Екатерина Звонцова
Теория бесконечных обезьян
© Екатерина Звонцова, 2021
© Lorenzo Conti, иллюстрация на обложке, 2021
© Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2022
Никто из персонажей этой книги не живет и никогда не жил в нашем мире и не ходил с нами по одним улицам. Любые совпадения с реальными людьми и пересечения событий/судеб случайны.
Пролог
Варя лежит – мертвая на бензиновой радуге асфальта. С изломанными руками и ногами, с липким красным ореолом вокруг головы. Ветер пахнет железом – из-за ее крови. Из-за крови, не из-за металлических же взглядов молодого следователя и его помощника, рассматривающих тело. Следователи ведь?.. Оба в гражданском, но глаза эти, глаза – Варя такие зовет офицерскими. Зовет и улыбается.
Звала. И улыбалась, задумчиво поднося к губам гладкую льняную прядь.
– Вы ей кто? – звучит низко, напряженно, из ниоткуда.
…Она любила людей в форме, у нее и в романах их было много. Все разные – старые и молодые, обоих полов, русские и иностранцы, без страха и упрека и оборотни. Где только эти ребята не служили, от Тулы до далеких астероидов. Варя вечно спрашивала: «Нет, правда, почему их всё меньше там, где заканчивается мягкий дачно-диванный детектив? Почему всюду одни Башмачкины, Мастеры и Вертеры?» Я думал еще: «С тобой, Варь, точно ничего не случится». Казалось, невидимые менты всех мастей окружают ее плотным кольцом, закрывают щитами и грудью и не дадут в обиду. Но, видимо, проку от инфернальных книжных ментов не больше, чем от настоящих.
Ну Паш, не ворчи.
Варя не любит, когда я грешу на людей в погонах. Варя не любила. Прошедшее время, оно отныне будет везде, потому что эти самые люди ее не защитили. И теперь Варя лежит с красным нимбом, расползающимся по бензиновой радуге.
– Вы ей кем приходитесь? – спрашивают настойчивее, после недолгого угрожающего кашля.
Темноволосый бледный следователь с точеным инквизиторским лицом, наверное, курит как три дореволюционных паровоза. Варины менты тоже курят. А ну как закурит прямо здесь, на месте так называемого… нет, не преступления пока, только неумолимо обращающегося в него происшествия. Что, казалось бы, такого? Многоэтажка, длинная, как коробка каминных спичек. Открытое окошко, занавесочки качаются на четвертом всего-то этаже – белые, кружевные, старушечьи. Упавшая девушка – худенькая, беленькая, без кольца на безымянном, без детей и пса, без несчастной любви за плечами. Варя. Моя.
– Гражданин! Я к вам обращаюсь.
Официально, почти по-советски, голос – «рык породистого Барбоса, который вроде и с цепи сорвался, а вроде помнит, что хозяин – академик и надо марку держать». Цитата из Вариного авантюрного детектива «Не только стулья», пятой по счету изданной книги. Вот так описывается тамошний следователь – глазами авантюриста-цыгана, с которым они потом споются, будут друзья не разлей вода и уже вместе раскроют подпольный синдикат охотников за дореволюционными сокровищами. Ненавижу ментов. И цыган. Всех ненавижу сейчас, хотя час назад вполне сосуществовали, полвека почти сосуществовали в другой реальности, ныне разбитой. Реальности ведь не выдерживают смерти, как керамическая посуда не выдерживает хлестких и злых поцелуев с кафелем. Вечно остаются трещины, слезы, разводы чая, крови, мозгов… сколько теперь трещин в Варином черепе? Лицо-то… цело почти, как живое, белое и святое.
