Екатерина Звонцова
Это я тебя убила

Принцесса

Наверное, самой тяжелой из обязанностей Эвера было ночевать со мной в Кошмарную неделю – ту, когда боги насылают на волшебников дурные сны. Луна в эти ночи разрастается в огромный шар с кровавой каемкой, глядит с неба злым глазом и подмечает каждое прегрешение. В эту неделю особенно опасно бить зеркала: лишишься удачи не только в делах, можешь и голову потерять. В эту неделю лучше не ходить на охоту: любое животное, которое ты убьешь, может оказаться священным, даже еж, белка или выдра. В эту неделю дурные сны видят и обычные люди. Но волшебникам все-таки хуже.

Это начинается, когда нам исполняется лет восемь. Отныне каждый месяц мы не спим семь ночей – точнее, спим, но сном это не назвать. Огонь и тьма, склизкие щупальца-плети и твари, сжирающие наши внутренности, чудовищные гиганты, насилующие нас, еда, покрытая червяками, вода со вкусом мочи и запахом фекалий… Все это – реальность, куда мы проваливаемся и откуда не можем выбраться до зари, все это встречает нас и если вздремнуть днем. Некоторые, конечно, хитрят: жуют особые корни и разводят с водой жженые бобы, позволяющие сопротивляться самому желанию спать долго-долго. Это немногим лучше: да, ты переживаешь Кошмарную неделю, но после семи дней и ночей бессонницы ты даже больше похож на мертвеца, чем тот, кто покоряется судьбе. Терпеть кошмары – правило. Если ты не выполняешь его, тебя накажут.

Если рядом гаситель, сны чуть менее зверские, а еще он может разбудить тебя до того, как кошмар станет совсем невыносимым. Касание его ладони ко лбу унимает жар. Беда одна: гаситель не может спать вместе с тобой, он должен сторожить тебя – значит, жертвовать своим отдыхом.

Когда ко мне приставили Эвера, я не желала, чтобы он так делал. Сны еще только подбирались ко мне, я терпела их, но даже когда поняла, сколь они чудовищны, – я противилась. Полегчает мне оттого, что Эвер пару раз разбудит меня? А от его ладони на лбу? Мне всегда казалось, лучше просто принять то, что боги нам предназначили. Кошмары – значит, кошмары. Ведь они обязательно кончатся, и я даже точно знаю когда. А через пару ночей нормального сна я уже буду как новенькая. Ну и, конечно, все переносится немного проще, если днем есть побольше фруктов, пить укрепляющие нектары с медом, лимоном и шиповником, больше гулять.

Эвер считал иначе; я чувствовала, что ему меня очень жаль. Наверное, ему страшно представлять, как я мечусь на постели, невыносимо слышать, как я кричу и плачу – особенно если мне вдруг снится мама, тоже в облике какого-нибудь чудовища. Все-таки я была маленькой и вдобавок переживала это одна, на мои крики никто не прибегал. Я сама уговорила папу: «Я же волшебница, я должна привыкать». Пару раз он, конечно, ломился ко мне, и служанки ломились, и даже целеры, но я всех прогоняла. «Я в порядке, в порядке!» – кричала я, стирая кровь с искусанных во сне губ. Выпивала воды из кувшина – и снова падала в черноту. Мама и другие чудовища встречали меня там, смеясь и скалясь.

С Эвером, правда, стало легче: в снах я теперь чувствовала меньше боли, побеждала некоторых чудовищ или убегала от них, выбиралась из пожаров. Это все равно было изматывающе, но терпимо. Приходя в себя, я благодарно брала Эвера за руку и раз за разом отправляла поспать днем. Он редко подчинялся, но кое-что между нами, несомненно, изменилось: от моих касаний он больше не шарахался. Даже когда я переплетала наши пальцы.

Кое-что расстраивало меня страшно: на Эвере ужасно сказывалась нехватка сна. После двух-трех таких ночей его шатало, он мог потерять сознание, а под его глазами стелилась такая чернота, что больно было смотреть. Он продолжал улыбаться и делать со мной уроки, мы возились в саду и гуляли – гуляли с Лином, ведь другой возможности «безопасно» пообщаться со мной у брата не было, – но я чувствовала, каких усилий Эверу все это стоит. Когда мы с Лином, например, находили в лесу поляну с земляникой и начинали азартно собирать ее, Эвер просто ложился под сосну поодаль и прикрывал глаза. Когда мы носились у морской глади – садился на песок и рассеянно пересыпал его в ладонях. Опасения Лина в такие дни оказывались беспочвенными: секретничать мы могли о чем угодно, Эверу не было до нас никакого дела.

