообще такое столь тревожно, щемяще, сладостно благоухает, в любое мгновение готовый бежать от этого пьянящего и, очень может быть, опасного запаха… но решивший все же помедлить. Он еще тешит себя надеждой, будто может в любую минуту оторваться от сильнодействующих чар, но не знает, что не черемуха то была, не цветок, а алчное, расчетливое животное, которое распустило свои щупальца и…

– Милый мой! Я так тебя ждала!

Восторженный женский голос заставил ее повернуться. Очарованное, влюбленное лицо мужа растаяло. Теперь она видела только его бритый затылок (он всегда брил голову, как новобранец, думал, наверное, что это его молодит, но «ежик» на большой круглой голове делал его похожим на уголовника), подскакивающие широкие плечи, на которых нелепо болталось длинное и легкое кашемировое пальто, слышала чавканье подтаявшей грязи под его ботинками… Он бежал, бежал со всех ног к тоненькой девочке, что стояла на покосившемся крылечке осевшего домишки и тянула руки к бегущему мужчине. На ней был неподвязанный простенький пеньюарчик, под которым сквозило худенькое голое тело, а на плечи она накинула серый оренбургский платок. Голые ноги в дешевых тапках с помпонами выглядели наивно и трогательно, ну до того трогательно, что на какой-то миг у женщины, которая наблюдала за ней и ненавидела ее, вдруг защемило сердце. В этот миг, в долю секунды она вспомнила себя семнадцатилетней, у нее были такие же точеные, тоненькие ножки…

 

Миг прошел. Она прикусила губу, глядя, как ее муж подбежал к девушке, стиснул ее, ломая в объятиях, как упал перед ней на колени – прямо на грязные, затоптанные ступеньки крылечка упал в эксклюзивных брюках от знаменитого японца Коби Имамуры, который раз в два-три месяца нарочно приезжал из Йокогамы обслуживать нескольких своих избранных русских клиентов, жителей города Ха! – и припал губами к тому месту, кое поэты Поднебесной издревле называли яшмовыми вратами. Девушка смеялась, закидывала голову, потом вдруг замерла под натиском жадных губ, вцепилась напряженными пальцами в кашемировое пальто…

Женщина, следившая за ней, зажмурилась, схватилась за сердце. Когда она вновь открыла глаза, на крыльце никого не было. Эти двое ушли в дом, заперли за собой дверь, и, конечно, ежу понятно, чем они там занимаются.

Очертания дома расплывались и качались перед глазами… слезы, что ли, накатили?

Она осторожно промокнула свои сильно накрашенные ресницы. Теперь с прежней отчетливостью стали видны убогое строение и убогий же, голый, по-весеннему неприглядный садик, в котором оно пряталось.

«Что ж он ей квартиру сразу не купил? – подумала она со злой насмешливостью. – И пеньюарчик с нашего рынка, синтетика, копеечный… что же не обмотал ее с ног до головы новыми шмотками?! Денег жалко? Нет, на него непохоже… А может, это потому, что ненадолго, и он не считает нужным тратиться? Или она ему продолжает мозг трахать? Говорит, будто ничего ей не надо от него, никаких денег и квартир, необходим только он…»

Жизненный опыт и проницательность говорили, да нет, просто кричали ей в оба уха, что дело именно так и обстоит. Оттого эта худосочная, с тоненькими ножками соперница и опасна. Очень может быть, ее муж до сих пор верит, что Людка не подозревает, кто он такой. Дурак, ох, дурак… Он хочет подольше упиваться иллюзией того, что его любят не за деньги! А Людка…

Нетушки, сейчас таких дур нет, чтобы любили не за деньги. Так его любила та, что стала его женой, заключив с ним договор, ставший залогом нерушимой верности… И верность, и договор он нарушил. На глазах своей обманутой жены.

«Я тоже дура, – сказала она себе. – Я могла бы сейчас заснять эту сцену хотя бы на мобильный, и тогда у меня были бы доказательства его измены. И я бы… точно, в суде с этим посчитались бы!»

