Екатерина Звонцова
Рыцарь умер дважды
Кьори опять осекается, смотрит под ноги. Вовремя: там проползает кобра с причудливым желто-серым капюшоном. Цьяши больше не рубит ветви; стволы деревьев пошли гладкие, кроны начинаются выше человеческого роста, зато лианы тянутся нескончаемым пологом над самыми головами. Приходится иногда пригибаться. Ноздри щекочет запах подгнивающего болота. Становится все жарче, из-за перегороженного неба ― темнее.
– Он спятил, ― заканчивает за подругу Цьяши. ― Не мог управлять силой, а еще, вливаясь в тело, она состарила его.
– Не состарила, ― уточняет Кьори, ― а осушила, забрала юность. Он был почти мальчиком, когда это случилось, а очнулся уже мужчиной. Не стариком, но…
– Ужасно!
Это вырывается помимо воли. Я представляю: быть, например, девочкой лет двенадцати и мечтать, как расцветешь в юную девушку, а потом ― в один день! ― проснуться сразу женщиной?.. С увядающей кожей, без нежной хрупкости, без свежего сияния глаз и улыбок? И без… памяти о юности? О первой любви? Как если бы ранняя весна с чахлой молодой порослью, минуя майское тепло и лето, сразу перетекала в осень.
– Да, именно так, ― продолжает Кьори. ― Но Цьяши не права, престолонаследник не «спятил», а был убит горем и яростью: из-за отца, из-за того, что гости, к которым мы были так добры, предали нас. Убили старого светоча Элиэна в мирный час, на своем…
– Это, может, святотатство, ― вмешивается Цьяши. Она замедлила шаг и небрежно поигрывает клинками. ― Но, по-моему, престолонаследник сглупил. Ему досталась вся магия отца, магия Звезд… неужели он не победил бы этой магией каких-то там чужеземных экиланских божков, если бы постарался?
Кьори резко высвобождает у меня руку и упирает в бок.
– Цьяши!
Но на подругу не действует тон, она настаивает:
– Решение было глупым. Тем более глупым, учитывая, что сражался этот Эйриш, дай Звезды, чуть-чуть получше, чем… ― короткий палец указывает на меня, и я, стараясь скрыть раздражение, напоминаю:
– Эмма.
– Да плевать! Это…
– Не слушай! ― горячо перебивает Кьори. ― Не слушай эту пигалицу, она не понимает, о чем говорит.
– Да все я понимаю!
Признаюсь ― скорее чтобы примирить их и заставить понизить голоса:
– Я не понимаю вас обеих. Какое решение принял ваш светоч? Что он сделал не так? Мне казалось, то, что он вообще сразился, не будучи воином, было…
– Глупостью! ― выпаливает Цьяши.
– Подвигом. ― Я встречаю благодарный взгляд змеиной жрицы. ― Я не смогла бы.
– Забавно… ― тихо, точно про себя, говорит Чуткое Сердце. ― Жанна приняла бы сторону Цьяши. Она всегда считала, что главное ― результат поступка, а не то, каких сил стоило на него решиться…
Да, такова была Джейн. Жанна. Имя, тень имени в мыслях в который раз опаляет горем. Я опускаю глаза и без ужаса, почти привычно натыкаюсь взором на блестящую черными чешуйками змеиную спину. Мелькнув рядом, меж корней дерева исчезает гадюка. Снова раздается сдавленный голос Кьори:
– Вызывая Мэчитехьо на поединок, Эйриш не думал, что овладение магией требует столько времени. Она ему по-прежнему не подчинялась, когда они сошлись. Вождь предложил драться обычным оружием ― на ножах. Эйриш проиграл. И случилось то, что случилось.
Она прибавляет шагу. Полог над нами редеет, вновь проглядывает небо. Тропа расширяется и едва заметно идет под уклон. Стена деревьев становится плотнее, каждое обвивают лианы, там и тут пестреют орхидеи, видны и другие цветы. Путь сродни коридору, из которого не свернуть. Коридору, где под ногами все больше змей, а земля противно чавкает.
– Эйриш лежит в Саркофаге давно. ― Кьори выпрямляет спину, невесело улыбается. ― Благодаря искрам его жизни у нас уцелела хоть какая-то магия. Возможность взывать к богам. Пользоваться артефактами экиланов. И… приходить сюда, не боясь змей.
