Екатерина Звонцова
Теория бесконечных обезьян
1. Красные губы
Когда в тысяча тысяча девятьсот лохматом я закончил Полиграф [4] – с трудом, кстати, потому что тогда, даже чтобы просто туда поступить, желателен был опыт, хоть годик, хоть в самой захудалой газетке, – мне здорово повезло. Курсе на третьем меня милостиво взяли младшим редактором, а потом все повышали, повышали. Не потому, что я был талантливый молодой кадр, а потому, что издательство было пожилое, и после моего выпуска коллеги один за одним начали уходить в счастливое пенсионное плавание к внукам, дачам и прочим радостям, на нашей работе малодоступным. Мы ведь все время горим. Каста факельщиков в мировом масштабе.
Став старше, увидев, что и следующее поколение специалистов подрастает, сердито фыркает, топает по пяткам, я серьезно задумался: а что вообще для издательства хорошо, больше «старой» крови или «молодой»? В молодости не сомневался: «молодой», они же тут закостенели, выпускают невесть что и невесть как, обложки эти жуткие, сюжеты нафталиновые. Может, когда состарюсь окончательно, я начну думать, что все наоборот: больше «старой» крови – больше стабильности, меньше вывертов и взрывов. Сейчас мне без году полвека, и я думаю, что и той, и другой крови нужно вровень. Молодые специалисты, правда, смотрят на мир шире, лучше слышат его пульс, понимают, когда он вдруг учащается. Но что бы там они себе ни воображали, ловить других над пропастью во ржи способны только те, кто сам уже в эту пропасть падал и ломал пару костей, а потом вылезал и сращивал их.
В свое нынешнее гнездовище я перешел в горячке девяностых, в эпоху наколеночных Кинга и Саймака, вольных пересказов «Рэмбо» и нетленок о джедаях. Издавали все, до чего могли дотянуться, на чем попало и в кроличьих темпах. Ранняя команда наша состояла из вчерашней поварихи, беглого участкового, двух авантюрно настроенных агрономов, недоучившегося врача и меня – единственного книжника с опытом на загривке советского мастодонта. Но соображали мы быстро. Наши первые томики были не самыми корявыми, и костяк русских авторов мы начали сколачивать рано, ловя за хвосты голодных и наглых, экспериментаторов, которым в прежней литературе места не было. Они умели «под Запад», но по-своему, умели «про жизу», но с огоньком. А сколько же, как оказалось, умеет интересно рассказать и о том, как вырастить кур, и о том, как написать пьесу, – на целую нехудожественную редакцию хватило. Может, поэтому мы удержались на плаву, когда народ наелся беллетристики, а гайки авторских прав закрутили мощнее. Мы продолжили работать, в то время как многие ушли в сферы попроще. Может, нам в чем-то помог наш «тотем», чье око глядит с книжных корешков. Паноптес – Всевидящий. Великан с миллионами глаз, о котором одни говорят, будто он звездное небо над океаном, а другие – что он просто замученный трудоголик Олимпа, страж, который никогда не спит. Второе тянет на правду: работа с книгами не имеет ничего общего не то что с восьмичасовым – с шестичасовым сном.
Что такое сам издательский бизнес? Я перебрал в голове множество аналогий, но наконец остановился на одной. Это вроде большого аквариума, куда напустили много разных рыб, которые и в естественных-то условиях не уживаются, что говорить о маленьком стеклянном прямоугольнике? Кого вы здесь только не найдете. Вот яркохвостые гуппи и неонки – вроде маленькие издательства, а сразу запоминаются именами авторов и необыкновенными обложками. Вот здоровенные акулы, глотающие все, что плывет навстречу, а иногда и то, что лихорадочно улепетывает, – холдинги, гиганты. Вот раки-отшельники в почти не видных под наростами извести раковинах. Когда-то они издавали великолепные и востребованные книги, а теперь ушли в советские панцири, не могут понять новую бешеную жизнь, и никакая молодежь до них не докричится. А вот морские звезды, про которых не сразу догадаешься – оно вообще живое? Шевелится? Издает что-нибудь? Шпионит? Или секту тихо сколачивает?
