Екатерина Звонцова
Это я тебя убила

Наше воссоединение начинается ровно так, как я и боялась.

Когда Скорфус вывел меня на подземцев, я объяснила, кого ищу, и поняла, во что этот кто-то превратился. Правда отдалась знакомой болью в ребрах: я ведь до последнего надеялась, что найду Эвера призраком, или пленником, ну или жителем этой странной общины – Скорфус ставил на один из таких вариантов. Впрочем, теперь я осознала: он намекал и на худшее, пытался меня подготовить. «Подземье – не совсем материальный мир, – объяснял он. – Там действует волшебство, не похожее на наше, более древнее, мощное и в то же время простое. Но природа у них одна, прорывается она непредсказуемо, поэтому ты и облажалась так, как облажалась, а не просто угробила этого гасителя. Ты сказала ему исчезнуть – тебя услышали, портал открылся. Вот только в Подземье нельзя просто провалиться. Оно либо выпивает тебя, либо меняет до неузнаваемости. Помнишь бога-отшельника, Идуса, ушедшего в какое-то Темное Место от сияния и правил Святой Горы? По некоторым легендам, он убрался именно сюда, а когда его жена Сэрпо решила спуститься к нему, он уже был огромным полуразумным нетопырем. И сама она такой стала, не смогла сопротивляться, когда наелась гранатов из Подземного сада. Даже боги здесь…»

…Слабы. Что могло случиться с испуганным, раненым человеком, от которого отвернулся…

Нет, я не имею права на слово «друг». Но Эвер мне доверял и всегда занимал мою сторону. А я даже его не выслушала.

Заключая сделку, подземцы подтвердили нам простую вещь: Монстр неуправляем. Да, он проникает к ним в разум, но сам разума будто лишен. Тупая, огромная, вечно жаждущая крови тварь. Прячется в темных углах; если нет человеческих жертв, может сожрать ящерицу или летучую мышь. Странно, что передвигается на двух ногах. Странно, что одна рука железная. Странно, что он почти всегда выбирает жертв, которые и так чем-то ослаблены – недавней утратой близкого, сложными делами, ссорой с любимыми. Видимо, это было последнее человеческое, что осталось от Эвера. Проницательность. И давняя боль.

– Ты понимаешь, что с тобой произошло? – пересилив себя, спрашиваю я.

Я не знаю, какое именно «произошло» имею в виду. Скорее всего, предпоследнее: когда он перевоплотился и, ведомый чужим, иномирным голодом, начал убивать. Но он понимает меня иначе, так, как и должен. Медленно убирает руки от лица. Снова на меня смотрит. И слабо кивает.

– Да. Я понимаю, что ты на меня напала, и я упал в полную темноту, где не мог дышать.

Сглатываю. Я очень хочу, чтобы Скорфус был со мной. Чтобы был хоть кто-то, за кем я могла бы спрятаться.

– Потом, почти сразу, что-то… – продолжает Эвер подрагивающим голосом, – проросло во мне, как эта пещерная дрянь растет на потолке. Моя душа оказалась в… – он опять облизывает губы, – подобии ледяного саркофага, опишу это так: было холодно и больно, управлять телом не получалось, думать тоже. – Он кидает взгляд на свои руки, подергивает пальцами, точно проверяя, слушаются ли они теперь. – Я только наблюдал, как то, что от меня осталось, носится по незнакомым катакомбам и убивает живущих там маленьких людей. А иногда больших. Иногда – животных и фамильяров. – У него все же получается сцепить пальцы в замок, и костяшки белеют. – Не знаю, сколько это длилось, счет времени я потерял. Единственное, что я знаю точно: все, – я уже едва выдерживаю его взгляд, он жжется и блестит, – из-за тебя, Орфо. Это каким-то образом сделала ты. Верно ведь?

Он замолкает – и, оттого что он все еще не пытается кинуться, не кричит, не проклинает и не плачет, мне очень плохо. Запоздало я понимаю, почему это так ранит: ощущение, будто он… боится? В неподвижных глазах страха больше нет, но все тело словно струна. Неужели он ждет, что я сделаю это снова? Отправлю его назад? Наблюдает он за мной именно так: как за опасным животным, которое пока не вонзило зубы ему в горло только по туманной случайности.