– Чего ты все время на него озираешься? – вздохнул в одну из таких прогулок брат. Мы только что поплавали, сидели в мокрых туниках на песке и строили из него храм Арфемису. Противному нудному Арфемису, которого я терпеть не могла.

– Ничего я не… – начала я, но осеклась, поняв, что он прав. Я покосилась на сидящего ближе к валунам Эвера уже раза три. Я боялась, что он уснет и ударится о камни головой.

– Какой-то он у нас чахлый, да, малыш? – подавшись ближе, шепнул Лин. Его дыхание обдало меня странной горечью, напомнившей об укрепляющих настойках, которыми нас пичкали в холода.

– Это из-за меня, – вздохнула я, потерев глаза кулаками. Была как раз середина Кошмарной недели, и в прошлую ночь я не спала. – Сам подумай. Он же бодрствует семь ночей подряд…

– Зато тебе получше. – Лин слабо улыбнулся и принялся выравнивать колонны храма.

Я положила сверху легкий кусочек коры и стала покрывать песком, делая крышу. Был один страх, который я устала держать в себе. И я поделилась:

– Знаешь, с такими жертвами я сомневаюсь, что гаситель может прожить больше волшебника.

– Обычно именно так и бывает, – удивленно возразил Лин. – Боги не дураки. Они дают гасителям тот запас прочности, который нужен, чтобы хорошо служить волшебникам.

– Служить… – повторила я, глянув на него исподлобья. Лин понял, спохватился.

– Помогать.

Мы замолчали. Соленый ветер трепал наши волосы, руки иногда соприкасались на влажных песчаных фигурах. Я чувствовала: Лину неловко, он думает, как возобновить разговор, но сама не очень хотела этого.

Наши отношения за последний год снова стали ближе – благодаря более частому совместному досугу, благодаря тому, что с Эвером действительно оказалось здорово играть в петтейю, благодаря их общему с братом интересу к истории и путешествиям. Эвер заново соединил нас, а особенно когда начал учить драться. Сам он сражался довольно необычным оружием, но и его навыков в фехтовании оказалось достаточно, чтобы обучить меня и подтянуть Лина. И все же одновременно я чувствовала: не все… так, как мне бы хотелось. Брат по-прежнему считал, что я для него маловата, а Эвер великоват. Поэтому он доверял нам меньше, чем мог бы. Поэтому мы, например, так и не упоминали в разговорах маму. Поэтому, влюбившись в дочку одного из наших садовников, Лин всеми силами старался это скрыть – и вспылил, когда Эвер попытался дать ему какой-то «мальчишеский» совет.

Эвер встал с песка, пошел к нам. Мы улыбнулись, когда он сел между нами и оглядел храм.

– Чего-то не хватает, – отметил он. Полез в карман штанов, вытащил довольно большую витую ракушку и занес над моей хлипкой крышей.

– Не надо, упадет! – запротестовала я: храм получился красивый.

– Нет, нет, он сможет, – уверил Лин, сощурив глаза. Он неотрывно, с каким-то странным выражением наблюдал за бледными пальцами Эвера. Бледными как всегда – Эвер почти не загорал и не обгорал. Его кожа словно отталкивала или просто впитывала солнечные лучи.

Эвер долго выбирал, как положить раковину, и в итоге она оказалась точно в центре нашей постройки. Песчаные своды дрогнули, но выдержали, в перламутре заиграло солнце. Красиво! Я захлопала в ладоши, любуясь; Эвер начал что-то объяснять про баланс и противовесы. Лин, то ли слушая, то ли нет, вдруг удовлетворенно улыбнулся, тоже занес руку… и одним движением, с криком «БАХ!» снес всю конструкцию. Я взвизгнула: песок попал мне в лицо. Осекшийся на полуслове Эвер нахмурился, но не сделал брату замечания. А сам Лин довольно засмеялся.

– С ума сошел! – Я опять принялась тереть кулаком глаза. К счастью, от мокрого песка я легко избавилась. Но я рассердилась: он сделал как… как ребенок! Которым уже даже я не была!