Она испугалась своих мыслей. Ничего подобного никогда не приходило ей в голову! Суд? Развод? Нет. Она считала себя частью этого человека, а его – частью себя. И вот… вдруг эти мысли пришли…

Дружба дружбой, а табачок врозь, как говорят русские?

Неужели?!

Нет, нет, она не хочет, не хочет!

Женщина повернулась и ринулась прочь, не разбирая дороги.

Она не знала, что лишь только отошла от обгорелой стенки сарая, как ее высокая плотная фигура стала хорошо видна на фоне серого забора. И надо же было так случиться, что мужчина, который услаждал свою любовницу на стареньком диванчике, стоявшем около низкого, покосившегося, как все в этом домишке, окна, поднял голову и глянул поверх занавесок. Сперва его взгляд был бездумен и незряч, потом… потом он узнал эту черную фигуру. Он узнал свою жену.

Взгляд его стал холоден, даже черты лица словно бы разом усохли и заострились. И все же ничто, даже это мгновенное потрясение, не могло остудить тот любовный пыл, который зажгла в нем худенькая, простенькая девчонка, распластанная под его мощным телом. И он вновь склонился к ней, припал к ее губам, которые одни в целом мире могли заставить его отрешиться от ада повседневности, повести к счастью.

К любви, его последней любви…

Ему доставляло наслаждение само сочетание слов: последняя любовь. Он думал, они означают, что после этой девушки он никого уже не сможет полюбить, так сильно она его пленила. Он не знал, что смысл этих слов в другом. В том, что у него просто не осталось времени полюбить еще кого-то.

И у нее тоже не осталось времени кому-то еще задурить голову.

* * *

В коридоре захохотали – ну просто гомерически. Вернее сказать – заржали, словно там вдруг, откуда ни возьмись, возник полноценный жеребячий табун.

Алена Дмитриева оглянулась на дверь, осуждающе покачала головой и вновь повернулась к своей подруге. В глазах подруги тоска смешивалась с яростью. Тоску вызывало воспоминание о пропавшем Собакевиче. Ярость адресовалась жеребячьему табуну, бестактно заржавшему именно в ту минуту, когда Александрина (так звали подругу) рассказывала Алене, какой Собакевич был замечательный далматинец, какой умный, все понимающий, как он тонко чувствовал настроение хозяйки и как сердито лаял на Шурика, когда тот снова и снова ссорился с Настей. Шурик – это Александринин сын, которого она, приустав за двадцать пять лет воспитывать и перевоспитывать, мечтала пристроить за хорошую девушку. Настя из всех многочисленных Шурикиных девушек была самой лучшей, Александрина с дорогой душой благословила бы сыночка под венец, да ведь он опять показал свой вздорный нрав. Настя обиделась и убежала, хлопнув, само собой, дверью и присовокупив к сему клятву, что больше никогда-никогда-никогда ни ногой (ни левой, ни правой, ни обеими) шагу не сделает к Шурику. Александрина назвала сына старым дураком, и Собакевич звонко поддакнул, в смысле подгавкнул, поняв ее материнскую печаль, а Шурик топнул на него и сказал: «Заткнись, шавка чертова!», а Собакевич снова гавкнул и пошел в добрые руки Александрины, которую искренне считал не просто хозяйкой, а своей матерью, такой же, какой она была Шурику, и если в самом деле существует такая штука, как импринтинг,[1] то далматинец, несомненно, полагал себя человеком – таким же, как Александрина, – а если и удивлялся тому, что непохож на нее, то, наверное, не слишком, в смысле удивлялся не слишком, потому что длинный, мосластый, блондинистый и голубоглазый Шурик тоже мало напоминал свою изящную черноволосую и черноглазую маменьку. Шурик уродился весь в отца, ну и пес небось тоже считал, что и он со своими черными пятнами на белой шерсти – весь в отца, только не в Шурикиного, а в своего собственного, далматинского.

