Екатерина Яковлевна Воронцова
Мой адрес Советский Союз
– Ну, Снайпер, скажи спасибо, что потерпевший признался, что сам виноват. А то бы всё, не жить тебе.
Когда ветеринары уехали, мы с облегчением стали обнимать и гладить Снайпера, поздравлять с удачным окончанием дела.
Папа купил у туберкулёзного соседа Телегина радиоприёмник «Москвич». Это был маленький пластмассовый ящик. С задней стороны была пристроена толстая картонка с круглыми дырочками, а спереди между пластмассовыми планками была натянута толстая ткань и прикреплены две небольших круглых ручки. Нам радио категорически запрещалось трогать. Папа вечерами сидел и крутил эти ручки. Из ящичка раздавались свист, вой, различные подвывания. Потом вдруг отчётливо слышался чей-нибудь голос или звучала музыка. Папа чаще всего слушал новости или футбол. Про футбол рассказывал эмоциональный дядька, которого папа называл Озеров. Мама ворчала, что радио мешает ей спать, требовала, чтобы папа выключил эту ерунду, непонятно зачем нужную. Папа убавлял звук до минимума, приставлял радио к самому уху и всё равно слушал футбол.
Лето было в разгаре. Ночи были жаркие, как дни. Спали с открытыми окнами. По улице допоздна ходила молодёжь. Девчата пели душевные песни, кто-то из ребят подыгрывал на гармошке, остальные шли рядом и смешили друг друга. В окно залетали песни, смысла слов которых я не понимала. Но в пении было что-то такое, что можно было постичь только душой:
Танцую я фокстрот и вальсы,
Пою в кругу я у плетня.
Я не хочу, чтоб кто-то догадался,
Что нет любви хорошей у меня…
Мама ворочалась в постели:
– Ох-хо-хо. Молодость… Завтра ведь на работу вставать, когда спать-то будут?
Гутька с Тонькой сегодня будут ходить до рассвета. Сегодня они околоточные. Им выдали деревянную колотушку, и они всю ночь должны были дежурить. В их обязанность входило обходить наш околоток – около двух десятков домов (то есть расстояние, на которое слышен стук колотушки) – и следить, не начался ли пожар, не лезет ли вор к кому-нибудь, ну и вообще, чтоб был порядок всю ночь. Околоточные ходили и побрякивали деревянной колотушкой, вселяя этим уверенность самим себе и добропорядочным гражданам. Ранним утром колотушку вешали на ворота следующим дежурным и шли спать. Когда я доросла до Гутькиного возраста, околоточные уже не дежурили.
Лето прошло быстро. Огород, гуси, пруд, ягоды. По вечерам игры: вышибалы, ручейки, чижик, войнушка. Компания наша подросла. Мы больше не ночевали все вместе, но дружба от этого не стала слабее. Мы, например, стали ходить к клубу и смотреть, как старшие парни играют в волейбол, а потом подсматривали в окна клуба кино «до шестнадцати». А когда киномеханик перематывал плёнку и начинал показывать вторую часть, мы даже прокрадывались в клуб и незаметно пристраивались на задних рядах. Мы знали, что свет больше не будут включать до конца кино. Да… В жизни появлялось всё больше интересного. Всё. Лето кончается, скоро школа. Мама провела для нас с Людкой санобработку с баней. Нынче я иду в третий класс, а Людка – в пятый. Людка должна была идти учиться, как все, закончившие нашу начальную школу, в Гришанки, но мама узнала, что детей инвалидов войны принимают в воткинский интернат и ставят на гособеспечение. Поэтому Людка пошла в интернат. Она отчаянно сопротивлялась, но кто её будет слушать? Мама твёрдо была уверена, что Людке там будет лучше.
Сентябрь был тёплый, сухой и солнечный. Мы шли из школы компашкой из человек пяти-шести. В воздухе чувствовалось что-то необычное. Свет стал рассеянным, как перед грозой, а потом и вовсе померк. В природе наступила неестественная тишина. Ни одно деревце не шевелило ни одним листочком, ни одна собака не тявкала, ни одна птичка не пролетела и даже не чирикнула. Даже воздух остановился. Это было солнечное затмение. Было не по себе, но в нашей деревне трусость была не в чести, и мы хорохорились друг перед другом. Скоро всё стало на свои места, появилось солнце, защебетали птицы, повеял ветерок. Мы пришли в себя, а к концу дороги и вовсе забыли о затмении.