– Красота в скоротечности, – возразил Лин и посмотрел на Эвера так, словно именно от него ждал одобрения. Я тоже посмотрела. Эвер продолжал хмуриться.

– Красота во множестве вещей и поступков, – ответил он наконец. – Скоротечность – только один из путей, и не самый трудный.

Лин с сомнением хмыкнул. Эвер отряхнул рубашку и внимательно посмотрел на него.

– Ты будешь королем, – произнес он довольно тихо. Взял раковину, подкинул на ладони. – Твоими ориентирами должны быть долговечность… – быстрым сильным движением он забросил раковину далеко в море, – и свобода. Скоротечность может погубить твой народ. Как мой погубил Великий Шторм.

Лин закусил губу, потом встал. Он все еще смотрел странно – теперь будто с обидой. Или с разочарованием.

– Понятно, – бросил он, повернулся и, подобрав сухую одежду и сандалии, пошел прочь, в сторону скалы, в которой вырублен был подъем к замку, на крепостную стену. – Пока.

Я хотела побежать за ним. Эвер мягко удержал меня за плечо.

– Не надо. Не сейчас. – Но его воспаленные, усталые глаза не отрывались от напряженной спины Лина. Кажется, Эвер был не со мной. Он встревоженно о чем-то думал. Тоже, наверное, заметил, что вот такие перемены настроения, взрывы чувств, спонтанные поступки случаются с Лином все чаще. Но был слишком тактичным, чтобы это со мной обсуждать.

– Он сам ведет себя как… Великий Шторм! – возмущенно заявила я, и Эвер, наверняка пересилив себя, рассмеялся.

– Нет, нет. Все не настолько плохо. Это называется «ранний подростковый возраст», ты тоже такая будешь.

Я надула щеки, замотала головой: чего? Он вздохнул и посмотрел на воду.

Великим Штормом называлось древнее, темное двадцатилетие, в которое море вообще не бывало спокойным. Волны постоянно ревели, выбрасывали на берег рыб и дельфинов, ломали в щепки суда. Говорили, это из-за какого-то физальского разбойника, попытавшегося похитить одну из дочерей Одонуса. Физальцы и пострадали от Великого Шторма сильнее прочих народов: они были мореходами, даже жили больше на кораблях, чем в городах. Голодные, потерявшие немалую часть людей, они вынуждены были присягнуть на верность гирийскому королю. Когда Шторм кончился, уйти они уже не смогли. Удивительно многим понравились сухопутная жизнь, праздность и богатство чужого двора… ну а чужому двору – нам – очень понравились удобные выходы к морю, просторные бухты, соляные карьеры и редкие, но могучие крепости. Вспоминать о былом величии и требовать волю физальцы начали только во времена моих прадедов. С тех пор словосочетание «Великий Шторм» стало у них почти ругательством. Порой я повторяла его за Эвером.

– Так или иначе, – ободрил меня он, с усилием отводя взгляд от волн, – все шторма роднит одно: они заканчиваются рано или поздно. Сама увидишь.

И правда, за ужином Лин уже вел себя как ни в чем не бывало: был болтлив, уплетал суп из моллюсков и чесночный хлеб за обе щеки. Эвер, у которого наоборот пропал аппетит, то и дело посматривал на него, а я – на Эвера. Сердилась: какой он усталый… да еще и терпит всякие гадости. Всякие… шторма. Вскоре после этого я наконец придумала, как немного освободить его от ночных страданий – так разозлилась.

В комнате у меня всегда хранилось сонное зелье – мне выдавали его, чтобы я лучше спала после Кошмарной недели и быстрее восстанавливалась. Новый флакончик оказывался на столе каждый месяц. Никто не подозревал, что я не успеваю выпить его целиком. Под моей кроватью жило сразу несколько таких флакончиков, в большом сундуке. Так, на всякий случай.

В следующую Кошмарную неделю я впервые попробовала подлить Эверу немного зелья в молоко с медом, которое мы пили перед сном. Он ничего не заметил и задремал в кресле, так что всю ночь я была предоставлена своим кошмарам. Проснулась я совершенно разбитой, зато он – нет. «Ничего страшного, ты просто устал», – утешила его я, и мы пошли завтракать. Он встревоженно посматривал на меня раз за разом, но я была довольна. Даже счастлива.