Бог его знает, что он там считал, Собакевич, но только никто так, как он, не умел успокоить Александрину и уверить ее в том, что все будет хорошо. И газету не закроют, а вот шиш этому кризису, врешь, не возьмешь, и Шурик женится на Насте, а если нет, то и ладно, глядишь, еще и получше Насти найдет, и Кирилл, давняя, вечная, можно сказать, неизбывная Александринина любовь, вдруг вывалится из гиперпространства с пылким, как встарь, поздравлением с днем рождения… И все это Собакевич умудрялся внушить Александрине, что характерно, не произнеся ни единого слова…

А теперь его нет. Он бесследно исчез. Канул в неизвестность во время прогулки. Александрина вчера утром спустила его с поводка, чтобы побегал на свободе, как делала это тысячу раз, Собакевич кинулся в кусты, как делал это тоже тысячу раз, – но к хозяйке не вернулся, а словно сквозь землю провалился. Такого прежде не бывало ни разу!

Уж Александрина искала, кричала, звала его до хрипоты, обошла все вокруг, заглянула под каждый кустик, она даже заявила в милицию, но бесполезно.

– Ну, он у вас кто? – спросил дежурный. – Кобель? А сейчас собачьи свадьбы, мой вон кобель аж с цепи рвется, за квартал сучек чуя. Что вы хотите, против природы не попрешь!

Александрина объяснила, что ее пес был во младенчестве кастрирован, а значит, зов природы вовсе не должен быть им услышан, ведь не слышал он его минувшие пять лет жизни.

– Кастрирован?! – ужаснулся дежурный. – Какая жестокость, лишить бессловесную животину естественных радостей жизни, какое варварство, женщина… Сердца у вас нет!

И отвернулся от Александрины, присовокупив, что ему работать надо, а не всякой ерундой заниматься.

Александрина не стала ему объяснять, что не сама она Собакевича лишила «естественных радостей жизни», а таким он был ей подарен. Она вообще больше ни слова не сказала. Схватилась за сердце – то самое, коего, по мнению дежурного, у нее не было, но которое отчаянно болело, – и ушла из отделения.

И пожаловаться, главное дело, оказалось совершенно некому! Шурик помирился с Настей (вот ведь не соврал Собакевич, все по его и вышло!) и последние дни жил у нее, пользуясь отъездом Настиной матери в командировку. Не желая мешать личному счастью сына, Александрина сама-одна отпечатала и расклеила по окрестностям объявления о пропаже далматинца с обещанием щедрого вознаграждения и указанием аж четырех своих телефонов: домашнего, редакционного, личного мобильного и мобильного корпоративного. Не сказать, что все они мертво молчали, особенно редакционный, однако ни один из звонков не имел отношения к судьбе бедного Собакевича.

Единственным светлым лучом в мрачной сплошной лихорадке буден явилось внезапное возникновение из гиперпространства давней-предавней Александрининой подруги Леночки, более известной как писательница-детективщица Алена Дмитриева (тут Собакевич малость дал маху: Кирилл так и не поздравил с днем рождения былую возлюбленную, зато Леночка объявилась), и только-только Александрина начала ей рассказывать про свое несчастье и слегка воскресать душой в дружеском искреннем Аленином сочувствии, как за дверью, вообразите себе, по-жеребячьи заржали! И снова, и опять, и еще раз!

– Ну, знаете! – возмущенно воскликнула Александрина. – Это уже ни в какие ворота! Ни в какие! – И, промаршировав к двери, распахнула ее настежь.

Полы ее роскошного черно-оранжевого пончо (отопление было в редакции никакое, а конец апреля в городе Ха выдался нынче чрезвычайно полосат по погодным условиям… как, впрочем, и всегда!) взвились, подобно крылам, и Алене за этими крылами не сразу удалось разглядеть, что ржущий табун оказался не столь уж велик, как можно было судить по исторгаемому им звуку, а состоял всего-навсего из двух молодчиков лет этак двадцати пяти, которые рассматривали газетную страницу, вертели ее так и сяк и выкрикивали на разные голоса:

– Прикольно!