– Дим…
По-домашнему обратились, никаких «товарищей капитанов» или кто там этот чернявый? Хотя глаза у белобрысого заполошенного помощника тоже офицерские – не серые, а зеленые, нагло-кошачьи, и все равно… такие. Видишь, Варь? Варь, ты про них напишешь? Смотри, какие типажи для чего-то с замахом на полумифическую «боллитру». Ты же давно хотела опять туда, Варя, ты ударилась в фэнтези в последний год. В этот, как его зовут, «спасительный эскапизм». От кого ты бежала? Хотя ты не бежала. Как ты говорила тому фейсбучному законодателю моды на актуальность? «Если, чтобы найти в книге злобу дня, вам непременно нужны блогер, травма детства и Петербург Достоевского, то у меня для вас плохие новости»? А он потом углядел вожделенную свою актуальность в твоей космической притче о Марсе и номинировал тебя на НОС. Смешно, да?
Варя лежит. Варя не улыбается. Нимб все натекает, натекает, неумолимо ржавея…
– Дим, он ж не в себе, смотри. Ща нам тут сблеванет. Убирай его отсюда.
Они переглядываются – как те, кто давно бок о бок. Давно и тесно настолько, что не надо ни «субординацию потерял?», ни «сам вижу», ни «иди лучше показания сними, вон, смотри, консьержка мнется; у нее маразм, скоро точно все забудет». Парень идет молча – к кольцу любопытных глаз и глоток, к ухоженной старушке в красном платье, в каком скорее в Большой на «Щелкунчика», чем дежурить у лифта. Это из-за нее – сразу менты. Она девицу, пришедшую «к подружке», в подъезд впустила, потом только спохватилась, что девица «странноватая, дерганая, глазами все шныр-шныр». Зачем тогда впустила? И как потом проворонила? Никого ведь не нашли, только открытое окно.
Варя спиной вперед падала. Она сама бы так не стала убиваться, она и голову почти не поднимала: ни в глаза людям не глядела на презентациях, ни в небо, если гуляла. Говорила, что небо большое, давит, особенно весной – когда серое, звенящее, ошалелое от бегущих в увольнительную туч и летящих домой птиц. Как сейчас. Варя бы упала, упрямо глядя не в штормовые эти чудовищные облака, а в землю. Не лежала бы теперь так кинематографично, нуарно и бутафорски.
Варя бы…
Варя вообще бы не упала.
Она не стала бы собирать толпу: вдруг бабушки, дети, беременные, слабосердечные? Она не стала бы даже смердеть своим разлагающимся телом в квартире: у нее соседи хорошие. Она их любит, даже тех, этажом выше, которые недавно родили; она и орущего младенца, не дающего ей нормально работать, любит. Варя пришла бы в парк – в тот глухой уголок за пончиковой, где морг рядышком, через ограду, – и интеллигентно пустила бы пулю себе в висок, из собственного пистолета. У нее же был от отца, незаконно, зато настоящий: «Это, Паш, моя мечта детства, вот и прячу». Странные бывают мечты: у кого котенок, у кого легонький легендарный «Скиф» из 90-х. Так что все бы сделала тихо, но прозрачно. Чтобы ни работы таким вот «железным» мальчикам, ни душевных травм утренним бегунам, ни лишней транспортной возни сотрудникам единственного в Шуйском трупохранилища.
Варю убили. Я знаю.
Следователь смотрит по-человечески и говорит почему-то тоже беззлобно. Будто из болота меня вытягивая или спасая от неумолимого неуда, подсказывает:
– Вы ее муж? – Он щурится; ну и тенищи под глазами, неужели впрямь работа – волк? Самостоятельно решив, что я не муж, староват, он уточняет: – Брат? Отец?..