– Да. – Все равно нет других слов, нет смысла изворачиваться, я давлю в зародыше даже оправдание «Я же была малышкой», которым утешал меня Скорфус. – Да, это сделала я, но не намеренно. Я… я не знаю, как это произошло, и я не хотела. Правда.

Из последних сил смотрю на его лицо, ища хоть какой-то отклик. Какой угодно, пусть это будет гнев; благодаря гневу я окончательно удостоверюсь, что Эвер ожил. Пока он живым не кажется, точнее, все ощущается так, будто часть его чувств так и осталась подо льдом подземного волшебства. Или Монстр забрал их, умирая под когтями Скорфуса. И уже не вернет.

– Сколько… прошло времени? – прокашлявшись, спрашивает Эвер. Он так и не ответил на мое «не хотела», и я его понимаю. Само то, что он обратился ко мне не с упреком, а с вопросом, дает надежду. Я отвечаю как можно быстрее:

– Четыре года, Эвер. Примерно так.

Он все так же заторможенно, точно везде встречая препятствия, обводит взглядом помещение. Белую лепнину на потолке и стенах. Мебель из легкого резного орешника. Шкаф с книгами, шкаф с одеждой, кнут и меч, спокойно висящие на креплениях в углу. Белую шкуру на полу, виолы на подоконнике. Они сильно разрослись за это время.

– Ничего… – он снова кашляет, так сильно, что приходится приложить ко рту ладонь, и быстро сжимает ее в кулак, – не поменялось.

Это не вопрос, он говорит в пустоту.

– Лин, – выдыхаю имя, хотя все внутри сжимается сильнее. – Он не велел ничего трогать. Не знаю почему. И папа поддержал. Здесь все было заперто.

– Все?.. – Он не сводит глаз с виол.

– Их поливала я. – Впервые выдержка подводит, глаза все-таки приходится отвести. – Эвер, мы чувствовали ужасную вину. Особенно я, да, но и он, кажется, тоже.

– Как он? – Эвер спрашивает все так же равнодушно. Но на несколько мгновений замирает, услышав:

– Его больше нет, умер зимой. Мор.

Эвер кивает. Похоже, новость все-таки ранила его: движение такое скупое, будто он боится эту рану потревожить. Помедлив, он задает еще один вопрос, которого я жду:

– А король Плиниус?

Может, это единственное, о чем он действительно переживает, ведь из нас троих лишь папа ни разу, никак не причинил ему вреда. И хотя бы тут я могу его порадовать.

– В порядке. – Колеблюсь, но добавляю: – Только в ужасе, разочарован и злится. Я рассказала ему правду о том, что сделала.

Я уверена, мне не почудилось: лицо Эвера чуть посветлело. Он никогда не демонстрировал горячей, слишком кричащей любви к отцу, но я знала о ней и радовалась, что она такая. Почти столь же огромная и доверчивая, сколь у меня, но намного более благодарная и терпеливая. Порой я даже начинала переживать: может, и ко мне-то Эвер хорошо относится, только потому что папа на него надеется? Отмахивалась как могла. Отмахиваюсь и теперь. Зато отмечаю еще одну эмоцию в глазах Эвера – легкое, но удивление. Из-за последних слов.

– Он… – я немного лукавлю, но не так чтобы очень, – на твоей стороне. Не на моей. Он очень надеется скоро увидеть тебя.

Эвер молчит – может, ждет чего-то еще, а может, чувствует: кое-чего я не досказала. Наверное, нужно. Нет, лучше придержать. Я не понимаю, просто не понимаю, как он сейчас настроен, и в том числе поэтому не до конца владею собой. Одна часть меня хочет умолять его боги знают о чем, другая порывается допрашивать о… о бойне. Еще одна вещь, которую я подзабыла, – как же с ним сложно. Нет никаких «мертвых» эмоций, нет эмоций, «забранных Монстром». Эвер, которого я знала, всегда хорошо скрывал, что происходит у него на душе. Особенно перед теми, кому не доверял.

– Я буду рад, – шелестит он, снова ложится и прикрывает глаза. Веки дрожат, на лбу выступает испарина.