– Забойно!

– Отпадно!

– Зашибись!

– Клево!

– Стремно!

– Ща сдохну! – и прочие дурацкие словечки, которыми в нынешнем обществе принято выражать полный восторг.

– Что тут происходит? – ледяным голосом вопросила Александрина, и гогот моментально и резко пошел на спад. – Чего ты ржешь, Герка, скажи на милость? Чего ты так гогочешь?!

– Извините, Александрина Богдановна, – произнес один из «жеребцов», наголо бритый, с серьгой-скобочкой в ухе и татуировками на мощных бицепсах (несмотря на лютый апрельский холод, он был в одной лишь кожаной жилетке и кожаных джинсах, ну ни дать ни взять байкер самого экстремального вида, а не сотрудник приличной краевой молодежной газеты!). – Извините. Это мы Венькин матерьяльчик обсуждаем, – и он кивнул на долговязого, бледного, тощего юнца тоже в серьге, но, вдобавок к сему, еще и с бабьим кукишем на затылке, в невероятных штанах с мотней ниже колен и в замшевой курточке с бесчисленным количеством бахромы, висевшей где надо и где не надо.

«Ну и репортер нынче пошел в городе Ха, – подумала консервативная Алена Дмитриева, – это же просто персонаж «Республики ШКИД», а не репортер!»

– Вернее, героиню оного, – уточнил «байкер» Герка. – Ну, ту самую знаменитую бизнесменшу-китаезу, которая со своей продавщицей на рынке на Амурском бульваре подралась. Знаете, как ее зовут на самом деле? Да вы, наверное, читали про эту историю?

Александрина Богдановна сузила свои и без того узкие, гуранские[2] черные глаза, метнула из них пару-тройку молний и выразилась в том смысле, что больно надо ей всякое дерьмо читать, положение зам главного редактора ее, конечно, ко многому обязывает, но не до такой же степени!

 

Алена ужаснулась. Она на месте Веньки жутко обиделась бы, может, даже кинула б на стол зам главного заявление об уходе… Однако местная молодежь, видимо, привыкла к безапелляционным манерам своей начальницы, а потому и глазом не моргнула.

– Знаете, как ее зовут? – не унимался Герка. – Нет, правда не знаете?!

Его темные, блестящие, влажные от веселых слез глаза перебегали с Александрины на Алену, и столько в его голосе было живой, юношеской, можно сказать, щенячьей, заразительной радости жизни, что писательница Дмитриева невольно улыбнулась в ответ. Вообще-то она относилась к байкерам настороженно (лет тридцать назад, в самой ранней юности, вернее, в детстве, на закрытом просмотре для интеллектуальной элиты – к оной принадлежали ее родители – она посмотрела фильм «The Born Losers» американского режиссера Фрэнка, в русском переводе звавшийся то «Рожденные неприкаянными», то «Подонки», – и навсегда, на всю жизнь, испугалась мрачных, разнузданных мотоциклистов… а детские страхи очень живучи), но этот парень был такой славный! И даже злая, взбешенная Александрина вдруг сменила гнев на милость, и если не улыбнулась, то хотя бы перестала метать в него черные молнии.

– Не знаем, успокойся, – молвила она устало. – Уже скажи скорей, как ее зовут, и перестань нарушать рабочую обстановку.

– Ее! Зовут! – отрывисто выкрикнул Герка, будто ставя после каждого слова восклицательный знак. – Эту! Китаезу! Зовут! Сунь! Банан! Понимаете?! СУНЬ БАНАН!!!