В выходные копали картошку. День был солнечный, картошка была крупная и сухая. Мама не могла нарадоваться. А мне копка картошки казалась занятием нудным, неинтересным и уж никак не способным приносить радость. Я молча и уныло собирала клубни, выкопанные Николаем.
– Кать! Иди-ка принеси пустые мешки – пару штук.
Я пошла к мешкам, кучкой лежащим на земле. Рядом стояли мешки, уже наполненные картошкой. Я привалилась к одному из них. Нежаркое сентябрьское солнышко разморило меня, и я сама не заметила, как задремала. И вдруг свалилась на землю от какого-то толчка. Я быстро вскочила и ошарашенно оглянулась по сторонам. Моя семейка стояла около выкопанной картошки и добродушно смеялась надо мной.
– Коль! Это ты меня толкнул?
– Не-е, не я.
– Ага, не ты! А кто тогда?
– Дак это Снайпер!
Снайпер вертелся тут же и, казалось, тоже смеялся глазами. Так я и не узнала, кто меня так бесцеремонно вывел из сладкой дрёмы. Но, с другой стороны, я ещё легко отделалась. Если бы на моём месте была Людка, мама бы наверняка её отругала. Меня, как самую младшую, все в семье любили и баловали, и это знала даже я.
Этой осенью Николай уехал учиться. Для нашей семьи это было большим событием. Николай был единственным сыном, остальные четыре – дочери. Родители, особенно мама, возлагали на него большие надежды. Да он и вправду был способным парнем. Николай ехал учиться на ветеринара в тот же самый техникум, в котором учился папа. Папа был ветеринаром от Бога, диагноз ставил практически безошибочно, а в лечении рука у него была лёгкая. Поэтому Николай ехал по направлению от колхоза. Это значит, что ему здесь во время учёбы начислялись какие-то трудодни, за которые потом родители получали зерно, муку, солому и какие-то крохотные рубли.
Этой осенью меня принимали в пионеры. Это было событием. Валентина Дмитриевна торжественно объяснила нам, каким должен быть пионер, и тут же заявила, что тот, кто не выполняет эти правила, в пионеры принят не будет. Мы знали, что если Валентина Дмитриевна говорит, значит, так и будет. Поэтому готовились серьёзно. И вот наконец наступил этот день. Вся школа была построена на линейку. Мы стояли настиранные и наглаженные. Очень торжественно Валентина Дмитриевна прочитала клятву пионера. Потом каждый из нас по отдельности повторил её, благо было нас в классе человек двенадцать. Каждому Валентина Дмитриевна самолично повязала галстук, дала напутствие. Двое, однако, в пионеры действительно приняты не были. Мы смотрели на них с плохо скрываемым презрением. А они растерянно моргали глазами и не знали, как себя вести. Валентина Дмитриевна сказала, что даёт им срок на исправление. Если они исправятся, то через два месяца тоже станут пионерами. Конечно, они старались изо всех сил и в конце концов тоже были приняты. Но в тот момент мы, принятые, казались себе лучшими, достойными, избранными и готовы были служить делу Ленина и партии безоговорочно и до последнего.
Этой осенью наша компания из четырёх девчонок тоже разъехалась. Людка уехала в воткинский интернат, Грапка пошла в Гришанки, а мы с Маруськой хоть и учились пока в Болгурах, но в разных классах. По всем этим причинам я открыла для себя в нашей деревне библиотеку. Библиотекарша особо не вникала в тонкости воспитания и книги мне давала те, которые я сама себе выбирала на полках. За неполный учебный год я проглотила всю библиотеку, не зацикливаясь ни на авторах, ни на названиях книг. Меня интересовало содержание. Я открыла для себя другой мир, и он мне нравился гораздо больше, чем тот, который был вокруг меня. Я взахлёб читала российскую и зарубежную классику, уходила туда с головой, сами собой приходили образы героев и декораций, очень яркие и отчётливые. Я плакала навзрыд или громко хохотала, читая романы. Я страдала и переживала все моменты любви героев, описанные в романах, принимая всё за чистую монету. Для меня не было непонятных моментов в этих взрослых книгах. Мама не могла меня докричаться, если я читала книгу. Иногда она раздражалась, а иногда очень внимательно смотрела на меня, а потом говорила:
– Учись, Катенька, учись. Молодец! Может, в люди выйдешь.