– Тебе плохо? – выпаливаю я, прежде чем одернула бы себя и запретила бы так выдавать волнение. Даже подаюсь немного вперед. – Хочешь, я позову…

– Не надо, – обрывает он, не резко, но на меня словно веет холодом – опять, почти как в пещере. – Не надо, я… наверное, просто должен привыкнуть. К чему бы то ни было, я даже не понимаю, как это называть.

Спасение. Воскрешение. Возрождение. Снятие проклятия. Почему все эти хорошие слова жгут меня плевками яда? Я вдруг понимаю одно, и очень остро: я отчаянно хочу коснуться его. Чего угодно, хоть волос, хоть плеча, хоть руки. Он сказал сейчас правильно. Я тоже, в той или иной мере, привыкаю. К тому, что исправила хоть что-то. К тому, что он стал собой и я могу его видеть. Если отбросить все прочее, все несказанное, все угнетающее меня и бесящее Скорфуса, это ведь главное. Для меня нет ничего ценнее жизни моего Эвера. Пусть я больше не могу звать его своим.

Когда он только появился рядом, я знала: да, ему неприятны чужие прикосновения. Даже не так, он их боится. Мне было восемь, он старался не пугать меня, но постепенно, не без помощи отца, я разобралась с причиной. У нас с Эвером не возникало проблем, я сама прикосновения не жаловала. Обнять папу, взять за руку брата – да, но кроме этого я предпочитала трогать цветы, а не людей, и чтобы не трогали меня. К девяти годам я отвадила всех служанок, пытавшихся помочь мне одеться, причесаться и тем более помыться. К десяти сама забиралась на лошадь и вылезала из кареты, лишь бы никому не давать руку. К двенадцати дала четко понять самым настойчивым юным нобилям: эта принцесса не танцует. Поэтому я поняла бы Эвера, даже если бы ничего не знала. И поэтому сразу заметила, когда что-то начало меняться.

Ему было настолько жаль меня в Кошмарные ночи, что он сам клал руку мне на лоб – и не отдергивал, когда я хваталась за нее. Два или три раза он обнимал меня утром, видя, что я совсем серая от слабости. Он ставил меня в правильную боевую стойку, показывал, как держать меч и хлыст, работа с которым давалась мне особенно трудно. Однажды я сама в каком-то порыве обняла его, тут же отпрянула, попросила прощения – но он сказал не извиняться. После этого я и позволила себе иногда, видя, что ему грустно или он устал, брать его за руку и переплетать наши пальцы.

Я тянусь к безвольно лежащей руке и сейчас, но он двигает ее в сторону, даже не открыв глаз. Долгая жизнь в Подземье, видимо, обострила его чувства. Сжимаю кулак, зубы тоже стискиваются. Проклятый Скорфус, не брось он меня, я не вела бы себя так глупо, мне нужно было бы держать лицо. Я выдыхаю и откидываюсь в кресле, стараюсь принять как можно более расслабленный вид. Настоящий разговор только начинается, нужно собраться с духом и…

– Значит, Лин мертв, – произносит Эвер странным тоном. Его глаза медленно открываются, они все еще стеклянно-отчужденные. – А срок правления твоего отца оканчивается. Правильно?

– Правильно. – Киваю и жду продолжения: не понимаю, для чего очевидное уточнение.

Эвер пару секунд молчит, смотря в пустоту. Пальцы его легонько сжимаются на одеяле, потом расслабляются, а глаза, чуть прояснившись, снова встречаются с моими.

– Понятно, – едва различимо выдыхает он, а спустя секунду прибавляет громче и чеканнее: – Нет, Орфо. Нет. Не надейся, я вряд ли смог бы, это… выше моих сил. Да здравствует королева.

С этими словами он снова двигает рукой, и из нее выпадают два окровавленных камешка, совсем крошечных. Видимо, те, что оказались в ладони, когда он кашлял.

Между нами в который раз повисает тишина. Бездумно глядя на камешки, алеющие поверх белого покрывала, я различаю даже плеск моря за окном. То ли оно разволновалось, то ли тишина правда глубже и тяжелее прежней. Она и должна такой быть, ведь меня швырнули на холодное дно, где, впрочем, мне самое место.