– Куда? – после некоторой паузы спросила озадаченная Александрина Богдановна, и вслед за этим редакция огласилась новым взрывом гомерического хохота репортеров, к которым присоединились и Алена Дмитриева, и выглянувшие на шум обитатели других кабинетов, и в конце концов сама Александрина. Она по природе своей вообще была чрезвычайно смешлива, а уж смех у нее был чудесный, хрустальный, изумленный и невероятно заразительный, так что теперь уже хохотали впокатуху, ну натурально валялись вообще все, в том числе и заглянувший на шум охранник, и уборщица, и сам главный редактор, важно-вальяжный мужчина, больше похожий на какого-нибудь губернатора, чем на журналиста.

Короче, участия в общем разнузданном веселье не принимали только коробки с бумагой для принтеров, нагроможденные в узком коридоре, а также поставленный на попа сломанный стол и пара-тройка компьютеров, то ли лишних, то ли тоже отживших свой век.

Впрочем, нет. Не смеялась еще какая-то женщина, возникшая в дверях редакции.

Она была высока ростом, чрезвычайно дебела и весьма экзотична – экзотична даже для города Ха, где всякого навидались по причине его близкого соседства с Китаем. То есть до такой степени необычно она выглядела, что сначала один хохотун к ней обернулся – и замер, и умолк, и не смог отвести глаз, потом – другой, третий… Итак, смех по поводу неведомой Сунь Банан постепенно стих, и все теперь с превеликим любопытством незнакомку разглядывали.

Лицо у нее было мелово-белым, густо набеленным и напудренным, неживым, неподвижным, словно маска. Черные-пречерные смоляные волосы были гладко зачесаны назад и, такое впечатление, чуточку подбриты у корней, потому что лоб казался очень высоким, чрезмерно высоким. Вообще лицо странной дамы напоминало качественно побеленную большую луну. По этой грунтовке она нарисовала маленькие, с булавочную головку, губы, кроваво-красные, словно у вампирицы, небольшие карминные пятнышки румянца на скулах, а также тонкие-претонкие, не толще волосинки, черные брови. На щеках прилеплены были две мушки: та, что на правой, – в форме зайца, а на левой – черепахи. Мушки были крошечные, но вырезаны с таким искусством, что даже по контуру зверька можно было с первого взгляда угадать, кто изображен. Кстати, мушки оказались не черные, как водилось некогда в Европе, а разноцветные: заяц – желтый, а черепашка – зеленая. Глаза у дамы были узкие, но так широко и щедро обведенные черным, что выглядели большими, круглыми и пугающими. Да еще зеленовато-фиолетовая обводка до самых бровей имела место быть… Создавалось впечатление изрядных фингалов, поставленных неизвестно кем. И невольно напрашивался вопрос: да отчего же никто не вызвал наряд милиции при виде этой не то сбежавшей из дома скорби шизоиды, не то бродячей вампирши?!

Одежда дамы тоже выглядела поразительно, но совершенно в ином плане. На ней было просторное пальто из тонкой, словно лайка, белой кожи, украшенное затейливым кожаным же кружевом и отделанное белым с черными кисточками мехом. Я не ручаюсь за всех остальных созерцателей загадочной особы, однако Алена Дмитриева такой мех видела прежде только на картинках, изображавших различных царствующих особ. Наверняка это был баснословный горностай! Кожаное пальто с горностаем – это звучит гордо, очень гордо, и изумление Алены по поводу странной дамы стало просто непомерным. Может, она, конечно, и вампирша, может, и душевнобольная, но нужды в деньгах явно не испытывает, а точнее, явно не знает, куда их девать.

Несусветное пальто дополнялось столь же несусветными белыми сапогами и сумкой из змеиной кожи – тоже белой.