Губы облизываю, а они как стекло: обветрились, и я их искусал. Следователь устало ждет. «Дима» – так его зовет тот, на побегушках? Не похож на Диму, а вот на товарища капитана – да. Варь, смотри. Варь, поговори с ним. Он же из этой вот породы «вдохновляющих», про которых загадочные записи в дневниках и которым такие же загадочные посвящения вместо эпиграфов. Варя, а ты не вела дневник, только инстаграм, а в эпиграфах у тебя были Шекспир, Чехов, Набоков, а еще иногда Блейк. Никаких посвящений; никакой этой, как ты выражалась, персональной пошлости. Я ведь помню твое «Это как для учителя завести любимчика, фу». Ты так обижалась, Варь: тебе-то книг не посвящали. И злилась: тебе некому было быть обязанной за вдохновение, кроме себя. Ты сама призналась, когда мы твою первую издавали, помнишь, и редактор предложила добавить благодарности? Ты сказала: «Нет» – как отрезала. И потом перед каждым прологом метко, зло стреляла стихами и прозой.
«Tyger, Tyger, burning bright» [1].
«Но что для них ваш зов, милорд?..» [2]
«Ich sterbe» [3]. Это я особенно помню.
– Вы случайно не соседи?.. – Следователь все тянет, тянет меня из болота оцепенения за седеющие мюнхгаузенские патлы. – Вы…
– Я ее редактор, – произношу чужими стеклянными губами, наверное невнятно, и повторяю зачем-то по слогам, как ребенку: – Ре-дак-тор. – Слегка взмахиваю почтенным, двадцати пяти лет от роду портфелем: коричневая кожа, квадратная застежка, никаких лейблов на виду. – Договор привез. И вот…
Сотрудник органов – настоящий, не из Вариных книг, где менты иногда Шопенгауэра цитируют, – интересно, вообще может знать, что за зверь редактор? Или это для него как риэлтор, репетитор или аж редуктор – не человек, но механизм? Или…
– Так она писала книги?
Я киваю. Мне неожиданно легче, будто после укола обезболивающего; легче ровно на секунду, а потом снова – взгляд вниз. Бензин, красный нимб, волосы светлые, слипшиеся… очки. Очки в стороне валяются, разбился только правый из круглых, как у Счастливо Выжившего Мальчика, окуляров, левый цел, но тоже в крови.
– Да, если вдруг вам о чем-то говорит псевдоним такой – Ванилла Калиостро…
– Говорит, даже очень. Странно, правда?
Расстроенным голосом – первое. А вот второй фразой он меня пытается уязвить – мирно, замученно, как бы давая понять: мало у него этих трупов, «висяков», чтоб еще умники умничали, взирая на него с вершин своей гражданской эрудиции.
– Читали, что ли? – Почти выходит тон поровнее, полюбопытнее.
– Читал. – Стальная боль в двух слогах. – И очень нравилось.
– А я эти книги издавал.
А еще я… нет. Не сейчас. Не могу.
– Ладно… – Слова будто мимо него проскальзывают, гордая голова уже занята другим. – Будем разбираться. Картина понятная: что-то тут не то, это она едва ли сама прыгнула.
Он тоже глядит на очки, вроде хочет шагнуть и подобрать их, но в последний момент останавливается. Подбородком поводит – на лохматого помощника, на старушку в красном. Ткань платья консьержки – как гробовая подкладка и как Варин кровавый нимб. Переносицу «Дима» так потирает, будто ему цвет режет глаза. А потом опять – серый взор на меня в упор. Тоже пытается смягчиться, тоже выходит плохо.
– Вам не стоит здесь находиться, скоро опер придет и будет орать. – Вздох. – Да и вас… правда, будто вырвет сейчас. Это лишнее.
– Нечем, не беспокойтесь.
Нечем блевать, кроме любви. И, сглатывая даже ее, гноящуюся, ворочающуюся между горлом и грудью, я поскорее произношу:
– Я звонил Варваре Петровне Перовой утром – она была спокойна, в хорошем настроении. Мы договорились вместе у нее пообедать, и вот я приехал. Не поднимался. В магазин даже не успел зайти, он у нее там… – Машу зачем-то на совкового пошиба гастроном с синей врущей вывеской «Вся на свете еда». Не вся, даже помидоров нормальных обычно нет, Варя их на рынке брала – большие, «бычье сердце». – Это все, что сразу в голову приходит, не для протокола. Остальное, что понадобится, готов…
– Вас пока не опрашивают. Тем более не допрашивают. Следствию, что ли, помогать рветесь? – Вскидывается одна широкая, с геометрическим изломом бровь. – Начитались ее книг? Там часто нам помогают? Чаще, чем морды пытаются бить и жалобы писать?