В аквариуме хорошо: есть место, воздух, даже подачки корма в виде частных и государственных инвестиций. Кто сдохнет, того выловят налоговики или съедят акулы. И все же мне всегда казалось, что-то тут не так. Наверно, стены. В океане просторнее, он не ограничен комнатой, где поставили твою стекляшку, – не потому ли о нем так мечтал исполосованный шрамами Жабр, герой довольно мудрого западного мультфильма, как раз таки о рыбах? Но как уж есть. Если смотреть глобально, весь мир – просто огромная комната с десятками аквариумов, а тебе нужно только выбрать свой.
Что делать, чтобы твой аквариум стал если не пошире, то хоть по ощущениям посвободнее? Разве что попробовать больше говорить с бескрайним миром вокруг. У редактора не много способов это сделать: обычно нам… нечего сказать. Мы не великие таланты, не именитые люди, мы заурядны и вечно заняты. Как ни патетично звучит, лица и голоса почти любого издательства, кроме совсем эпатажных, – именно авторы. Своими авторами, всеми и каждым, я дорожу – и сейчас понял это как никогда. Конечно, я и раньше это знал, просто никого из них еще не хоронил. Казалось, они так же бессмертны, как их тексты. Или хотя бы проживут так же долго, как наши крепкие, на совесть, переплеты 7БЦ.
Варя была особенной. Особенной, не стану врать, прежде всего для меня, для редакции – рядовой среди лучших или лучшей среди рядовых. Скромные тиражи от трех до шести тысяч, на двадцатку и твердую пометку «бестселлер» вышли лишь три книги. Периодические, но не регулярные допы. Пара среднемасштабных премий, пара крупных, одна-единственная экранизация и полное нежелание «быть в моде». И тексты, которые похожи то на выдержанное вино, то на разрывные пули, то на горный воздух, то на священный град Ершалаим. Может, потому я и захотел вот так сразу – о ней, а потом, если получится, и о других. Я сохраню ее хотя бы здесь.
Я не пошел и не пойду ни на какие ее поминки.
Я не буду ее поминать. Я буду ее помнить.
Имя у нее было чудесное – Варвара, и фамилия ничего – Перова. Вместе все даже неплохо звучало, хотя мы и придумали в итоге ей псевдоним. В моду тогда входила разная иностранщина: в моей редакции уже были Маша Зимина, выпускавшаяся как Мэри Винтер, Прасковья Ломова, превратившаяся в Пенни Пэйн (триллеры у нее получались вправду pain, злые и пробирающие), и даже Данила Данькин, чей псевдоним я до сих пор не могу выговорить, но косит он под японца и пишет самурайское фэнтези. Варя иностранкой становиться не хотела, а вот загадку жаждала. Потому и стала Ваниллой Калиостро. Вроде и таинственно, вроде и звучно, а вроде и отсылка. К тому самому графу, точной биографии которого никто до сих пор не знает, но о котором чего только не болтают: и бессмертным был, и духов заклинал, и золото делал из чего попало. Варя бессмертной не оказалась. Вместо духов у нее были персонажи. А вот золото… да.
К нам она попала просто с улицы. Я бы и не открыл первого письма с ее текстом, если бы не пролил в тот день сладкий кофе на клавиатуру и не получил свободных минут на бездельничанье: пока новую принесут из запасников и подключат. Вот я, располагая одним только Мышом, и решил порыться в почте. Там мы с Мышом – он у меня допотопный, шариковый еще, но родной – и нашли Варю.
В письме она только представилась и сказала, в каком жанре ее история. Хороший жанр, молодежный триллер. Я зачитался. Клавиатуру мне так и не принесли, потому вместо внятного е-мейла девочка могла бы получить от меня только эмоциональное мычание по телефону: неважно я веду переговоры, на письме все дается легче. Поэтому я подождал. И когда на следующий день я писал ей, то думал: елки-палки, е-мейлу два месяца, наверняка кто-то уже купил права. Не купили. Может, это была судьба. Чтобы мы встретились, чтобы она стала знаменитой и любимой, чтобы я забыл, как без нее дышать. Чтобы я увидел, как она, мертвая, лежит на асфальте. И чтобы начал все это записывать, вот как сейчас: какие-то бессмысленные мемуары, мемуары книжного червя с римским профилем. Не психотерапия, скорее бегство.