Она снимает с пояса ранее не замеченный мною предмет ― аккуратную свирель из семи тонких трубочек. С подобной в книгах изображают Пана, козлоногое божество то ли виноделия, то ли скотоводства. Поднимая эту свирель, Кьори выступает вперед.
– За мной.
Дальше ― за изгибом тропы ― болотистая низина, окруженная древними переплетающимися деревьями. Копошатся в гуще мха и осоки десятки змей. Кьори подносит тростниковые трубочки к губам и словно бы нежно целует крайнюю, самую длинную. Начинает.
Мел о дия .
Первый же звук разбивает холодное шелестящее шипение. Жрица не произносит ни слова, чтобы приветствовать невидимого правителя; за нее говорит музыка, свитая из шепота ветра, переклички птиц и журчания ручья. С этой музыкой ― зыбкой, летящей ― все вдруг меняется. Расползаются к деревьям змеи, сворачиваются у корней в клубки. Ниже наклоняются ветви: точно вековые секвойи, тики и баобабы тоже слушают Кьори. Может, действительно слушают, скучали, рады встрече? Но главное ― мох. Он… дышит? По нему бегут волны, как по воде или лугу на ветру. Рябь ширится; волны сталкиваются; кажется, еще немного ― и вместо изумрудного ковра я увижу изумрудный шторм. Но происходит другое: из мха что-то выступает ― серое, перепачканное землей, а вокруг булькает болотная жижа. И запах: тина, ряска, прогретая и полная смрадных тел почва… Он тоже становится сильнее.
Кьори стоит прямо ― гибкая, гордая, страшная. Она продолжает играть, а в волосах я впервые вижу два побега плюща, знак ее рода по матери. Цьяши неотрывно наблюдает. Когда подруга запрокидывает голову к небу и тут же как подрубленная падает на колени, Гибкая Лоза нервно втыкает в землю священные клинки и опирается на них, шепча:
– Жуть… Жуть!
Мы бессознательно беремся за руки. А Кьори играет. Играет. Играет. Птицы, ручей, ветер, а за ними ― дождь, лупящий по чьим-то оголенным ребрам, и снег, сходящий с гор. За ними ― первый крик новорожденного и последний стон старца. За ними ― молодой воин захлебывается в собственной крови. Все это в одной мелодии. Странная музыка. Музыка мертвых.
«…И исторглись из земли Гробы-Саркофаги».
Наконец я догадываюсь, что увижу прямо сейчас.
Неужели моя Джейн выдержала это? Выдержала и не сошла с ума?
Или сошла?..
Там
Фетер несет потоки вперед, искрит жемчужно-пенными барашками. Тут, достаточно далеко от нагорий, стремительные воды замедляются, тяжелеют, движение их становится степеннее. Ширится русло. Порастают густой травой берега, крутизна перетекает в приветливую пологость. Река никуда больше не торопится, опасности холодных пиков позади. На пути лишь Оровилл и еще с полдюжины деловитых городишек. А прямо сейчас река минует наше скромное общество, расположившееся после прогулки на лугу.
Джейн стоит на краю берега, там, где он плавником уходит вверх, и смотрит по течению Фетер. Будто ищет что-то за очередным извивом, но ей ли не знать, что там ничего примечательного? Суда не идут ни со стороны Сьерра-Невады, ни обратно. Живая навигация сейчас у Сакраменто, в наших же краях блаженная солнечная тишина, сонливое летнее безделье. Близ рощ ― малообитаемые края. Не потому ли Флора Андерсен с таким упоением несколько дней подряд писала здесь очередной вид, а теперь выбрала этот уголок для пикника?
Она, одетая в вишневое платье, ― слишком смелое для утра, ― сидит со мной рядом на клетчатом покрывале. Взятая еда ― мама собрала корзину в лучших, пусть устаревших традициях Лондонского Пикникового общества11 ― ее не вдохновляет. Она равнодушна и к говяжьим сэндвичам с сыром, и к яйцам по-шотландски12, и даже к шедевру нашей кухарки, румяно-золотистым корнуэльским пирожкам13. Миссис Андерсен скромно угощается апельсинами и яблоками, чередуя их с тонким имбирным печеньем.
– Должна сказать, ― осторожно отмечает мама, ― вы совершенно не едок. Такая редкость в нашей провинции, воздух здесь здорово пробуждает аппетит!