Постепенно я отточила свои маленькие преступления: поняла, что снотворное лучше не подливать чаще, чем в три-четыре ночи недели, а также решила сама в такие ночи не спать. Жевать пахучие темные бобы с Дикого континента у меня бы не получилось: такие бодрящие вещества разрешалось употреблять только взрослым. Поэтому я ограничивалась простыми методами: читала, ходила по комнате, когда было совсем невозможно – ложилась и вставляла в глаза обломанные палочки. Хорошо хоть Эвер в своем глубоком сне этого не видел. Зато я могла смотреть на него часами и в какой-то момент поняла, что мне не надоедает. Это красивое лицо напоминало скульптуру. Эти упавшие на глаза волосы я несколько раз трогала – и на ощупь они оказались мягкими, почти как шелк. На этих пальцах появились наконец кольца – тонкие серебряные ободки на средних фалангах. Я правда могла ночь напролет рассматривать Эвера, безвольно раскинувшегося в кресле. И только теперь, став постарше, понимаю, что, наверное, в этом было что-то нездоровое. Хотя чего ждать от человека, пялящегося и на своего кота?

Зато Эвер высыпался, и мы продолжали хорошо проводить дни. Прыгучее настроение Лина, конечно, портило их: он то был слишком веселым, то замыкался, то скакал как олень, то словно впадал в спячку. Еще, к моей досаде, он продолжал общаться с Эвером странно: будто не понимал, чего хочет больше – заслужить его уважение или бросить вызов. Лина, несомненно, уязвляло то, как хорошо Эвер обращается с оружием, – он постоянно одерживал над нами верх. Когда один-единственный раз я, использовав волшебство, все же победила и опрокинула Эвера в траву, Лин возмущенно заявил, будто Эвер мне поддался, и мы поссорились. В следующем поединке Лин злился так, что проиграл за пару минут. Но послушно ухватился за протянутую руку, когда Эвер склонился над ним и сказал:

– Не переживай. Мои возможности всегда были и будут ограничены. Твои – бесконечны. И ты большой молодец.

Я не до конца поняла, что он имеет в виду, и я уверена – Лин тоже. Но он неожиданно весь покраснел и даже выпалил какие-то благодарности. А Эвер – совсем тихо, но я услышала – добавил:

– Если, конечно, ты перестанешь ограничивать их сам.

В первый вечер следующей Кошмарной недели, поставив на стол молоко в кубках, Эвер сел в изголовье моей кровати и сказал мне, уже забравшейся в постель:

– Орфо, перестань, пожалуйста, это делать.

– Что? – Я невинно округлила глаза, а под одеялом сжала кулак с флакончиком.

– Ты знаешь, – сухо ответил он. С этим строгим, сосредоточенным взглядом он казался намного старше своих восемнадцати.

– Не-а. – Я помотала головой. Параллельно я прикидывала, как бы его отвлечь, чтобы он встал и отвернулся от кубков.

Эвер вздохнул. Бледные пальцы его, дрогнув, потянулись к горлу, к розовому «ошейнику», от которого осталась только пара маленьких рубцов возле кадыка. Я уже знала – это нервный жест. Эвер делает так, когда сильно переживает. А еще когда ему что-то вспоминается.

– Не опаивай меня, – наконец прямо попросил он. Рука опустилась, так и не коснувшись кожи. – Не нужно, ведь я очень боюсь, что ты пострадаешь. Упадешь с кровати и сломаешь шею, или случайно задушишь себя, или расцарапаешь…

– Я не всегда сплю, пока ты… – Отнекиваться я не стала, поняв, что бесполезно, и сразу бросилась спорить. Но Эвер не дал мне перебить.

– И я вдвойне прошу тебя этого не делать, потому что с такими веществами у меня связаны не лучшие воспоминания.

Я закрыла рот. Эвер хрипло выдохнул, положил руку на колени и, сжав кулак, посмотрел мне в глаза.

– Мой хозяин иногда так опаивал меня. Чтобы делать некоторые вещи. С моим телом. Когда я сопротивлялся слишком сильно. Когда… не мог расслабиться.

Между нами повисла тишина. Я понимала, что спрятаться в ней под одеяло с головой и сгореть там от стыда – плохое решение. И просто смотрела в ответ, не решаясь даже пошевелиться.