Это, оказывается, правда: когда теряешь кого-то важного, в тебе самом неумолимо запускается обратный отсчет.
Десять.
Девять…
Однажды, когда мы с Варей после выхода очередной ее книги увлеклись коньяком, она рассказала, что в детстве была дурочкой – настолько, что просила родителей, если она вдруг (мало ли!) умрет, положить ей в гроб маленький телевизор. Такие тогда продавались – размером, ну, с половину обувной коробки, с длиннющей телескопической антенной, похожей на тараканьи усы. Это чтобы она могла досмотреть какие-то любимые мультики про австралийских зверей-спасателей. Варя тогда зачитывалась книгами про древние цивилизации, и ей верилось, что в усыпальницы фараонам не просто так кладут утварь. Что она действительно может им пригодиться. И что на том свете у людей есть время смотреть телевизор.
Я от души смеялся. Я спросил Варю, а что бы она хотела видеть в своем гробу теперь. Она как-то потупилась, смутилась и пробормотала: «Не пугайся, но… только если тебя, наверное». Я не испугался. Мы были вместе уже полгода – как «мы», как «вдвоем». А как редактор и автор – третий год.
Варь, тебе ничего не положили в гроб, видишь? И на могиле ничего особенного не оставили, пока даже памятник нормальный нельзя, только деревянный крест. Так что твои фанаты, которые из издательского инстаграма узнали, что с тобой стряслось, просто натащили цветов, много-много цветов. Они все правильно сделали, как я и написал: с корнями принесли, в горшках, чтобы у тебя был сад. Хорошо, что уже тепло. Я же помню, ты не любила получать букеты, с меня всегда требовала орехи и ром вместо роз. И теперь, наверное, будешь рада, что цветы приживутся, хоть что-то. Хоть…
– Павел Викторович!
Ко мне идет он. «Дима». Следователь с офицерскими глазами, а с ним – внезапный как опечатка в заголовке Джуд. Высокий белобрысый Джуд, он же Женя, еще один мой автор, с Варей дружил. Знакомы, что ли? Нет, вряд ли. Судя по тому, как пытливо Джуд косится, только-только встретились. Языками, видимо, зацепились, с Джуда станется: он заговаривает с каждым, кем заинтересуется, не боясь ни по морде получить, ни до инфаркта незнакомого человека довести. Как бы ему не приглянулся такой следователь типажа «подойдешь – убью»?
– Всё. – Джуд поводит головой вправо, влево. Фанаты расходятся от могилы. Ни одного фото. Удивительно, ни одного не сделали, я точно видел. Слишком переживают, чтобы писать инстаграмные посты. – Давайте тоже куда-нибудь пойдем? Холодно…
– Иди. А я побуду еще. Потом домой поеду.
– А может, нужно ее… – Джуд щелкает себя по голому бледному горлу, торчащему из-под зеленого шарфа. «Дима» осуждающе молчит, руки за спиной.
– Нет, Жень, мне не нужно. Извини. И ты тоже лучше бы, знаешь, работал над книгой. Тебе ее сдавать на неделе, план на «Красную площадь», Данка по самое не балуй вставит, если запорешь сроки.
– Ну-у! – Разумеется, он дуется. – Я ж в авторской редакции, чего меня там…
– Зато за тобой, Данка говорит, корректуры, как за поросенком. А внимательные корректоры, сам знаешь, – это галапагосские черепахи: неспешны и вымирают.
Не люблю поминки. Всегда было тяжело, тяжелее, чем сами похороны. Может, дело в том, что впервые я на таком мероприятии побывал в непростом возрасте, лет в двенадцать, и просто не понимал, почему должен есть «за упокой» попавшей под машину бабушки, если мне не лезет в горло кусок, если я бы лучше забился в угол на кровати и полежал в тишине, повспоминал, как она курила «Яву», пекла «Невский» и читала мне о капитане Немо. Но нет. Был этот свет слепящий, и прогорклые какие-то салаты, и ворот рубашки шею натирал, и пили «не чокаясь», а потом я блевал. Разумеется, я блевал. Мне вся эта еда казалась по вкусу неуловимо неправильной – и сейчас кажется. Боюсь, даже в «Золотой вобле», любимой пивнушке Джуда, куда он наверняка и рвется, меня не порадует ничего и я персонал не порадую.