– Это и в нашей непровинции нечастое явление, ― встревает Джером Андерсен, только что расправившийся с третьим по счету яйцом. ― Мое сокровище, думаю, боится покруглеть, а сейчас еще и кокетничает… ― Он подмигивает жене. ― Угостись посолиднее, все ведь свои.
«Все свои». Два простых слова, которые должны значить лишь, что наше семейство сблизилось с Андерсенами. Два простых слова, подтверждающие: нас не держат за деревенщин, вопреки опасениям. Два простых слова за последние несколько дней звучали не раз и причиняют мне боль. Потому что слова эти начали слетать с языка Джерома Андерсена после бала, где Джейн поцеловала Сэма. И после первого «разговора о будущем».
– Нет, дорогой. Итальянцы не знают обильного завтрака и живут долго, чего и тебе желаю. Иногда у супруги, вопреки закостенелым мужским мнениям, есть чему поучиться.
Родители с улыбкой переглядываются, в этом мне тоже чудится что-то двусмысленное. Флора Андерсен сжимает очередное печенье меж длинных пальцев и отправляет в рот. Даже когда крошки просыпаются на кружево воротничка, она стряхивает их с изящной непринужденностью, жестом, которым уместнее наносить духи на кожу. Женщина во всем… я вдруг представляю, как тяжело ей будет ужиться с дикаркой Джейн, и испытываю необъяснимое злорадство, которое тут же в ужасе отталкиваю. Я ли это? И… не далеко ли я гляжу?
– Как прекрасна юная любовь, как робка!
Нет. Не далеко. Ведь Флора Андерсен сладко мурлычет о «юной любви», наблюдая за собственным сыном. Сэм старательно делает вид, что прогуливается по лугу без цели, но то и дело кидает взгляды на возвышение берега, туда, где стройной кариатидой застыла Джейн с развевающимися волосами. Как она задумчива… какая у нее прямая спина.
– И как ленива любовь устоявшаяся, ― с нежной насмешкой прибавляет мама, поглядывая на папу. ― Мальчик собирает букет. Так трогательно!
Сэм действительно срывает иногда цветы, особенно ему по душе редкие маки ― гости, занесенные с юга штата. Медово-золотые и алые головки пестреют на фоне серого сюртука, с ними переплетаются невзрачные соцветия клевера и васильки. Я отвожу глаза и изо всех сил сосредотачиваюсь на дурашливой перепалке родителей.
– Что, Селестина, тоже хочешь, чтобы твой старик гнул спину? ― мирно ворчит отец. ― Мало я дарил цветов, когда мы были молоды?
– И все полевые? ― интересуется Флора Андерсен. ― В этом есть что-то чудесное, такое невинное! В Нью-Йорке предпочитают розы. А в Италии лилии.
Белые лилии…
– У лилий тяжелый запах, ― откликается мама. ― Да и вообще одна из прелестей провинциальной жизни ― несомненно, цветы, за которые не надо отдавать доллары. Здесь можно было бы… ― опять взгляд на папу, ― оставаться романтичным супругом хоть до старости и при том экономить. Было бы желание.
– Ну, дорогая! ― Он разводит руками. ― Помнишь ли, что я назвал твоим именем свой первый пароход?
Это куда романтичнее!
– Дымящее железное чудище! И если не ошибаюсь, оно уже затонуло!
– Ты же понимаешь. Все понимаешь, ну, Селли!
Андерсены смеются. Они понимают шутливость спора не хуже, чем я, давно привычная к подобным. У родителей чудесный брак, выросший из дружбы с малых лет. Куда бы мятежная душа ни влекла юного папу, мама следовала за ним. До самого Оровилла, тогда еще жалкой палаточной деревеньки, где не было почты, зато ходили легенды о золотых реках. Мама поверила и в желание податься на прииск, и позже ― в то, что будет здорово «пустить корни» в новорожденном городке. Поверила в рискованную идею речных перевозок и в идею сумасшедшую ― строить суда для Севера, разорвав связи со всеми сторонниками Юга. Мама всегда верила в папины начинания, а папа верил, что мама будет рядом. Их отношения ― наглядное подтверждение, что самые крепкие союзы ― между людьми, верящими друг в друга. Иногда я завидую родителям и задумываюсь, не лучшая ли мысль ― тоже выйти за кого-то, знакомого с детства? Мама не зря ведь позаботилась о том, чтобы у нас с Джейн было много поклонников среди «новой аристократии».