Желчно. Устало. Может, еще митинги помянет и провокации? Всяких там молоденьких борцов с системой, плакаты, камни, крики и прочие проблемы коллег? И, конечно же, хештеги – хештеги вроде бы сейчас сильнее камней. Сложно его не понять. В большой государственной семье кризисы доверия – вещи обычно взаимные, как, впрочем, в семье любой.
– Вы же сказали, что сами читаете. – Стараюсь улыбнуться, чтобы не нагнетать.
Вместо честного: «Да любил, вот и рвусь». С ним так не надо, ему, вероятно, плевать, с ним лучше по-деловому. Любовь станет важной уликой, только когда добавится к материалам следствия, а пока под эти материалы даже папки нет. Будет ли?
– Читал. – Он кивает. – Фэнтези, фантастику. А вот коллег и так каждый день вижу. – Усмехается. – И не сомневаюсь почему-то, что убитая… Калиостро… всех настоящими выписала, до тошноты, она умеет. Так что сыт. Оставил на потом.
Молчу. Что сказать? Сам не стал бы читать про редакторов, хватает рожи в зеркале – квадратной, будто вытесанной прилежным учеником скульптора, по всем клише: тонкие губы, «мужественный» подбородок и «римский» нос. Даже щеки пока по-бульдожьи не обвисли, а вот седина… больше, больше. Я древнеримский штамп. Варя так и дразнила.
– Так что… мы у нее на себя похожи? – спрашивает зачем-то «Дима».
Вместо того чтобы проводить пресловутые «следственные мероприятия». Вместо того чтобы хоть с Варькой сделать что-то. Забрать в морг. Укрыть… она в халате ведь, просто в халате, бежевом, прокуренном, кофе пропахшем. Запах этот вместе с запахом железа, в ветре. А на дворе холодно. Укрыть… ах да, еще же осмотреть, наверное. Все эти «смерть наступила в…», «смерть наступила от…». Это мне достаточно, что смерть просто наступила, на меня наступила колоссовой, заскорузлой, серой, как весеннее небо, лапой.
– Вполне, – почти сплевываю это и делаю осторожный шаг назад. И еще. Еще.
– Правильно. – Он выдыхает, будто бы с облегчением. – Пока вы только мешаете. Как вас?.. Где вы?..
Рубленые вопросы, глаголы высланы за сто первый, но мне не привыкать: многие авторы тоже излишне жалуют пресловутый лаконизм. «Проще» – модно, «без завитушек» – стильно, а «парцелляция» – мировой бренд. Чехов, давно и безнадежно verstorben Чехов, заявил сдуру, что краткость – сестра таланта; подзабыл, правда, другую его родственницу – понятность, вечно затаптываемую в кровавую лепешку. Впрочем, следователь понятность не затоптал, а наоборот, высоко поднял за шиворот благодаря новому, строгому, даже канцелярскому какому-то тону.
– Меня зовут Павел Викторович Черкасов. Возглавляю редакцию художественной литературы в издательстве «Аргус Паноптес», проще всего застать меня в офисе. Номер корпоративного телефона…
– Загуглим, – на молодежном (для его подкрадывающихся тридцати в самый раз) сленге, чуть потеплее и помягче, уверяет меня «Дима». – Если будет нужно.
Может и не быть. Если менты в книжках у тебя, Варь, ненастоящие и бросят все к чертовой матери уже завтра. Они же тебя не защитили, понимаешь? Не защитили, мрази. А эти – живые – разве будут искать «девицу с глазами шныр-шныр»? Будут? У них отчетность, статистика раскрываемости. У них маленький городок, мало оперативников и сучливое начальство. У них…
– Павел!