Джуд не настаивает – проявляет свою хваленую эмпатию, не купил же мозгоковырятельный диплом и ученую степень. Понимает: я не дедлайнами его пугаю, а скорее собой. Легко, но весомо касается плеча, на мгновение сжимает, бросает только:
– Ну ладно. Пошел тогда. А к тебе вот господина полицая привел. Поболтайте. Варь… ты тоже бывай.
Кивнув черной рыхлой земле, витиевато махнув мне и «Диме», он удаляется – только шарф по ветру вьется. Чудовищный человек-чудак, но у меня даже получается улыбаться вслед. Завидно. Джуду проще. У него столько в голове странной веры в странные вещи, что Варька для него вряд ли умерла, разве что ушла в один из своих выдуманных миров, тот, о котором часто рассказывала, а вот романов так и не написала. Там обитают все книжные герои. Холмс с Порфирием Петровичем и Нэнси Дрю – вот именно в такой компании – любят пить тайский бирюзовый чай и играть в «Подземелья и драконы». Варя уверена, вплоть до того, что Порфирий всегда за мастера. Откуда знает?..
Мы остаемся вдвоем на ветру. Почти все Варины поклонники вроде разошлись.
– Как вас… – на этот раз я опускаю глагол, а следователь понимает.
– Дмитрий Алексеевич Шухарин. Но мне и Дмитрия хватит, сейчас – точно.
Он улыбается уголком бледного рта, ладони потирает. Руки у него в земле, даже под ногтями черные скорбные полумесяцы. Неужели тоже принес какое-нибудь растение и посадил? Кажется, вон та рыжая календула – его…
– Я вообще-то здесь не по делу, скорее по читательскому долгу. – Он будто мысли читает. – Впрочем, догадывался, что встречу вас. Вы мне покоя не давали все эти дни.
– Серьезно?..
Не отвечает, сосредоточенно глядит вперед. У дальней могилы – девушка, красивая: волосы платиновые, губы красные, серое пальтишко так сшито, что не спрятать фигуру – песочные часы. Тоже грязные руки, черные-черные. Наверняка из фанаток. У Вари было много интересных, необычных фанаток: и таких вот нежных «дев гламура», и наоборот, броских неформалок. И здоровенные мужики затесывались, что байкеры, что силовики. И печальные тетки за сорок. И детишки-вундеркинды, которым, казалось бы, читать в этом возрасте даже не «Поттера», а каких-нибудь «Котов-воителей». Разглядывая собирающийся на ее автограф-сессиях контингент, мы с пиарщиками изобрели тупейшую шутку о том, что Варенька у нас connecting people.
Какие губы у этой девчонки все-таки красные… вульгарная помада.
– Отношения? – вдруг бросает Дмитрий. Своеобразно он все-таки задает вопросы, ну точно начитался Чехова и не понял. Но я трактую назывное предложение без труда.
– Да. Отношения.
– Давно?
– Два года.
– Почему не женились? Я уже навел справки и знаю, что вы холосты.
– Она не хотела за меня выходить.
– Почему?
Она Варя. Что еще сказать? Не говорю поначалу ничего, просто показываю Дмитрию то, что таскаю в кармане пальто с того самого дня, когда бензин, нимб и менты. Коробку бархатную. В кольце никаких бриллиантов, Варя не любит. «Единственное кольцо, которое вообще буду носить, – с изумрудом. Изумруд – камень чародеев».
– Вот, хотел в который раз попытаться. Но она… не совсем по этой части.
– Не понимаю. ЛГБТ-персона, что ли, или как это зовут? – Ровно, мирно. Не из «фобов», ясно. – Почему тогда она с вами…
– Да нет, что вы. Просто не по части «с кем-то жить».