…Но я вижу маки в руках Сэма Андерсена, и смех взрослых режет мне слух.
Джейн оборачивается, когда Сэм взбирается на поросший травой «плавник». Дарит улыбку, принимает цветы, рассеянно прижимает к груди. Двое начинают беседовать, глядя на воду. Джейн то и дело поправляет непослушные локоны, зябко поводит плечами. Она с самого утра задумчива и рассеянна. У нее скверный аппетит, да и перемолвились мы от силы несколькими фразами. Что-то мучает ее, хотя накануне она предвкушала прогулку. С Сэмом она смеется, но смех кажется мне каким-то… разбитым. Не разносится ветром, а падет зеркальными осколками.
– Иногда я удивляюсь. ― Флора Андерсен заговаривает вновь, и, в надежде отвлечься, я судорожно цепляюсь за ее голос. ― Сэм ― такой одухотворенный мальчик. Голова часто в облаках, не то что у Марко, тот донельзя прагматичен.
– Сэмюель молод. ― Мистер Андерсен миролюбиво наблюдает за сыном. ― И у него нет такой уж нужды сразу взрослеть. Пусть себе… ― Он делает рукой широкий круг, пытаясь охватить все, что включает «пусть». ― Еще станет серьезным парнем. А начать можно и с женитьбы на хорошей девушке.
Родители улыбаются, мне приходится сделать то же самое. Я смотрю на иссиня-черные кудри Сэма, которые Джейн аккуратно приглаживает кончиками пальцев, потом ненадолго закрываю глаза. Тщетно: видение ― его красивые волосы, ее пальцы, так похожие на мои, ― не уходит.
– И все же, ― продолжает мысль миссис Андерсен. ― Согласись, дорогой: вы с Марко скорее купите девушке клумбу, чем своими руками соберете букет.
– Ну, Сэм пошел в тебя, ― басит Джером Андерсен. ― Должен же хоть один из двоих…
– Наверное, это следствие, ― она будто не слышит, больше не дает себя перебить, ― того инцидента, о котором я рассказывала. Помнишь, когда…
– Дорогая. Мое сокровище. Я же просил…
Услышав привычные ласковые обращения и осознав, что от них веет холодом, я открываю глаза и ловлю недоуменный взгляд мамы. От нее тоже не ускользнуло: от одной фразы, меньше чем за полминуты, между нью-йоркскими супругами что-то переменилось, настолько, что отец уже ерзает и, судя по всему, собирается окликнуть Джейн и Сэма ― хоть как-то перевести разговор. Он не успевает. Флора Андерсен как ни в чем не бывало обращается к моей матери:
– Случалось ли с вами что-нибудь странное перед родами? Нечто… выдающееся?
– Дорогая, ― напряженно повторяет Джером Андерсен, но замолкает, поняв, с каким любопытством на него косится мой отец. ― А впрочем, плевать. Плевать, продолжай в свое удовольствие.
– Женщины! ― Отец пытается утешить его. ― И о чем только беседуют…
Видно, он решил, что у ньюйоркца, как и у многих мужчин, вызывают священный ужас любые разговоры о таинствах деторождения. Он щедро предлагает Андерсену сигару, но тот отказывается. Мама пожимает плечами и, ошибочно решив, что опасность миновала, отвечает:
– Пожалуй, наиболее необычным было спонтанное желание купить деревянные фигурки у краснокожей. Из того племени. ― Мама оживляется, румянец окрашивает ее щеки. ― Кстати, интересное совпадение: игрушек-то я взяла две, хотя еще не знала, что жду близняшек!
– Ах, как очаровательно! Да, это явно был знак судьбы! Так вот, я тоже, я тоже его получила, когда носила Сэма!
Глаза Флоры Андерсен возбужденно сверкают, она нацелилась поведать что-то особенное. Отец и Андерсен молчат: первый предупредительно, второй ― нервно. Поведение Джерома Андерсена все дальше от моего понимания: что его обеспокоило? Почему он выглядит так, словно, не будь поблизости посторонних, между супругами уже кипела бы ссора?
– Расскажите, ― просит мама. ― Интересно.