– Нет, – повторяю я как околдованная. Глаз мы друг от друга не отводим. – Эвер…

– Теперь-то я понимаю, – перебивает он, еще сильнее побледнев – горечь во плоти, близящаяся буря, – почему ты пришла сейчас. И почему так стараешься…

– Неправда! – почти взвизгиваю я, сама не поняв, куда так быстро испарились мои ровные интонации. Он обрывает снова, просто повторив:

– У тебя появилась веская причина бояться за себя. Верно?

Его глаза болезненно загораются, он пытается сесть, но снова начинает кашлять и выхаркивает еще несколько камней. Я смотрю на это с ужасом; единственное, что не дает мне вопреки всему кинуться за медиком, – предупреждение Скорфуса: «Камни это нормально, пройдет, а вот если из него полезут жуки…» Эвер кашляет долго, потом откидывает голову, обращая мокрые измученные глаза к потолку. Он больше не хочет на меня смотреть. А я хочу залезть под кровать, и как можно дальше отсюда.

– Ты ошибаешься, – только и шепчу я. Зная, впрочем, что звучит лживо.

Когда люди, облеченные властью, стали ею злоупотреблять – вскоре после того как время племенных вождей сменилось временем королей и консулов, – боги поняли: с этим нужно что-то делать. Правила они придумывали долго, изощренно, с азартом. Сначала ввели равенство престолонаследования – для сыновей и дочерей. Затем, убедившись, что женщины ошибаются и поддаются соблазнам не реже мужчин, боги ввели равновластие и равнокровие – отныне брак для членов правящей династии становился обязательным, а супруги получали с ними равную долю влияния. Даже если были из бедного рода или чужих земель. Это увеличивало груз ответственности, зато когда один супруг поддавался дурным идеям, второй мог сдержать его, просто не дав свою половину армии и казны. Порой это, конечно, вело к тому, что супруги просто убивали друг друга в борьбе или, наоборот, объединялись для коварных планов, но чаще помогало неплохо. Когда недостаточно оказалось и этого, бог-судья Арфемис ввел правило двадцати лет, по истечении которых всякий правитель во избежание мучительной смерти должен отдавать власть. Достаточный срок, чтобы вырастить ребенка, достаточный, чтобы подготовить преемника. А незадолго до этого, наверное в особенно дурном настроении, Арфемис придумал кое-что еще.

Решил, что ни один принц или принцесса не смогут взойти на престол, если отягощены скверными замыслами или тяжелым грехом.

Арфемис использовал именно это слово – грех. Мы знали его и раньше, но оно оставалось довольно расплывчатым. Когда родители воспитывали детей, они называли грехами самые разные вещи – например, закинутые на стол ноги или выброшенный хлеб. Если второе действительно нарушает одно из правил и обрекает семью на пару месяцев голода, то первое безобидно, просто невежливо. По итогу да, мало кто в мире Тысячи Правил может четко сказать, что такое грех. Но для принцев и принцесс Арфемис это понятие прояснил.

Предательство. Изнасилование. Убийство. Совершивший что-либо из этого престолонаследник может на свой страх и риск надеть венец, но это будет первый и последний раз в его жизни. Прочих регалий касается то же. Наша, гирийская корона, выполненная в виде великолепного оливкового венца, попав на голову грешника, раздавливает эту голову, как орех. При всем народе. Под насмешливыми взглядами невидимых богов. Так везде: трон Игапты сжигает грешника заживо, скипетр Физалии отрывает грешнику руку, а потом проламывает грудь. И даже когда пара умников в далеком прошлом решила обмануть судьбу и короноваться без регалий, оказалось, что правило не обойти. Регалии неуничтожимы, их не запереть и не спрятать, и рано или поздно, так или иначе они окажутся у тебя на голове, в руке, под задницей. Мы безумно боимся этого. Настолько, что коронации неизменно предшествует несколько месяцев, в которые принца или принцессу очищают, то есть пытаются очистить, от всех возможных, даже более мелких, грехов.

Принцы и принцессы купаются в Святом море несколько раз.

Принцы и принцессы преклоняют колени у подножия Святой Горы и съедают немного снега, покрывающего путь к ней.