– Хм. Свободолюбивая? Да, она такой казалась…
Девчонка с красными губами все пасется у могил. Она вряд ли может нас слышать, но поглядывает заинтересованно. Наверняка ее Дмитрий привлек. Вид у него в черной куртке, с черным шарфом такой байронический. Чайльд-Гарольд, да еще не в изгнании, а в звании.
– На теле признаки борьбы, – говорит он уже другим тоном, тише. – В квартире посторонние грязные следы, маленькие, женские. Обувь не убитой. Кто-то к ней действительно заходил. Хватал за запястья, она этого кого-то ударила, кулак стесан…
Молчу. Девчонка переминается с ноги на ногу уже поближе к выходу. Волосы так и летят на весеннем ветру тревожным платиновым дождем.
– Консьержка девушку описала. Составили фоторобот. Работаем.
– Спасибо, что держите в курсе.
– А что вы думаете? – Он наклоняется, стряхивая с ботинка ком земли. – Что можете сказать? Были у нее, например, враги? Может, с кем-то делила квартиру, может, права на романы, может…
– Если диванных критиков с плохими отзывами не считать, если не считать других авторов, продававшихся хуже и слегка ей завидовавших, то, скорее всего, у Вари не было врагов. Да и то, что я назвал, не вражда. Соседство – оно все такое, дача или литературный процесс – неважно.
У нее и друзей-то практически не было. Она ладила со мной, с моими коллегами, с Джудом и еще с парой авторов нон-фикшен редакции. Читателей она, например, близко не подпускала, даже не добавляла в соцсетях. Я не слышал, чтобы она жаловалась, будто фанаты караулят ее в подъезде в надежде выпытать, когда следующая книга или почему она убила-покалечила очередного героя. К популярным критикам и интеллектуальной элите Варя тоже не рвалась. Она вообще не любила навязчивость: знала, что море не отталкивает от себя ни одну реку, но сторонилась и заболоченных брехливых потоков, и тоненьких восторженных ручейков. Ее реки считались по пальцам.
Все это я озвучиваю, наверное, слишком горячо и горько: Дмитрий, выслушав, хмурится, кивает, будто не удивлен.
– Ладно. Ясно… Возможно, вас еще вызовут или, по крайней мере, к вам подъедут. Оставьте мне, пожалуйста, свой мобильный, я передам оперативнику.
– А загуглить? – припоминаю зацепившее меня впервые словцо.
– Такое без бюрократических процедур не гуглится. – Он уже достал телефон, открывает контакты. – Павел, об органах по сериалам судить – себя не уважать, у нас нет ни общемировой базы ДНК, ни консультантов-гениев, ни доступа ко всем номерам. Лучше бы уж изучили нас по… Перовой. Я вот читать начал про цыгана и того своего коллегу. Верибельно.
– Вы в тот раз говорили, что не хотите читать про рутину.
– Не хочу. Но больше она ведь ничего не напишет.
Ничего. Не напишет. Девушка с красной помадой колупает краску на могильной оградке и вроде бы говорит по мобильному. Я быстро называю свой номер.
– Павел.
– Да?
– Скажите… – Он задумчиво разглядывает гаснущий дисплей. – А правда, что с ее книгами случались странности? Вроде того, что события сбывались? Революции, катастрофы… Это все не для хайпа говорилось? И люди так же умирали?
Да. Один раз, например, целый класс, травивший отличницу, – она почти единственная и выжила. Как только не убивали тех ребят, а начиналось все с дискотеки перед Хэллоуином, где кого-то повесили, обмотав собственными кишками. Варя написала схожую книгу в шестнадцать: поначалу вымещала обиду на собственных одноклассников, с которыми тоже не ладила, но потом увлеклась и превратила чернушный рассказик в роман-триллер с совершенно другими героями. Получился чудовищный в хорошем смысле микс «Чучела», «Королевства кривых зеркал», «Ночной смены» и «Повелителя мух». Сплелись две линии: конфликт умной девочки Оли со скотским классом и сюрреалистичное путешествие неизвестного по аду, похожему на босховский. Поначалу было вообще непонятно, как одно связано с другим, – а потом на голову читателя обрушивался раскольниковский топор правды. Параллелей с громким делом «Двадцати негритят» – так реальные убийства в школе на юге Москвы окрестила пресса – никто, разумеется, не провел, его не раскрыли. У Варьки виновным оказался учитель математики с нелепым именем Акакий Горностаев, сумасшедшая вторая личность которого – Охотник – считала школу тем самым адом, а учеников старше шестнадцати – подлежащими истреблению демонами. Пожилая тетка, преподававшая математику в реальной школе, была чиста и адекватна… но все равно, когда мы прочли об этом в газете, у половины редакции волосы встали дыбом, больно похожи были некоторые смерти. Варе пересечение тоже не понравилось, она в тот же день пошла в церковь, а потом месяц не бралась за новые книги.