Миссис Андерсен и просить не надо.
– В одну из ночей я очнулась от необычного ощущения. Кто-то позвал меня. Я вообще спала беспокойно, тревожилась, к тому же плохо перенесла путешествие, ― я сопровождала Джерри, как раз в этих краях, у нас была тогда доля на приисках. Так вот. Я лежала, пытаясь понять, что за зов. Мне не спалось. Сердце трепетало… ― Флора Андерсен прижимает руку к груди. ― Я чувствовала: что-то должно произойти.
Она делает театральную паузу. Порыв ветра играет травой, которую я машинально перебираю пальцами. Джейн и Сэм увлечены лишь друг другом. Чтобы не думать об этом, я спрашиваю:
– И что произошло?
Взгляд Джерома Андерсена мог бы прожечь во мне дыру. Моя попытка притвориться благодарным слушателем ему не по душе. Конечно, отец Сэма не проявляет враждебности, тут же натягивает улыбку, но морщины в углах сжатых губ выдают скрываемые эмоции.
– Окно открылось. ― Флора Андерсен внезапно поднимает голову к небу, словно высматривая кого-то. ― В комнате появился красивый незнакомец. Он был длинноволосый, в свободном одеянии ― что-то вроде одежд библейских пророков, так мне показалось, ― правда, черном. Я приняла бы его и за дьявола, но не успела испугаться. Ведь крылья… какие у него были крылья! Из солнечного света, широкие, теплые… ― Голос ее звенит, а Джером Андерсен мрачнее тучи. ― Я потрогала перья. Это первое, что я сделала, когда он приблизился. Потрогала, сказав: «Как вы красивы, вы ангел?». А он вырвал одно перышко и вложил мне меж ладоней. Перышко было… в его священной крови. И меня озарила благодать, я вдруг заплакала…
– Дорогая, ― снова начинает отец Сэма, но теперь его перебивает моя донельзя заинтригованная мама:
– Так у вас есть перо ангела? Неужели такое бывает? Что бы сказал наш преподобный, услышь он это… У вас нет этого перышка с собой?
Флора Андерсен сокрушенно качает головой.
– Оно растаяло с рассветом. Но ангел долго еще сидел в изголовье и вел со мной беседу. Вы не представляете, как это было…
– О чем? ― Не скрывает любопытства и отец, на губах которого играет недоверчивая улыбка. ― О чем ангел мог с вами… точнее вы могли с ним беседовать?
Миссис Андерсен, благо, не уловив скепсиса, с достоинством расправляет плечи.
– О Сэме, конечно. Больше всего ― о Сэме, ведь срок был ранний, и я очень хотела узнать, кто же у меня будет, что его ждет, какая судьба, да и вообще выдержу ли я вторые роды. Наверное, я просто засыпала божьего посланника вопросами, но он терпеливо утешил меня и прогнал страхи. Он сказал, что сына ждет славная судьба. Что я не должна бояться. А потом его благословляющая рука легла мне на живот, и я уснула.
Отец фыркает. На его выразительном лице читается: «Приснится же такое…»
– Наутро я была свежа и бодра, тревоги изгладились из сердца, ― продолжает миссис Андерсен, обращаясь, в основном, к нам с мамой. ― Я всегда верила в Господа, вопреки пагубной моде. И я так благодарна Ему за знамение…
– А вскоре я решил, что ей необходимо переменить обстановку, и отправил пожить в Италию, ― колко встревает Джером Андерсен. Его улыбка по-прежнему выглядит натянутой. ― Там Сэм и родился, и никакие ангелы никого не беспокоили. Надеюсь… ― Серые глаза сужаются, ― не потревожат и впредь. Слугам господа, если, конечно, они существуют, следует оставаться по месту работы ― на небесах. И не приближаться к живым женщинам.
Флора Андерсен безмятежно щебечет:
– Я прекрасно перенесла роды, Сэм появился на свет здоровым и очаровательным. И до сих пор я вспоминаю ту ночную встречу как одно из самых ярких событий жизни. Впрочем… ― Она вдруг непосредственно, по-детски находит широкую ладонь мужа на покрывале и сжимает. ― Он тоже прав. Поездка в Италию была волшебной. Джером подарил мне мечту.