Морозы были за сорок. На улицу выходили только по дрова, по воду или покормить скотину. После этого папа заходил в дом в валенках, ватных штанах, фуфайке и огромных рукавицах. Клубы морозного пара врывались за ним вслед. Развязывая шапку-ушанку, папа говорил:
– А-ах-х, Мусь! Рубаха чё-то озябла!
Муська, сидевшая на лавке, смотрела на папу во все глаза и, казалось, понимала, о чём он говорит. В такую погоду Снайпера тоже запускали в дом. Он пользовался случаем и при первой же возможности забирался к папе в постель, отчаянно виляя хвостом. Мама ругалась, говорила, что постель потом воняет псиной, а она должна там спать. Папа со Снайпером лежали, притаившись, но Снайпера папа так и не прогонял. Мама грозилась отдать Снайпера сторожу Митрею Сазану, говорила, что он уж давно просит. Никто особо не верил в мамины угрозы. В такую погоду я заболела жуткой ангиной. Приходила «медичка» из нашего деревенского медпункта, дала мне стрептоцид. Морозы закончились, школа начала работать, а ангина у меня продолжалась. Однажды мама пришла с работы и сказала:
– Кать, гляди-ка, чё я тебе принесла!
Она достала маленький пучок засушенных веточек клубники с ягодками и листочками, перевязанный ниткой.
– Мне это Нинка Варламова передала для тебя. Сказала, чтобы ты выздоравливала поскорей.
Это было совершенно неожиданно и очень приятно. Нинка Варламова училась со мной в одном классе, но жила на другом конце деревни. Она мне очень нравилась, и семья у неё была хорошая.
– А где ты её видела?
– Да я уж три дня на ферме работаю возле ихнего дома.
Я держала сухой пучок ягод, а на сердце у меня было тепло по-весеннему.
– Людка в этом учебном году приезжала домой одетая с иголочки, по-городскому. Как ни странно, маму это нисколько не обрадовало:
– Чё же это? Девка-то у меня как детдомовская ходит!
Усугублялось это ощущение ещё и Людкиными рассказами об одноклассниках и соседках по комнате в интернате, большинство из которых действительно были детдомовскими. К зиме мама была уже в панике, раскаивалась, что отдала Людку в интернат. Поэтому в шестой класс Людка, ко всеобщему удовольствию, пошла в Гришанки. А в эту зиму она однажды приехала на выходные с учебником английского языка. Меня просто взорвало от надежды выучить английский. Я стала приставать к ней, чтобы она научила меня читать. Для начала она стала учить меня алфавиту, но мне хотелось побыстрее начать читать. И тут обнаружилась очень странная вещь. Зная буквы, слова читать, а уж тем более понимать оказалось невозможным. Мне казалось, что, как в русском языке, знания букв достаточно. Я не могла поверить, принять и смириться, что в английском это не так. Я довела Людку почти до истерики и сама дошла до истерики в своей настойчивости.
– Почему я не понимаю слово, если я его прочитала?!!
– Потому что по-английски оно звучит не так, как по-русски!!! Ты же видишь, здесь даже буквы другие!!!
– Так переводи по буквам!!!
– Дура такая!!! По буквам нельзя переводить!!!
– Почему нельзя?! Слово же из букв составлено!!! Ты просто не хочешь!!!
Мы лежали на полатях с учебником английского за пятый класс и обе ревели в голос.