– Да, случалось, – признаюсь равнодушно. – В итоге мы даже попросили ее не использовать реальные бренды, названия магазинов, имена и все такое. Знаете, Дмитрий, забавно: обычно это запрещают, чтобы не получился product placement – неумышленная реклама, за которую издательству не заплатили. А я вот вам хотел работу облегчить. Полиции то есть. Не то чтобы суеверен, но как бы чего не вышло…
Он неожиданно улыбается. Тоже не суеверен? Или нервы такие же стальные, как глаза?
– Ценю вашу сознательность. Что-нибудь еще скажете?
Вряд ли. Разве что…
– Дмитрий, у нее, кстати, вот буквально недавно книга вышла. Новая.
Последняя, Варь. Ты же так и не дописала ту, на которую договор остался в портфеле, да?
– Неужели? Я не успел купить. Не до того…
– Если приедете разговаривать со мной или с сотрудниками, я вам дам авторский экземпляр. Варя их уже не заберет.
Варя уже ничего не заберет. Я, конечно же, этого не произношу, но он, похоже, читает по лицу и делает правильно: вместо соболезнований развивает тему.
– Я в последнее время потерялся в работе. Раньше по возможности следил за тем, что она рассказывает о готовящихся книгах. В общем, не знаю… про что хоть новая?
– Про девушку, разрабатывавшую компьютерную игру, а потом попавшую в ее мир. Мир пиратский, интересный. Ну то есть как пиратский… средневековая Венецианская лагуна, сама Венеция: чума, Инквизиция, интриги соседей, карнавалы, злой орден Чумных Докторов. Там действуют четыре разбойничьи банды, взявшие себе символы четырех карточных мастей. Вот в их-то разборки девушка и попадает. У нее там еще случается любовь с местным вожаком, но любовь особого значения не имеет.
– Не имеет? Это в попаданческом-то романе? – не без опаски уточняет. Ожидаемо побаивается мыльных опер, свойственных этому поджанру.
– Нет, конечно. Как и всегда. Для Вари любовь в книгах не главное.
В жизни тоже. Но на меня как-то находила и время, и угол в многограннике своего странного сердца. А неприязнь к книжной любви понимаю, слишком часто она какая-то… вывернутая, неживая. Передержанная в сахаре, как коктейльная вишня, или излишне расцвеченная прожилками девиаций, как перележавший сыр с плесенью. Не удивляюсь, что Женя, например, вообще ее в своих историях избегает, у него все «просто дружат», даже если от дружбы этой летят искры размером с шаровые молнии.
– Что ж. Интересно звучит. Я бы почитал. – Дмитрий мрачнеет. – Правда, только когда найдем убийцу. Да и другие дела горят.
– Понимаю. У меня тоже сейчас много чего горит.
Сроки. Забавно, что слово одинаково актуально для нас обоих. Сроки-сроки-сроки, блюди или жди: поставят тебя раком и драть будут одинаково жестко, без разницы, где ошибся – не раскрыл поножовщину или из-за сто раз переделываемой обложки не успел с тиражом к ярмарке. Современная жизнь будто вылеплена из дедлайнов: в работе, в творчестве, в отношениях – «часики тикают» или как там издевательски говорит моя незамужняя к двадцати пяти племяшка. Сроки, за которыми ты бежишь, а они, в свою очередь, – от тебя, хохоча, как припадочные вакханки. А когда упадешь наземь с красной от гипертонии мордой или приступом гастрита, они на тебе еще джигу спляшут и на гробу твоем. И на гробах детей твоих будут плясать, потому что с годами мир только убыстряется, заглатывая пилюли социального одобрения и зачитываясь нон-фикшеном по эффективному тайм-менеджменту. Когда мир останавливался в последний раз, затаив дыхание? Наверное, по-настоящему только перед Хиросимой и Нагасаки, раз-два, когда пальцы чьи-то жирные, потные – к кнопке, которая еще черт знает, существует или нет.