Так вот почему они не ссорятся, вот каков их рецепт крепкого брака: на эту женщину невозможно злиться, она обезоруживает невинностью. Мистер Андерсен, устало улыбаясь, целует жену в висок, бормочет: «Выдумщица…». Они нисколько не стесняются своей нежности, не пекутся о том, что нам с мамой и отцом приходится куда-то прятать взгляды. Впрочем, лучше так, чем если бы ньюйоркцы поругались, а наша семья стала тому принужденным свидетелем. Теперь же над клетчатыми пледами ― одинокими кораблями посреди колышимого ветром травяного моря ― вновь воцарился мир. Флора Андерсен угощается печеньем, Джером Андерсен с любовью за ней наблюдает.
– Ну, о чем здесь ведутся беседы в мое отсутствие?
Над нами стоит Сэм. Только что он спустился с «плавника», а Джейн осталась на прежнем месте. Развернулась уже в другую сторону, глядит против течения и прижимает букет к груди. Фигуру заливает свет проглянувшего из-за рассеянных облаков солнца, блики на волосах играют карамелью.
– О тебе, ― признается миссис Андерсен, с улыбкой щурясь на сына. ― Что же ты не вернул нам мисс Бернфилд? Не вредны ли девушке такие сильные ветра?
– В умеренных дозах сильные ветра полезны всем, ― подает голос отец. Он, как и я, глядит на Джейн. ― А наши яблочки вовсе к таким привыкли. Она вернется.
Только дайте время.
– Да, я тоже уже понял. ― Сэм отводит завивающуюся прядь со лба. ― Джейн… мисс Бернфилд… нельзя неволить. ― Он вдруг улыбается мне и поправляет сам себя, уточняя: ― Ни одну из мисс Бернфилд. У вас удивительная семья.
Я не слушаю, как очарованная комплиментом мама начинает уговаривать Сэма чем-нибудь угоститься. Мне горько от этой «удивительной семьи», горько от сладкого мирка, где удивительно ― и действительно важно для Сэмюеля ― лишь одно существо.
Я обращаю взор на Джейн именно в тот миг, когда она вдруг хлестко вскидывает руку. Разжимаются пальцы, и старательно собранный букет рассыпается в реку. Со своего места мне не различить уносимых течением красно-золотых маков, не различить беззащитных комочков клевера и синего кружева васильков. Зато я вижу испуганное, тоскливое лицо Джейн ― таким оно становится на считаные секунды, прежде чем застыть. Сестра снова зябко поводит плечами, разворачивается, направляется к пледам и, уже присев, говорит:
– Цветы уронила… я такая неловкая, Сэмюель, простите.
Выбросила. Ты выбросила их, намеренно. Я это знаю, и теперь я знаю кое-что еще. Внутри тебя бушует буря, Джейн. Странная буря, которую ты прячешь.
– Ничего страшного. ― Сэм верит в ее раскаяние, да и кто бы не поверил, когда Джейн так виновато хмурится? ― Они все равно не пережили бы нашу прогулку. Хотите шампанского? Или, может, воды?
…Ты можешь скрыть бурю от него, но не скроешь от меня.
– Что-то случилось, Эмма?
Видимо, я слишком долго на нее смотрела. Настолько, что, вместо того чтобы привычно задать вопрос взглядом, Джейн спрашивает вслух. Требует ответа: от него не уклониться прилюдно. Но она просто не догадывается, как часто мне приходится от чего-то уклоняться и что-то сдерживать в последние дни. Не догадывается, как славно я этому научилась.
– Да, Джейн. Как всегда грущу, когда грустишь ты. Ведь мне показалось, ты… печалишься? Раз ищешь уединения?
– Я любовалась рекой, только и всего, ― отвечает она, будто не замечая моего напряженного тона. ― Мы ведь редко забираемся для пикника так далеко. А тут красиво. Правда, миссис Андерсен?
– Да, невероятно! ― откликается мать Сэма. ― Знаете, уголок этот напоминает мне северную Италию, окрестности Вероны. Там много крохотных речек, и хотя не добывают золото, всюду такое же приволье!