Так прошла ещё одна зима, наступила весна с её радостями и хлопотами. Весной, в третьем классе, Валентина Дмитриевна повезла нас на экскурсию в дом-музей Чайковского в Воткинск. Дом Чайковского сразил меня наповал. Он совсем не был похож на дома в нашей деревне. Мне даже не верилось, что в таком доме жила всего одна семья. Я ходила и смотрела на огромные красивые комнаты с необычной мебелью, просто раскрыв рот. В одной из комнат экскурсовод рассказала, что маленький Петя сочинял музыкальные пьесы, например, день рождения куклы, похороны куклы. Мне показалось странным, что мальчишка играл в куклы. Экскурсовод поставила пластинку с музыкой, и все стали слушать. Когда музыка кончилась, я вдруг обнаружила, что стою в огромной комнате совсем одна. Куда все делись? Сердце моё трусливо ёкнуло. Я постояла ещё. Тишина. Паника потихоньку вползала в меня и разгуливалась всё сильнее. Через некоторое время я начала тихонько реветь. Когда я ревела уже «на всю Ивановскую», в комнату влетела Валентина Дмитриевна с красным лицом:
– Ты что здесь делаешь, ворона такая?!
– Я музыку слушала, а потом смотрю: никого нет…
– Ты что, не заметила, как двадцать человек ушли?!
– Не-ет, не заметил-а-а!
– Это же надо такой вороной быть! Быстро за мной!
Я семенила за своей спасительницей, и даже её ворчание не могло испортить моего счастья. Всю обратную дорогу в автобусе только и шутили надо мной. Я скромно отмалчивалась.
И вот наконец-то каникулы, лето! Опять гуси, огород, ягоды. Игры наши постепенно становились спокойнее. Мы начали играть в фанты, в прятки, в игры, где надо было что-нибудь угадать. Конечно, вышибалы и войнушки тоже остались, просто теперь мы играли не только в них.
Однажды воскресным летним днём папа с соседями за кружкой доброй домашней бражки вспоминали войну и не только. Через пару часов приятного общения мужички размякли, разговоры перешли на более приятные темы. Когда было достигнуто совсем уж хорошее душевное состояние, говорить стало особо не о чем. Костя Ходырев запустил пятерню себе в волосы:
– Ох ты, оброс-то уже как. Надо бы постричься.
– А тебя кто стригёт?
– Дак баба, хто больше-то…
– А меня вот сейчас мила дочь подстригёт. Кать! Иди-ка сюда!
– Чего?
– Иди-ка, вон там, в шкафчике, машинка лежит для стрижки. Возьми её, сейчас меня подстригёшь.
Я была рада такому доверию. Ещё ни разу в жизни я никого не подстригала. Папа вынес во двор табуретку, сел.
– Платок возьми, Кать! На плечи мне положишь.
Мужики не спеша поднимались и направлялись домой. Я повязала папе платок вокруг шеи и начала стричь. Это оказалось совсем несложно. Разморённый бражкой и процессом стрижки, папа окончательно задремал. Я видела, какие причёски носят мальчишки в школе – почти вся голова лысая и только на лбу густой чубчик. Я старательно выводила папе такую же.
– Ну, всё пап, готово.
– Всё? Уже? Вот молодец, мила дочь! Вот молодец!
Папа пошёл досыпать, а я побежала хвастаться своими успехами.
– Это чё такое?! …твою мать!
Мы с Людкой проснулись в недоумении. Так в нашем доме утро никогда ещё не начиналось. Папа стоял перед зеркалом и ошарашенно гладил свой чубчик.
– Кать! Ты чё мне тут настригла?!
– Дак у нас в классе все мальчишки так пострижены…
– У вас в классе! Я тебе чё, мальчишка из класса, што ли?! Как я теперь на работу-то пойду?!
На шум со двора вошла мама. Она не скрывала смеха.
– Молодец, Катька, молодец! А тебе пить надо меньше, тогда будешь знать, что с тобой делают.
Папа обречённо натянул фуражку поглубже и пошагал на работу.
Гутьку пришли сватать. Причём без предупреждения, как снег на голову. Обычно сваты в деревне сначала закидывают удочки, делают всякие прозрачные намёки и, убедившись, что другая сторона не против, прямо говорят, когда их ждать. И хозяева ждут. А тут пришли и начали сразу сватать. Интересно, интересно, интересно… Мы с Людкой сразу забрались на печку и оттуда из-за шторки тихонько выглядывали. Видно было всех отлично. Мама с папой сидели с растерянными лицами. Мать жениха, наоборот, была спокойна.