Паш, не парься, мы не сгорим.
Варя всегда так. И тексты сдавала раньше нужного, чтобы никто не мучился. Я с ней тоже горел, но по-другому, не на работе. Никакой Хиросимы. Хиросима, моя персональная, случилась сейчас, и мой мир тоже замер. Хотя и продолжает гореть.
– Ладно, Павел, мне тоже надо идти. Лешку там на делах оставил…
Лешка – лохматый помощник с зелеными глазами. Точно. Лешка как раз не похож на читателя Вари, он, наверное, читает, если читает, чисто «мужскую» фантастику и соответствующие детективы. У таких тонколицых ангелков вечный страх показаться недостаточно крутыми, вот и тянутся руки к книгам, на обложках которых суровые герои сурово крошат суровых злодеев. Боевики, сто процентов, и все такое прочее. Наугад пробую:
– «Сталкер»?
– Что?.. – поднимается геометрическая черная бровь.
Это не Чехов перестарался, уже я хватил: больно сумбурный вышел перескок темы.
– Ваш помощник, наверное, читает постапокалиптическую серию «Сталкер»? Которая по компьютерной игре и немного по роману Стругацких «Пикник на обочине»?
Впечатлился. Кивает. Подозрительно так склоняет голову.
– Любимая, да. И еще книги по серии игр «Варкрафт», это такое боевое фэнтези с эльфами в доспехах, драконами какими-то, королями… Я открывал разок, но все это не литература, если честно. Никак, ни о чем. Вы, что ли, выпускаете?
Так осуждающе интересуется, будто мог бы за это и посадить.
– Нет, конкуренты в нише.
– Тогда повторюсь, – улыбается. – Не книги. Как вообще такой мусор можно кропать? Воспитывают в людях дурной вкус и безграмотность, отваживают от классики… Лешка вон сам «Пикник» так до сих пор и не прочитал, дурень, никак не заставлю.
Знаю, знаю таких, мечтающих об отдельном блоке статей в УК за преступления против литературы. Только обычно они постарше, профессией повычурнее, а тут… опрокинутые стереотипы в действии, даже не верится. Провинциальный ментенок пытается намекнуть мне, что Достоевский и Стругацкие бессмертны, а большинство других – твари дрожащие.
– Моя работа со временем научила меня верить, что все сложнее. – Слегка потираю закоченевшие руки, вздыхаю. – Если книги нужны читателю, я не готов называть их мусором. Мне, наоборот, кажется правильным, что мы ушли от советской позиции «Лопайте что дают» не только в вопросе колбасы. Каждый имеет право найти свою книгу… пусть по каким-то критериям и плохую. И воспитать себя как сможет.
– Интересно. – В бутылку он не лезет, просто удивлен: похоже, не такого мнения ждал от настоящего живого редактора. – А по виду вы интеллигент старой формации. Хотя, наверное, у вас там продажи немало решают. Не поймите превратно, мне импонирует такой широкий взгляд, и я признаю, что он правильный. Просто пока он предельно не мой. Сжечь порой хочется весь этот треш.