Окликает, когда я уже иду к гомонящей толпе сочувствующих горю и сочащихся любопытством, к красному платью консьержки, к белым вихрам безымянного следовательского помощника. Оборачиваюсь. «Дима» все-таки закурил на месте… преступления. Закурил, но киношным не стал – наоборот, бледно-серым и сгорбленным, как-то младше и понятнее.
– Дело обязательно будет возбуждено. Мы попытаемся наказать виновного. И… мне жаль.
Варь, они и у тебя так говорят иногда – высокопарно немного, наивно, с категорическими императивами вроде «обязательно», правда, без осторожного этого, на носочках ступающего в пакостную уголовную рутину «попытаемся». Варь, хочется верить. Верить, что ты не зря была их литературной patron saint.
У них, наверное, совесть; у этого – точно. А еще он, скорее всего, любит твоего смертельно больного и столь же смертельно благородного Огдена, Опалового рыцаря из «Голодных вершин». Того типа, который путешествует по Миру Пустых Мостов и защищает выживших после Крушения жителей, а в конце обращается в изваяние и сквозь него прорастают эдельвейсы. Первые за много веков цветы на планете, которую заполонили разумные, пожирающие людей и источающие ядовитый газ горы.
Да, у «Димы» – совесть.
А у меня – только огромная дыра в груди вместо тебя, Варь.
Время назад. История болезни
В его мире небо такое огромное и синее, что тонет в море, как иногда одна грань сапфира незримо сливается с другой. В ее мире небо забыло свой цвет и спряталось – за каменными коробками гробоэтажек и торчащими из них сутулыми скелетами антенн.
Его мир поет шумом прибоя и протяжными чаячьими криками: «Вперед!», «Всегда!», «Свободу!» Ее мир полнится визгливыми жалобами машин, вечно застревающих в пробках: «За что?..», «Когда?..», «Зачем?..»
Его мир пахнет солью и солнцем, греющим тысячи цветущих трав и вековечных камней. В ее мире кислый запах кофе по цене поездки в метро не отличить от кислого же запаха кофе по цене коробки «Рафаэлло».
В его мире люди не падают с неба на палубы спящих кораблей. В ее мире есть сказка о Стране Чудес, где, провалившись в кроличью нору, можно упасть куда угодно.
В его мире девушки боятся своей тени, косых взглядов и городов, где живут, – носят закрытые платья, прячут глаза и идут под венец не по любви. В ее мире девушки фехтуют, гуляют по потемкам до рассвета и знают больше тайных дорог, чем лучшие следопыты и воры, а иногда сами пишут эти дороги себе и другим. Кто-то – меткими стройными текстами в книгах и блогах; кто-то – движущимися по экранам образами; кто-то – тысячами символов, превращающих выверенные коды в магические порталы.
В его мире он всегда был в толпе – но один. В ее мире она всегда была в толпе – но одна. Сейчас они вместе. У их «вместе» вкус бриза и лунного отражения.
– А-ли-са, – по слогам, медленно, потом быстрее и увереннее: – Алиса! Да?