Принцы и принцессы проходят по горящим углям и выпивают змеиный яд.

Они делают еще много странных вещей, якобы способных защитить их, в «прощеные месяцы». Их два, и это время вспоминать, кого ты обидел, кем пренебрег и перед кем можешь покаяться за дурные поступки.

Меня не должны были короновать, но Лин умер, и у отца не осталось времени найти и подготовить другого преемника. Волшебники не могут претендовать на власть, но отсутствие выбора – исключение. Из двух зол – слишком часто менять династии или короновать будущих безумцев – боги почему-то пока выбирают второе. Я не знаю, что творится в их головах, но, так или иначе, несколько месяцев назад я оказалась лицом к лицу с правдой. «Ты станешь королевой, дочура, – непреклонно произнес отец. Увидев, как забегали мои глаза, улыбнулся: – Не бойся. У тебя самое чистое на свете сердечко, ты многое прошла, и я совершенно спокоен что за тебя, что за Гирию».

После вчерашнего он уже думает немного иначе – например, вот, неся Эвера на руках с пляжа, раз шесть страдальчески возопил: «О боги, нам конец!» По моей милости мы в ловушке; корона должна быть передана точно в срок, иначе она убьет папу. Меня – следующей, ведь я спасу его любой ценой, в том числе ценой своей жизни. А потом случится хаос безвластия. Наши патриции, отвечающие за разные сферы жизни, славные и надежные, многих я почти люблю. Но что с ними станет, если придется делить трон? А им придется, ведь ни по маминой, ни по папиной веткам у меня не осталось родственников. Смена династии – почти всегда кровавые распри. Да и народ от этого сходит с ума.

Я прошла все ритуалы и многое сделала в свой первый прощеный месяц. Извинилась перед всеми, кому грубила, пожертвовала деньги вдовам, сиротам и калекам, провела не один меценатский вечер. Обменялась письмами с физальским королем и зазвала в гости их посла, попросила прощения на могилах матери и брата – за то, что первую недостаточно любила, а второго не уберегла. На самом деле мне повезло: детская нелюдимость спасла меня от лишних грехов, коронация вообще не стоила бы мне ничего, если бы не одно обстоятельство.

Эвер. Грех, который перечеркивал все.

Четыре года я жила с тем самым убеждением – что убила его, в простом прямом смысле. Это жгло меня виной, а когда я потеряла Лина – опалило ужасом. Я боялась мучительной смерти – каково это вообще, когда тебе раздавливают череп и твои мозги текут из трещин? Я боялась позора, ведь народ считал меня доброй, безгрешной, очень безобидной для волшебника любительницей цветов. Я боялась горя отца – ведь он тоже верил в меня как ни в кого; я уже достаточно подросла, чтобы принять очевидное: его любимицей всегда была я, не Лин. И да, конечно, я пока очень, очень не хотела умирать в принципе – ни мучительно, ни тихо во сне, никак. И ужас нарастал, нарастал от стойкого понимания: меня не спрашивают. А исправить ничего нельзя, потому что мертвецы никогда, ни к кому еще не возвращались.

Проходя одну бессмысленную инициацию за другой, я на каждой прощалась с жизнью – что еще мне оставалось? Я была мрачной и нервной, я снова привыкла к кошмарам, уже не имевшим с гневом богов ничего общего, я почти не ела и вымещала отчаяние там, где могла, – в боевых тренировках. Перчатку я так и не освоила, она напоминала мне о самых дурных вещах. Зато Финни не волновало, кого я там убила, а хлыст… хлыст я забрала у него. Это была единственная вещь, которую я вынесла из комнаты Эвера.