– Если тебе правда это так важно, я буду чаще спать днем, – как ни в чем не бывало продолжил Эвер. Его застывшие глаза снова стали немного живее. – Но пожалуйста, прекрати то, что ты придумала. И вообще сонное зелье – это не игрушка.

– Я понимаю, – пролепетала я. В горле совсем пересохло, я схватила свое молоко. – Прости! Пожалуйста! Я хотела как лучше.

– Знаю. – Эвер кивнул. Его улыбка немного приободрила меня. Он взял свой кубок, стал не без опаски нюхать.

– Да нет там ничего, нет! – Я выпростала из-под кровати вторую руку и показала ему флакон на раскрытой ладони. – Я не успела.

– Ну и славно. – Он забрал зелье, задумчиво повертел в руке, потом встал, отошел и поставил на подоконник. – Очень славно. А теперь скажи-ка мне…

– Да? – Я подалась немного вперед. Уши горели: я была уверена, что сейчас пойдут вопросы вроде «Сколько уже раз ты надо мной издевалась?». Но Эвер спросил другое:

– Ты представляешь, сколько приблизительно у тебя скопилось таких пузырьков?

Я пожала плечами:

– Не-а.

– Можно посчитать?

Я кивнула, слезла на пол, мы с Эвером заглянули под кровать и нашли в сундуке семь бутылочек. Мало. Я точно помнила: в начале месяца их было одиннадцать. Еще одна стояла на подоконнике… значит, три пропали.

– Что-то не так? – вкрадчиво спросил Эвер, когда мы вылезли на свет.

У меня пока не было ответа, но что-то подсказывало мне, что он прав. А еще что-то – скорее всего, волшебная интуиция, – что я догадываюсь, где, а точнее, в ком проблема.

Кошмарную неделю мы пережили без приключений и преступлений: я страдала, как волшебнице и подобает, Эвер присматривал за мной, а потом под моим присмотром дремал днем в саду. Все это время мы будто и не вспоминали о флакончиках, но я знала: он думает о них так же, как я. Лин с нами не общался – у него было много дел с отцом. К концу недели флакончиков под кроватью стало шесть. А отоспавшись после своего последнего наказания и выйдя утром в сад, я увидела, как Лин и Эвер шепчутся, сидя на скамейке в самом дальнем углу. Их позы казались напряженными. Оба жестикулировали.

Я подошла бесшумно и отлично услышала несколько фраз.

– Это не выход, пойми! – Эвер всплеснул руками. Он никогда так не делал.

– Я так больше не смогу… – пробормотал Лин, сжав край скамьи.

– Сколько ты уже на этом?

– Второй год… – Голос брата дрогнул, а Эвер схватился за голову.

– Ты хоть понимаешь…

– Это ты не понимаешь! – Лин попытался оттолкнуть Эвера подальше, но тот схватил его за плечи, встряхнул. Никогда я не видела у него такого застывшего лица.

– Лин. – Голос звучал хрипло, но ровно и уверенно. – Чувства и воспоминания, которые ты притупляешь, все равно тебя настигнут. Это так не работает. Пора прекращать. Бери пример с сестры. Она же как-то справляется, а ведь она значительно младше.

Ответа все не было – Лин лишь смотрел во все глаза, смотрел то ли испуганно, то ли завороженно, как мышь на змею. В этом было что-то тревожное, что-то неправильное, ведь это же славный, добрый Эвер. Зато… он похвалил меня! Он меня похвалил! Понять бы еще за что, с чем я «справляюсь»… Интуиция снова зашептала ответ. Я сделала шаг вперед и намеренно громко хрустнула веткой. Мой король и мой гаситель обернулись, и я прижала палец к губам. Лин хотел вскочить. Эвер поймал его и посадил назад. Он выглядел замученным и как никогда усталым.

– Не понимает. – Кажется, Эвер… жаловался мне? Как взрослой, которая может помочь? Наверное, я зарделась, как гранат.

– Это вы не понимаете, оба! – рявкнул Лин, снова попытавшись вскочить и впившись в меня взглядом. – Орфо! Ты… хотя бы ты, ведь ты тоже это пережила…

Он запнулся, выдохнул хрипло и рвано. Я поскорее подошла, удержала его за плечи и прижала к себе. Взрослая, взрослая… я сама это знала. Он был выше, но сейчас, когда я стояла, а он сидел, смог уткнуться мне в грудь. Затрясся. Может, даже заплакал, только без всхлипов. Я гладила его по волосам, а в нос мне снова бил запах горьких трав – знак, что сегодня брат переусердствовал. С дозой.