От этих деталей Алена, раз к ним приковавшись, глаз не могла отвести. Не то чтобы она была таким уж выдающимся серпентологом, по-русски говоря – змееведом: по правде сказать, ничегошеньки в змеях не понимала и отродясь не отличила бы безобидного ужаку от ядовитой гадюки, а во Франции, близ криминальной деревни Мулен-ан-Тоннеруа,[3] даже как-то раз веревку, лежащую поперек дороги, приняла за змею и бежала от нее быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, – однако даже она знала, что белая змея – существо уникальное. Не зря же в фольклоре многих народов (вот уж в чем в чем, а в фольклоре писательница Дмитриева была изрядно искушена!) белая змея – старшая над другими змеями, хранительница кладов, всем змеям змея, и убивший ее получает возможность видеть клады и сокровища. Вкусить мясо белой змеи – то же, что испить воды мудрости, человек обретает дар слышать и понимать вещие речи птиц и животных. Так полагают славяне. А башкиры, к примеру, убеждены, что если перед белой змеей расстелить белый платок, то она положит на него свои рожки, и человек, который получил эти рожки, будет счастливым. Но причинять зло белой змее, царице змей, нельзя ни в коем случае – другие гады сожрут убийцу на месте.

Видимо, в китайской мифологии (а возникшая в редакции дама была, конечно, китаянка) к убийцам белых змей относились менее уважительно, потому что носительница сапог из их кожи выглядела весьма преуспевающей. С другой стороны, не сама же она приканчивала змей, не она сдирала с них кожу и тачала из нее сапоги…

Размышления Алены были прерваны Александриной, которая наконец-то вышла из ступора и спросила:

– А вы, собственно, к кому?

Луноликая особа обратила к ней свои узкие глаза и внимательно осмотрела, словно решая, достойна ли эта брюнетка в пончо, чтобы ей ответили, или нет. Видимо, Александрина все же прошла и фейс-контроль, и дресс-код, потому что китаянка кивнула в знак приветствия и, щелкнув замочком (похоже, что платиновым) своей белой змеиной сумки, достала из нее свернутый бумажный квадратик. Буквы «ГМГ», «Губернская Молодежная Газета», сразу бросились в глаза.

– Так, – проговорила догадливая Александрина, – у вас что, претензии к какому-то материалу?

Могучий мужчина – главный редактор – бочком, бочком, неприметно слинял в свой кабинет, из чего следовал вывод, что главным редакционным вышибалой является именно хрупкая и нежная Александрина.

– Совершенно верно, – сказала китаянка на прекрасном, без малейшего акцента, русском языке и кивнула в подтверждение своих слов. – К материалу.

– К какому именно?

– Вот к этому, – китаянка развернула газету. – В нем искажены факты.

Длинный-предлинный ноготь – алый, словно кровь, длиной сантиметров пять, не меньше, вдобавок украшенный блестками, – на миг завис над страницей, и Алена вспомнила, что в былые времена китаянки удлиняли свои ногти с помощью золотых и серебряных наконечников. Особенно этим славилась императрица Цыси. Здесь следует уточнить, что голова писательницы Дмитриевой была битком набита массой разных сведений, порой нужных, порой совершенно бесполезных, кстати или не кстати всплывавших в памяти. Кажется, это называется эрудицией.

Следя за движением сверкающего ногтя, все вытянули шеи и невольно прочли вслух:

– «Дуэль на рынке».

– О! – воскликнул Венька, краснея. – А! Так вы… – И осекся, и умолк, будто мигом онемев.

1Импринтинг (запечатление) – психофизиологический механизм, благодаря которому впечатление или образ, воспринятые в определенный момент развития, прочно запечатлеваются в памяти, превращаясь в устойчивую поведенческую программу. Младенцы человеческие, а также детеныши животных и зверей отождествляют себя с тем существом, которое находится рядом с ними в самый трудный начальный период их жизни. Именно благодаря импринтингу Маугли считал себя волчонком.
2Гуранами на Дальнем Востоке и в Забайкалье исстари называют детей от смешанных браков между русскими и представителями местных народностей.
3О приключениях в этой деревне можно прочитать в романах Елены Арсеньевой «Париж. ru», «Повелитель разбитых сердец», «Поцелуй с дальним прицелом», «Ведьма из яблоневого сада», издательство «ЭКСМО».
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 
Рейтинг@Mail.ru