Во время одной из тренировок Скорфус, которого я, похоже, достала, нашел меня и выволок на откровенный разговор. Прежде он точно не знал, как именно я лишилась гасителя: сначала я боялась, что он проболтается кому-то, потом стыдилась, уверенная, что полубожественная сущность не позволит ему дружить с такой дрянью, как я. Но он ясно видел: у меня проблемы. Когда, устав драться сама с собой, я легла на песок и уставилась в небо, он прыгнул мне на грудь, наклонился и вкрадчиво велел: «Исповедуйся. А я постараюсь помочь. Ну или обстебу тебя так, что тебе самой станет смешно». Непонятное слово «обстебу» звучало угрожающе, но терять было нечего. Смотря в желтый глаз своего фамильяра, я вдруг четко поняла: его я боюсь расстроить почти столь же сильно, сколь отца. Ведь он очень горд тем, что поселился именно с принцессой. Все эти месяцы он рисовал мне головокружительные перспективы того, как станет «королевским котом», какие дела мы будем вытворять. У него было свое маленькое «король и его волшебник», а я собиралась это разрушить, да еще и за спиной. Друзья так не поступают. Друзья не врут. И когда из моих глаз потекли слезы, я выдохнула:

«Скорфус, ты помнишь гасителя Эвера, который когда-то пропал? Так вот. Это я его убила».

Я наконец рассказала ему все, кроме одной детали – про растерзанных «детей героев». Представила это просто как ссору, в которой не сдержала дар. Скорфус понял. Он некоторое время ходил по мне, размышляя, потом спрыгнул на песок и целеустремленно затрусил к скале, на которую я ему указала.

«У меня для тебе хорошие новости, человечица! – крикнул он, уже встав у камня на задние лапы и уперев в него передние. – Стеб откладывается. Я, кажется, смогу тебе помочь».

Так мы и оказались в Подземье. И на самом деле… уже тогда я догадывалась, что услышу от Эвера, если даже мне удастся спасти его, это слово.

«Нет».

Чтобы моя вина считалась искупленной, недостаточно того, что я его вытащила. Чтобы я взошла на трон спокойно, он должен меня простить. Но такие вещи не прощают.

– Я не пыталась спасти тебя эти четыре года, просто не зная, что это возможно, – собравшись, продолжаю я. Он слушает. Лицо непроницаемо, но я благодарна уже за отсутствие там насмешки, неверия и презрения. – Я же представления не имела, что есть способ…

– Как же ты так внезапно его нашла? – Он снова смотрит на дрожащие лепестки виол, а мне не остается ничего, кроме нелепой правды:

– Исповедалась своему коту. Ну, ты его видел. Это Скорфус, он… заменил мне тебя.

– Даже так. – Читаю это по его губам и ловлю непонятную эмоцию, снова слишком похожую на горечь, чтобы внутри все не перевернулось десять раз.

– Ну… попытался. Я ведь умирала без тебя, Эвер. И даже ничего не имела против смерти.

Он опять обращает блеснувшие глаза на меня. Кажется, я вот-вот услышу нечто гневное и вполне справедливое вроде «Ты не знаешь, что такое умирать». Но, похоже, он устал от этого разговора, он просто не хочет пока больше думать, насколько я честна. И я могу его понять. В конце концов он лишь шепчет:

– Что ж. Я рад, что ты не умерла.

В горле пересыхает. Я хватаю кувшин, тащу его к губам, делаю несколько жадных глотков, все это время крепко-крепко жмурясь: и потому что не могу смотреть на Эвера, и потому что должна хотя бы ненадолго спрятать глаза. Услышанное отдается в голове, бьется о стенки черепа, как заблудившаяся летучая мышь в незнакомой пещере. Я прекрасно понимаю: нельзя выдыхать, нельзя питать иллюзий, тем более – радоваться. У фразы может быть много подтекстов.

– Видимо, это должно произойти именно сейчас.

…Например, такой. Проглотить воду оказывается сложнее, чем набрать ее в рот.

Сглотнув, я наконец открываю глаза, но вопреки ожиданиям не вижу злости. Эвер бросил фразу как что-то само собой разумеющееся, примерно так же он объяснял работу хлыста в детстве. И, поняв, что повторять «мне жаль» бессмысленно, что умолять о прощении глупо, что путь остался один, я покоряюсь. В конце концов, у меня тоже есть вопросы к Эверу. Скоро я их задам. Но начну все же с простого, безнадежного, столь же бесцветного уточнения:

– Как бы сказать… мне бы этого не хотелось. И мне не кажется, что я правда это заслужила.