– Да, правильно. Быстро выучил…
Под ногами плещется сонная вода, вдали темнеет архипелаг. Они широко раскинулись, эти острова, так широко и так плывут в тумане, что облепленные светлячками скалы и руины дворцов похожи на обычные московские новостройки. Можно представлять, что каждый светляк – окно, за каждым окном – семья, а в каждой семье – что-то интересное: новорожденный с разноцветными глазами, крокодильчик-питомец в аквариуме, папа-балерун из Большого театра. Так нравилось воображать в детстве, пока соседка не объяснила все на их собственной гробоэтажке: мол, вон за тем окном алкашня, чья дочь в детдоме; за тем – одинокая бухгалтерша бьет сумасшедшую мать, которой мерещатся черти; а за тем две недели назад котят утопили в розовой детской ванночке, шестерых, некуда было деть. Алиса заупрямилась: она не разлюбила тогда выдумывать истории, а только перестала любить свой дом. Потом, потихоньку – свой район. Город. Страну. И мир. Интересная штука – геометрическая прогрессия. Особенно когда в ней, как в черноземе, растет нелюбовь, и вот уже – раз! – выросла ненависть. Созревшая, налившаяся ядовитым багрянцем и, словно осенние яблоки, оттянувшая карманы, она оказалась хорошей подпиткой, чтобы строить другие миры. Без балерунов и розовых ванночек с мертвыми котятами, зато…
– С тобой мы обязательно отвоюем город у доктора-инквизитора, Алиса. Ты замечательная. Ты так нам нужна. Ты…
…Твоя.
– А потом?..
– Потом у всех у нас снова будет дом и никого не будут жечь на кострах.
Вот он о чем. Да, конечно.
– Холодно что-то.
В ее мире после этих слов мужчина снимает брендовый пиджак, пропахший каким-нибудь одеколоном с вульгарным именем вроде Хьюго. В его мире в замерзшую ладонь ложится простая фляжка, обтянутая тисненой кожей. Пиджака у него нет, а рукава рваной рубашки закатаны по локоть. Он привык. Он наслаждается соленой промозглостью, тишиной и…
– Попей.
Ею. Их зыбким, неуверенным, ничего не обещающим «вместе». Хоть немного?
– Я вообще-то пью только шампанское…
– Шам… А это что такое?
– Ну, такой золотистый алкоголь, ты его наливаешь – а вверх со дна бегут пузырьки и шипят, и, если эти пузырьки проглотить, станет очень весело, и…
Он хмурит рыжие брови – густые, но аккуратные: концепт-художница Катя постаралась. Красивые брови – ее фетиш, второй после красивых задниц. Он накрывает унизанной тяжелыми кольцами рукой Алисину руку, подносит… к губам? Нет, к уху, взбалтывает флягу, сосредоточенно слушает плеск и вдруг печалится. Будто извиняется, сообщая:
– Тут ничего не шипит. И пузырьков нет. Но ты выпей. Будет весело и тепло.
И она пьет, потому что широкая горячая рука все еще поверх ее руки. Она делает глоток, другой, задыхается от крепкой горечи: это же как ром, который команда хлещет на корпоративах. Нет, это как самогонка на васильках, которую ловко гнал дедушка в деревне. Она кашляет, но глотает еще чуть-чуть, и ее сочувственно хлопают по спине.
– Алиса, ой, извини. Я думал, ты пьешь как дерешься, то есть как мои парни.
– Ничего. Я привыкну. Знаешь… мне у вас нравится. Больше, чем дома.
Пальцы – чуткие, бережные – касаются вдруг ее спины. Под грубой мужской рубашкой даже не с чужого плеча, а с трупа – пропитавшаяся кровью повязка.
– Тебя же сегодня чуть не убили Красные пираты. Слишком сильное впечатление для первого дня.
– И завтра, может быть, попытаются. – Она сама удивляется, как философски это сообщает. Правда ведь попытаются, такая в сценарии прописана боевка.
– И тебе не страшно? Ты же…
– Девушка?
Он смущенно молчит, а она не собирается морочить ему голову лозунгами из любимых пабликов. Ему не нужно объяснять, что девушки бывают смелые, девушки бывают сильные, девушки бьют морды, если приходится… Не нужно говорить, он все это уже видел, а развевающийся на флаге девиз Fight like a girl Алисины коллеги сами, посмеиваясь и пофыркивая от предвкушения, приписали одной из эпизодических, доступных только в двух сюжетных разветвлениях пиратских команд – поголовно женской. И она просто качает головой.
– Нет. Мне не страшно.