Дальше она говорит об Италии, потом о Нью-Йорке и почти не дает говорить другим. У меня не остается возможности что-либо спросить у Джейн. Сестра безмятежно смеется и задает разговору новые и новые направления, искусно уводя дальше от себя. Сэм вставляет какие-то замечания. Он не спускает с Джейн глаз. Знал бы он… знал бы, видел бы, с каким выражением, каким жестом выбросили его наивные цветы. Но почему? Случилась между ними тайная размолвка? Был у сестры приступ дурного настроения? Или…
…Время бежит, не отвечая на мои вопросы. Бежит, как тяжелые воды Фетер. Вечером мы расстаемся с Андерсенами и возвращаемся домой.
– Каково это ― быть влюбленной?
Я тихо спрашиваю уже после вечерней молитвы, когда обе мы лежим в кроватях. У меня есть чудесная недочитанная книга, сборник рассказов По, но мне не читается. Хотя казалось бы, что может быть лучше, чем навести на себя жуть перед сном? Навести, но уснуть в светлой уверенности, что вся жуть живет лишь на страницах, откуда призраками встают мрачные улицы? Нет… не сегодня. Сегодня жуть слишком близко, вот-вот постучит в наши уютные окна.
– Каково это? ― повторяю я, когда Джейн отводит пустой взор от потолка.
Сестра садится и обнимает руками колени.
– Больно. ― Голос так же похож на разбитое зеркало, как и смех.
Сердце сжимается от непонятного предчувствия, задавленной обиды и… жалости. Я перебираюсь к Джейн на кровать и сажусь рядом. Вдруг замечаю: на прикроватной тумбе ― резная фигурка, лиса. Та самая, которую мать когда-то выменяла у индейцев и о которой сегодня вспоминала. Флора Андерсен назвала ее знамением. Зачем Джейн разыскала зверька, брошенного некогда в дальний ящик? Зачем выставила рядом наподобие оберега? Она ведь не слышала наш разговор…
– Что гнетет тебя?
Почему-то я не могу смотреть на сестру. Упрямо разглядываю тумбочку и обращаю внимание: здесь еще фигурка, из темного дерева. Остроухое животное вроде волка глядит осмысленно и вырезано так же искусно, как лисенок. Я узнаю койота, героя мифов. Кто сделал его, интересно? Догадка есть. Она крепнет, несмотря на все недавние разговоры. «Немного краснокожая…». Глупая, глупая Джейн.
– Не смей врать, ― добавляю я, все-таки поднимая голову. ― Не смей. Я люблю тебя, я вижу: с тобой что-то не так. Ты… не счастлива! Ты не счастлива, хотя…
– Хотя должна быть?
Она глядит в ответ. Волосы распущены, пряди перекинуты через плечо, змеятся по груди. Она рассеянно перебирает их, заплетает слабую косичку и снова расплетает. Джейн бледна ― или это обман неяркого света? Я киваю и беру ее за руки, заставляю оставить волосы в покое. Она сжимает мои пальцы.
–Я счастлива. ― Губы едва шевелятся. ― Просто все слишком меняется. Наверное, я боюсь. Я вижу, к чему все идет. И ты тоже видишь.
Она запинается, высвобождает руку и потирает висок. Закрывает глаза, тут же опять смотрит в упор. Она хочет, чтобы я поняла, буквально молит об этом. И я пытаюсь.
– У нас тут… провинция, ― продолжает Джейн хмуро. ― Живем по законам едва ли не прошлого века. Я не решалась говорить про это с Сэмом, но сомневаюсь, что там, в его Нью-Йорке, так быстро решают серьезные дела. Вопросы…
– Брака? ― в горле становится сухо.
– Будущего. ― Джейн кивает. ― Горожане осторожнее провинциалов. Дают себе время узнать друг друга, намного больше времени. Вот только Флора Андерсен ― южанка. Южанка из Вирджинии, все мужчины ее рода сражались на войне и погибли. А что такое по сути Юг, как бы ни разрастались его города? Та же… провинция.
Провинция, где нет ничего страшнее, чем упустить хорошую партию. Это моя сестра хочет сказать, поэтому чувствует себя… обреченной? Но почему? Почему, проклятье, она ведет себя как приговоренная? На нее давит мама? Отец? Или…
– Не выходи за него, ― слетает с губ. Кажется, я выдала все, буквально все, что таила, но продолжаю: ― Если ты боишься… не выходи. Прошло всего две недели, мистер Андерсен ― человек с холодной головой, не станет никуда спешить.