Он опять приподнимается на кровати, в этот раз садится почти прямо. Смотрит долго, задумчиво, а я всем видом стараюсь донести до него: «Спорь, спорь, можешь даже меня проклясть или ударить». Я готова. Я приму все. Второй фразой я ведь и пыталась спровоцировать его, пыталась добиться чего-то, что сдвинет нас с мертвой точки. Пусть он отреагирует. Пусть крикнет: «Заслужила, еще как, и я рад, что ты сдохнешь!» Пусть хоть что-то станет понятнее. Но нет.

– Эвер, – шепчу я. Скорфус мягок в своих оценках: я не только вспыльчивая, но и очень нетерпеливая. – Почему ты молчишь, ну почему?..

Вряд ли он представляет, каково это – кричать «Прости меня!» в пустоту.

– А что я должен сказать тебе? – Он опускает голову. Все-таки поджимает колени, накрытые одеялом, к груди. – Что, Орфо? Ты сама, как я вижу, прекрасно все понимаешь. – Он кусает губы. – Четыре года я был монстром. Да, мой разум не участвовал в убийствах, но помешать этому… этому чему-то не мог. Я вряд ли забуду, как пожирал плоть тех людей. Вкус их крови. Дым от их кишок. Треск костей. И теперь, если я правильно понимаю, ты хочешь, чтобы я как-то жил с этим дальше. – Его голос все еще ровный, глаза стеклянные. – Расскажешь как?

Я держу кувшин на коленях, а зря: меня обуревает дикое желание швырнуть его в стену или в окно. Эвер по-прежнему не закричал на меня. И не ответил, заслужила ли я, по его мнению, смерть во время коронации. Но он сказал ровно то, что я тщетно, упрямо выпихивала из мыслей, с момента, как Монстр упал к моим ногам. Выпихивала, хотя это самое главное.

– Я не знаю. – Больше слов нет. – Но одно могу подтвердить точно. Я очень хочу, чтобы ты жил. Что бы ни случилось со мной.

Я ставлю кувшин на пол, встаю: уже уверена, что Эвер спокойно отреагирует на мои движения. Больше не могу находиться на месте, прохожу к окну, встаю там – у низенькой белофигурной амфоры с темными, густо-синими виолами. Их цвет похож на цвет моих глаз и глаз Лина. Я касаюсь ближнего, недавно распустившегося цветка, а потом снова заставляю себя посмотреть на Эвера. И под его усталым взглядом продолжить:

– Я рада, что мне не пришлось говорить это вслух. Да, Эвер, без твоего прощения примерно через три с половиной недели я погибну, и Гирия останется без правителя. Я прекрасно понимаю, как тебе сложно, и даже сомневалась, смогу ли попросить тебя… – запинаюсь, – хотя бы попытаться меня простить. Но я прошу. Не только из-за себя. Ты сам знаешь правила. Отец.

– Изобретательный ход, – бросает он, явно постаравшись вложить в голос яд. Но я этому рада, это же признак жизни.

– Не бойся, – это мы уже обговорили, – он не будет ни ползать перед тобой на коленях, ни оправдывать меня, когда вы увидитесь. У него четкая позиция. Хотя ему очень жаль.

Эвер прикрывает глаза и сжимает губы.

– У меня даже была мысль… – Это я точно хотела озвучить не сейчас, но после вопроса «Как мне жить?» разговор все равно пошел не по плану. – Что тебе стоит побыть с нами до церемонии еще по одной причине. Что я могла бы убедить его отдать трон тебе, если я умру.

Определенно, эффекта я добилась: он распахнул глаза, резко вскинулся. Приоткрыл рот, но тут же снова сжал губы и… теперь зло, холодно улыбается. Взгляд исподлобья обжигает меня до костей. А потом Эвер сипло, надтреснуто, с явным трудом смеется, до судороги вжав ладонь в грудь. Мало похоже на его смех… На те редкие разы, когда я его слышала. Даже в детстве он особенно не смеялся; как правило, его веселье ограничивалось сдержанным фырканьем, качанием головы, лукавым прищуром. Но если вдруг он все же смеялся, мы с Лином грелись в этом смехе. И отец тоже, я всегда это ощущала.

– Ты издеваешься, – выдыхает Эвер, замолчав так же резко, как захохотал. Изможденно откидывается на спинку кровати, трет глаза. Недоумения он даже не скрывает. – Ты точно издеваешься, иначе я это воспринимать не могу. Хватит, ладно?