Дмитрий… Дима, иначе не скажешь сейчас. Какая же, Дима, однобокая потребительская позиция: «Мне не нравится, значит, говно». Дима, написать бы тебе на лбу, чтобы запомнил: книга – это и оружие, и лекарство. Книга может уйму вещей: и спасет от скуки в электричке, и вдохновит на покорение Монблана, и поможет починить расшатанную жизнь, если найти параллели с расшатанными жизнями героев. А еще отвлечет. Заберет тебя из прокуренного кабинета к кому и чему захочешь, вне времен и пространств. Дмитрий, товарищ, мать твою, капитан, а ты не думал, сколько суицидов и бытовых ссор, перешедших в расчлененку, не случилось и не упало к тебе на стол только потому, что находящийся в пограничном состоянии человек нырнул в вовремя попавшуюся книгу и спрятался в ней от самого себя, натянутого как струна? Спрятался в тепле и свете или льде и катарсисе, а вернулся подуспокоившимся. Ты не думал, для тебя все это наивные выдумки, каждый же как-то набивает цену своему скорбному труду. Ты на земле и куда больше думаешь о том, сколько дел все-таки было заведено, – и это здраво. А я думаю. И коллеги, с которыми я не только чаевничаю, но и пойду в разведку, понадобись мы там кому-то. Мы любим «мусор» не меньше, чем «жемчуг», и видим в нем что-то большее, чем продажи, хотя ты прав, куда без них? Мы факельщики. И канатоходцы. Вечно балансируем, впихивая в нерезиновый портфель и легкие увеселительно-успокоительные, и то, что станет классикой и спасет мир. Драконов и гениев, эльфов-убийц и святых блудниц, кривые зеркала и правдивые разговоры, щенячьи нежности и горькую полынь, проросшую сквозь песочные часы. Соль на раны. Сны. Стыд. Судьбы.
Вместо этого монолога Дмитрий выслушивает несколько сухих предложений о том, что по закону рынка потребитель есть у всего. «Спрос рождает предложение», маркетинг для чайников. Он слабо кивает: задумался, а может, просто махнул рукой. Ему к тридцати. Мне к пятидесяти. Между нами пропасть, она не станет меньше из-за того, что на дне лежит мертвая Варя с кровавым нимбом и мы оба ее видим. Скоро для этого следователя ее скроет гора других трупов – они, наверное, падают каждый день.
– А как вы все-таки догадались? – спрашивает он напоследок. – Про «Сталкера»?
– Чутье. Просто литературное чутье. – Дышится тяжело, будто я говорил много и долго; в горле саднит от цепких когтей холодного воздуха и горчит от желчи.
– Забавно. Что ж, до свидания.
Он уходит – ему еще ехать из нашей муравьиной Москвы в Варин тихий Шуйский. Скользит между могил черным силуэтом, вот поравнялся с девушкой с красными губами… Кажется, будто сквозь нее проходит, но нет – наверное, просто немного задел плечом. Я потираю глаза, опускаю взгляд на табличку со знакомым именем, тоже делаю шаг. Хватит тут стоять. Хватит. Жаль, не получится как у Джуда, но я хотя бы пытаюсь…
– До встречи, Варь. Я тебя люблю.
Снова губы сухие и холодные, обветрены. Стекло.
– Зачем вы такое говорите? Она вас не слышит, она умерла.
Красная помада, платиновые волосы. Девушка прямо напротив, по другую сторону креста. Когда успела подойти? Глупый ребенок…
– Умерла, барышня. А вот слышит или нет, наука еще не выяснила. За подобные открытия, чтобы вы знали, вручают премию имени Гарри Гудини.
Барышня щурится. Бледная кожа немногим живее волос: ни румянца, ни румян. Глаза неопределенные какие-то, будто кожа хамелеона: прямо сейчас немного меняют цвет, уходят в синеву, потом – в медовую горчицу.
– Смешно, что паранормальная премия названа именем человека, который не верил в духов и развенчивал спиритизм. Вам не кажется?..
Эрудированная. Точно, из Вариных фанатов. Премия не так популярна, Гудини тоже не превратился еще в исторический мейнстрим, его биография не постится во всех претендующих на интеллектуальность группах вконтакте.
– Да, это довольно иронично, равно как и то, что человек, не верящий в духов, все же оставил своей жене тайный знак. Чтобы сразу узнала его призрак, если тот явится. Значит, надеждой человек все-таки жив, даже Гудини.
Жду, что спросит про знак. Или и это знает? Знает. Едва шевелит губами, напевая:
– Rosie, sweet Rosabelle, I love her more than I can tell… [5]
Та самая песня, песня Гарри и Бэсси, спетая на одном из первых совместных выступлений, навеки сохраненная. И снова барышня неприятно щурится.