Джейн грустно глядит на меня, и я вспоминаю: «Все свои». Все свои, а значит, многое решено. Мистер Андерсен ― в конце концов, деловой человек, как их называют, бизнесмен, ценящий свое время. Точно прочтя мои мысли, Джейн устало отвечает:
– Эмма, когда кончится лето, Андерсены уедут, а отец Сэма ― и того раньше, в начале августа. Ты… наверное, ты не знаешь, что вообще привело их сюда помимо железной дороги, с которой еще ничего не решено.
Это скорее отговорка, далекие планы.
– И что же?..
– Флора Андерсен, ― Джейн тщательно подбирает слова, ― не совсем здорова, по мнению ее мужа. Я имею в виду здоровье душевное. Она очень возбудима. Видит странные сны. Рассказывает дикие истории на людях…
– Да, сегодня как раз рассказывала одну, об ангеле с солнечными крыльями.
Джейн с блеклой улыбкой, без удивления или интереса кивает.
– Мистер Андерсен совмещает здесь несколько дел разом: осматривает окрестности для прокладки рельсов, помогает супруге сменить обстановку, вводит сына в курс дел и… ― Джейн вздыхает и опять трет висок. Ее рука тянется к моей, сжимает, а щеки заливает слабый румянец. ― И, вероятно, вправду ищет ему невесту. Сэм говорил: только приехав, отец планировал много знакомств, и все с семьями, где есть дочери. Встреча с нами переменила его планы…
– К чему это? ― Поглаживая ее ладонь большим пальцем, убеждаю себя: «Не больно, все равно, все равно». ― Тебе… тебе что-то все-таки сказали? Уже сказали?
Сестра качает головой.
– Просто если они уедут, могут и не вернуться. Просто если я не разрешу торопить события, их поторопит кто-то другой, у нас столько соседок. Просто Оровилл угасает, Эмма, а время бежит. Перевозки будут прибыльными еще пару лет, но постепенно ― да уже сейчас ― все самое важное переносится в Сакраменто и дальше, а мы остаемся на краю, доходы падают, как бы отец ни искал альтернативы золоту. За железными дорогами будущее. И родители… думаю, они торопят события, в основном, потому что понимают это. И…
Мои руки сжимаются так, что я ощущаю каждый сустав пальцев Джейн; она морщится. Начинает стучать в висках, глаза щиплет. Я не верю ушам. Горячо, запальчиво перебиваю:
– Так Сэм… для тебя Сэм ― только деньги?
Я будто разучилась говорить; вопрос звучит бессвязным лепетом. Только бы не выдать обуревающих меня недоумения и отчаяния, не закричать. Но Джейн не задевает предположение, а вызывает лишь смех ― тихий, все такой же расколотый, как днем.
– Мать с отцом видят, что мне нравится Сэм, ― заканчивает она фразу, которую я прервала. ― Видят, потому не считают зазорным говорить, что наш брак был бы не только счастливым, но и крайне выгодным. Два в одном, понимаешь, Эмма? Ничем не жертвовать: ни счастьем, ни благополучием. Найти судьбу и спасти семью разом. Такие шансы нельзя упускать.
– Нельзя… ― эхом отзываюсь я.
Мне теперь стыдно за горький комок, терзавший душу еще минуту назад, стыдно, что я заподозрила Джейн в расчете. Я корю ее за наше отдаление, корю за то, что удача улыбнулась ей, корю, видя, как она любима. Не пора ли очнуться и начать корить себя? За то, что позволяю себе отвратительные домыслы, что не воспитываю смирение?
– Что бы ни случилось. ― Я выпускаю ее руки. ― Что бы ни случилось, Джейн, я буду молиться, чтобы у тебя все было хорошо. И меня услышат.
– Эмма…
Она обнимает меня. И так мы замираем.
– Джейн, ― тихо окликаю я, гладя ее по плечу. ― Джейн, как ты думаешь… каково быть влюбленной в кого-то неправильного?
Догадка все не дает покоя. Другое ― желание понять, что же делать с самой собой, со своей тайной, ― тоже не отпускает. Джейн вздрагивает; я не вижу ее лица, но точно знаю: там снова испуганное, тоскливое выражение. Не стоило спрашивать. Лучше было задать вопрос Господу и попросить покоя, для себя и для сестры.
– Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего ― туда, где что-то поможет тебе их забыть.
– Например, в Нью-Йорк? ― Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.