Она бы рассказала, что страшнее там, где стекло и бетон, шум и толпы. Где чумы нет несколько веков, а вместо нее пришли другие болезни, о которых любят сочинять посты и песни: потребление и интернетофрения, мания запрыгивать в какие попало социальные лифты и анемия души, информационное ожирение, творческое выгорание и ожоги доверия. Зараза выкашивает так незаметно, что трупы не сбросишь в яму, не сожжешь, не замуруешь в стене, а будешь этим трупам улыбаться, целовать при встрече в щечку, ставить лайки под фото и ходить с ними вечерами пить винишко. Она бы рассказала. Но он не поймет. Для него самое страшное – кинжал в спину, и инквизиторский костер на площади, и гноящиеся нарывы на коже. Она зовет его счастливым. Он не понимает. Не понимает: счастье любой войны в том, что ее можно прекратить, а кошмар любого мира – в том, что в какой-то момент ты перестаешь замечать, как он разлагается от собственной сытости.
– А-ли-са… – Он приобнимает ее за плечи. Греет. – Алиса… Не сердишься?
– Не сержусь. И мы с тобой победим Орден.
– А потом?..
Дело в алкоголе. Опьянели, потому и разговор пошел по кругу. И, подчиняясь правилам, она повторяет:
– Потом у всех нас снова будет дом и никого не будут жечь на кострах…
Замолчав, чувствует, как рука на плечах дрожит, как по всей сильной, красивой мышце – судорога, будто там пропустили ток. Он размыкает объятье. Отстраняется. Вздыхает.
– Но это ведь не твой дом, девочка с неба. Не твой. Алиса… тебе нужно будет вернуться в свой мир. Я обязательно помогу тебе. Ты не должна тут мучиться.
Хочется выпить, еще, еще. Истина, как кто-то сказал, всего-то в вине, сколько же ее в этом напитке! И она берет флягу, делает глоток, другой. Слезятся глаза – от крепости ли, от обиды, от решимости? Вдох. Выдох.
– Я думала, ты понял. Я не хочу возвращаться домой. Иначе вряд ли вообще я оказалась бы здесь.
Он умный. Управляет кораблем и ориентируется по звездам. Придумывает такие атаки. Крадет сокровища. Живым уходит от докторов-инквизиторов с их безжалостными ядовитыми клинками в тростях и знает столько пиратских секретов. Почему же он глядит сейчас как испуганный мальчик, перед которым вместо принцессы предстал зверь в железной маске? Ах да. Скрепы… Которые у каждого, в каждом мире, свои.
– Нет, я не понимаю, сколько бы ни думал над твоими словами. Как это домой – и не хочется? Ты родилась там, в Мо… Мо-сква. Прожила жизнь. Там твои люди: твоя семья, твоя… команда? Ты говорила, что вы – вместе. «Брат с братом, брат за брата, брат ради брата» – у нас это так зовется… – Произнеся зашитый в его программе игровой слоган, он спохватывается: – Ну и если поставишь сестру, суть не изменится.
И этого не понимает: «команда» – не то. Не сокровища, не моря, не приключения и не клятвы на крови. Не братство-сестринство. С командой в Москве не берут золотые галеоны, не спасают дочь дожа от крылатых львов и не распивают ром под незнакомыми звездами. С ней укладываются в дедлайны, получают корпоративные бонусы и ходят на обеды, блюдя три святые заповеди: стрессоустойчивость, инициативность, коммуникабельность. Команда. Team, lead которой, Сеня, еще любит подойти в пятницу вечером, взять за плечо мушиной лапкой со съезжающими на тощую кисть эпплвотч и…
«Эй, крыска Алиска! Правки! Надо бы к утру понедельника. Ага?»
– Ты, наверное, просто не научилась пока ценить тех, кто рядом. Это бывает. Когда я был юнгой, на корабле я ненавидел почти всех. Капитану вообще хотел отпилить голову. А когда другие отпилили, места себе не находил, будто правда брата потерял.