– Почему? – Я снова делаю к кровати шаг. – Почему, ведь он любит тебя и, между прочим, чувствует вину перед твоей страной…

«Мы предали Физалию. Мы искалечили Физалию. Похоже, мы нарушили какое-то правило, поэтому на нас все и валится». Папа правда сказал это вчера, когда мы уже сгрузили Эвера на кровать. Сказал, а я не посмела возразить: «На тебя все валится, потому что у тебя родилась волшебница. И к тому же неудачница».

– Орфо. – Он даже пытается встать. Морщится и отказывается от этой затеи. – Орфо, ты что, считаешь себя исключительной настолько, что только тебе нужно бояться божественных правил? – Снова он облизывает губы. – Я, если ты не забыла, тоже убийца. И даже не только по твоей милости. – Он вздыхает. – Это не говоря уже о том, что Плиниус – умный человек. Он не возведет на престол кого-то, кто шатался в подземельях четыре года. Несмотря на то, что правила не запрещают ему выбрать почти кого угодно.

Правда ведь, почти. Безгрешного. Здорового. Не волшебника. Без грязных помыслов вроде: «Вступлю на престол – и подниму налоги втрое, чтобы построить себе новый дворец». Вот и все условия, нужные наследнику, чтобы пройти церемонию и остаться в живых. А дальше он может вытворять что угодно, как моя мама, например.

Я киваю. Киваю, хотя только что Эвер разрушил одну из моих маленьких последних надежд. «Я убийца, и не только по твоей милости». Значит, все точно, бесповоротно случилось ровно так, как я увидела в давний дождливый день. Хорошая новость: я не спятила и Лин не прав. Плохая…

– Что ж. – Я собираюсь и одариваю Эвера самой холодной улыбкой, на которую способна. – Благодарю за откровенность. В таком случае мы с тобой начинаем разговаривать по-деловому. Как взрослые люди, которыми давно стали.

Он все-таки не может скрыть удивления от перемены в моем тоне и мимике: щурится. Не возражает, пока я снова иду к кровати, пока опускаюсь обратно в кресло. Беру кувшин. Делаю еще глоток воды. Вытерев губы и посмотрев на Эвера в упор, начинаю ровно перечислять:

– Я могла бы убежать до коронации, но тогда папа умрет – и я этого не сделаю. Я могла бы не отлавливать тебя по катакомбам, но тогда умру я, а папа все равно этого не переживет, – и я рискнула. А еще… – Медлю. – Я могла бы прямо сейчас, услышав твой отказ, кое-что кое-кому поведать, и тогда тебе конец. Ведь пока что тебя очень жалеют и ждут. Но в ближайшей перспективе могут четвертовать. И ты сам только что признался, что повод есть.

Он реагирует не сразу – какое-то время осмысливает слова. Когда, слабо вздрогнув, он открывает рот, я уже нахожу продолжение и поднимаю ладонь: помолчи. Я хочу, чтобы меня услышали. Я хочу, чтобы поняли: стыд, боль и вина – не единственные чувства, которые я испытываю, вспоминая случившееся четыре года назад.

– Когда вчера отец увидел тебя, – я стараюсь удержать все тот же сухой тон и не дать голосу надломиться, – я действительно ему не солгала, призналась в том, что с тобой сделала. Более того, я сказала ему, в кого ты из-за меня превратился, но дальше… – Я вижу, как он напрягается, вижу, как проступивший было румянец гнева сменяется серостью, и не без торжества убеждаюсь: Эвер покорно дослушает. – Дальше я решила не очернять тебя. Я сказала, что ты задрал тех четверых уже Монстром. Не собой. Что они довели и тебя, и меня, что я хотела применить силу к ним, а не к тебе, совсем чуть-чуть, а она сработала неправильно… – Я на миг прикрываю глаза. Ловлю себя на том, что хочу нарисовать подобную картинку и для себя тоже. Сделать ее реальной. – И вот… ты стал тем, чем стал. И убил их. А я – тебя. А солгала я в детстве, потому что боялась изгнания, суда, много чего…