Свойства состава, лежащего в основе сонного зелья, меняются в зависимости от температуры. Прохладное зелье действительно усыпляет, подогретое на огне – действует как дурман. Оно бодрит и снимает тревогу, придает сил и отвлекает от невзгод. Оно веселит и заставляет ум работать быстрее, оно постепенно делает тебя не тобой и иногда, словно вспомнив об основном свойстве, начинает усыплять – в момент, когда само захочет. Зато тебе вроде как становится проще жить, конечно, пока ты совсем не превратишься в безмозглое чудовище. Испарения от подогреваемого зелья можно вдыхать, а можно – если хочешь совсем сильный эффект – пить. Сегодня Лин явно выпил. Как и в тот день на пляже, когда разрушил храм. Он нарушил правило – людское, а не божеское, но очень важное. Зелья-дурманы запрещены. Каждый, кто пойман на их употреблении, должен сдаться властям и пройти наказание плетьми, а потом очищение – два месяца пить козью мочу.

– Давай, Эвер, – выдавил Лин. Он намертво впивался в мою тунику. – Давай, иди, расскажи отцу. Он точно тебя похвалит. И плевать ему, что без этой штуки я не смогу нормально сопровождать его, и держать столько имен в голове, и не думать о… о…

– О маме, – прошептала я. И тогда он задрожал и заревел в голос, словно это ему, а не мне было десять лет.

Думаю, он вспомнил все их… путешествия в военный год. Вспомнил день, когда она, в алом платье, в последний раз вошла к нему спальню, ласково взяла его за руку и позвала: «Пойдем погуляем к дальним скалам». Вспомнил, как там, в штормовой тишине, когда чужие корабли уже маячили на горизонте, кир Илфокион приказал: «Отпустите принца», а мама отрезала: «Он умрет со мной, он не будет унижен» – и попыталась ударить Лина ножом, но не успела. Думаю, он вспомнил и мой сломанный от падения с лестницы нос. И то, как я теперь улыбаюсь, рассматривая в зеркале свою легкую, почти невидимую горбинку.

Я утешала его, а Эвер молча сидел и глядел в крепостную стену. Вдоль нее уже разрослись ландыши, смешались с земляникой. Воздух чудесно пах, так и звенел свежестью. Может, он и успокоил в конце концов Лина: мой бедный брат выдохнул, отстранился, яростно вытер туникой глаза. Тогда Эвер сказал:

– Я ничего ему не выдам. Но ты должен немедленно это прекратить.

Лин усмехнулся, мотнул прилипшими к лицу волосами. Я стала отводить черные локоны, стараясь не вдыхать глубоко. Эвер все смотрел на него. Он смотрел на Эвера. Наконец тихо спросил:

– Ты тоже это принимал?

– Попробовал несколько раз, – неопределенно ответил Эвер. Его рука потянулась к шее. – Чтобы… не обращать внимания. Но, как ни странно, именно хозяин и смог вполне доходчиво объяснить мне, что потом со мной станет. И стал… иногда давать вино.

Или использовать то же зелье, но законно. Как я. Об этом продолжении я догадалась сама.

Мы с Лином переглянулись. Он прошептал:

– Мое тело зависимо от зелья? Я просто не понимаю, не контролирую себя, идя к сестре…

Эвер покачал головой:

– Твой разум. Только он. Ты уже привык спасаться так, придется отвыкать. – Он снова слабо улыбнулся и кинул взгляд на меня. – Но мы поможем. Давай для начала попробуем просто проводить больше времени вместе. И разговаривать. В том числе о твоей матери и твоем страхе быть королем. А там посмотрим, понадобится ли тебе еще помощь.

Лин сжал зубы. Я знала: он вспоминает давние слова на берегу, слова о сложных и легких путях. Он долго шел легким. Теперь предстояло выбрать сложный. Он боялся. Я взяла его за руку.

– Король и его волшебница.

Лин вздрогнул, но вцепился в меня в ответ. А я подумала и поправилась:

– Король. Его волшебница. И ее гаситель. На веки вечные.

С того дня мы наконец по-настоящему стали друзьями. Жаль, ненадолго.