Ее душит смех, нервный, невеселый. Она никому никогда не хотела отпилить голову; максимум – себе, чтобы вынуть мозги и аккуратно, медленно промыть, например марганцовкой. От федеральных каналов, у которых стабильно все слишком хорошо, и оппозиционной прессы, у которой стабильно все слишком плохо. От инстаграма, битком забитого чужими собаками, коктейлями и детьми; мечтами и целями; амбициями, фотосетами в камышах и опытами психотерапии. От кавайных сисяндр, кислотных кошечек и маскулинных ведьмаков, которых схавают скорее, чем глубокие исторические квесты о тайнах Пилата, Жанны или Прокаженного. Вот тебе и творчество, Алиса. Творение миров, дивных и новых. Интересно… кто-нибудь, кроме Бога, вообще может позволить себе творить миры без оглядки на бюджет, целевую аудиторию и тренды? Знал бы, знал бы он, такой красивый, мудрый и рыжий, сколько крови и пота стоил создателям, сколько «Никому не зайдет, зауми много» прозвучало на брейн-стормингах.
– Ты прав, – все, что удается выдавить. – Бывает. Может, так и есть.
Бывает. Зато она постепенно научилась ценить себя. Вот только ему не объяснишь, и она говорит другое, чуть проще, чуть безболезненнее. Без златоглазых гробоэтажек с утопленными котятами, без «крысок» и рабочих суббот, без обедов, на которых каждый в своем бизнес-ланче и соцсетях, и в этом команда едина как ни в чем другом. Если мимо действительно проплывет золотой галеон, они сфотографируют его разом и разом же кинут в сториз. Возможно, даже выберут один фильтр.
Ему не надо об этом знать, а ей – не надо помнить.
– Мне, знаешь, ничего там не дорого, меня ничего там не держит. Такое тоже бывает. Ты можешь не понимать, но только не гони меня, ведь…
…Ведь мне дорог ты. И держишь меня сейчас – только ты. Живой – держишь. Держал, еще когда перед спонсорами идею защищала, потрясая папкой чужих концептов, и когда консоль запускала, и когда на коды смотрела, и когда слезы глотала, бормоча: «Господи, Боженька, ты садист, хватит, хватит. Дай мне не-глянец, дай или убей меня уже молнией. Как мне тошно быть той, кем меня видят, как…» А Боженька не убил. Послал всего-то странную красную молнию в системник, зато щедро, от души. Красную молнию вместо белого кролика, и вот она – нора. Падение. Он, море и небо, полное звезд. «Живи, дурочка». Боженька, спасибо. Сошла с ума, умерла, в коме – за все спасибо. Даже если не воля Твоя, а побочка от бессонницы, стимуляторов и энергетиков.
– Ведь я хочу помочь тебе. – Под невозможно синим взглядом она решает сдаться и потому добавляет: – А потом… посмотрим. Я подумаю.
– Обещаешь?
– Обещаю. На расстоянии все виднее.
Выпила достаточно. Охмелела и осмелела. Чтобы вплотную, чтобы пальцы в рыжие волосы, чтобы губы – к губам этим жестким, соленым. И чтобы в руках теплых не растаять, а раствориться морской пеной, как в совсем другой сказке, страшнее… Ерунда. Их сказка пойдет иначе. Алиса не сглупит, Алиса не сдастся. У Алисы же нет ведьмы, которой она пообещала бы голос за ноги. У Алисы – только madness, и все при ней. Дома ей не зря завидовали: «Креативная, продуктивная, работа у тебя крутая и зарплата!..» А теперь она наконец-то сможет завидовать себе сама: «Ты такая… счастливая».
– Тише… тише. Я очень хочу побыть с тобой.
Она верит. Ведь в его мире небо такое огромное, что тонет в море. Под этим небом хватит места всем, кто отказался от собственного.