– Ну, дак чё, сваты, как говорится, у вас товар – у нас купец.
Купец и товар сидели смущённые и румяные.
– Дак какой купец, Онисья, мы про дело не знаем.
– Дак ведь дело-то молодое, Лиза. Сосватаемся, да и за свадебку.
– Какая свадьба, Онисья, девке восемнадцать недавно только исполнилось!
– Дак восемнадцать ведь, не пятнадцать. Раз молодые сами сговорились, дак чё им мешать-то?
Тут в дело вступил папа.
– Онисья, Гутя у нас скоро заканчивает медучилище. Мы бы хотели, чтобы она потом в институт пошла.
Встала Гутька. Лицо её было красным от смущения:
– Пап, я в институт не пойду.
Папа беспомощно широко развёл руками:
– Ну, чё, всё понятно, значит…
Дальше пошёл конкретный разговор о сроках свадьбы, о том, где молодые будут жить, и т. д. Скоро и свадебку отыграли. Гуляли два дня: первый – в доме невесты, второй – в доме жениха. А потом молодые уехали жить в Воткинск. Лёня работал на бульдозере, поэтому ему быстро дали квартиру в Берёзовке, в деревянном двухэтажном доме. И стала наша Гутька Гутей.
Выдернутый и уложенный на грядки лук просох, и мы с Людкой перетаскали его в сени. Сени у нас были большие: метра четыре в ширину и метров шесть в длину вдоль всей стены дома. Огромные, толстые половицы были просто распиленными пополам брёвнами. Они казались очень крепкими и видали всякие виды. Летом мы мыли их с каустиком: с силой шоркали ногой железной сеткой. Половицы от этого приобретали желтоватый оттенок, но всё равно были неровными. А осенью их безжалостно заваливали луком или затаптывали грязью при копке картошки. Зимой, в морозы, их и вовсе не мыли, и они становились замызганными. Приехала тётка Ульяна – мать Литы-кумы и Лёшки-кума. Она оделась потеплее – в наши старые фуфайки, в мамины старые юбки – и пошла в сени плести лук. В такой одёжке Ульяна была похожа на старую куклу, только её чёрные глазки на маленькой голове блестели весело, как у птички. Она часами могла сидеть и не спеша укладывать лук в плетёнки, мурлыча бесконечную песню. Я удивлялась, откуда у человека может быть столько усидчивости, но быстро-быстро прошмыгивала мимо, чтобы не спугнуть Ульяну, а то эта нудная работа достанется мне. Через несколько дней Ульяна уезжала в Воткинск с полной сумкой овощей с нашего огорода.
Осень незаметно перетекала в зиму. Появились первые робкие заморозки. Коров перестали гонять в поле. Огороды были все убраны, по утрам над избами вился дымок. Коровы свободно гуляли по убранным подмёрзшим огородам и доедали с грядок стылые капустные листья, морковную ботву, потом не спеша, побрякивая колокольчиками на шее, шли дальше, жевали траву на покосах, покрытую то ли инеем, то ли первым снежком. В такую пору на столе появлялось первое после лета мясное блюдо – куриный суп, истомлённый в русской печи. Это было необыкновенно вкусно! Курочка томилась до такой степени, что даже косточки становились мягкими. Янтарно-прозрачный слой жира покрывал поверхность супа, а аромат качественной домашней пищи заполнял весь дом.
В такую пору на дворе крестьянской работы становилось меньше: огород убран, сено привезено и сложено на сеновале, дрова расколоты и лежат в поленницах. Появлялась домашняя работа. Длинными вечерами мама пряла шерсть или лён. Нам с Людкой было дано задание: стричь старые вещи на узенькие тесёмочки. На потолке нашего дома стоял деревянный ткацкий станок, и весной мама собиралась ткать половики. Для продольных нитей она сейчас пряла лён, а для поперечных мы резали старые вещи. В ход шло всё, даже старые чулки в узкую резиночку. В такие вечера мама или напевала бесконечные, протяжные песни, или рассказывала о своей прежней жизни.
– Деревню нашу занимали то белые, то красные. Ну стреляли, конечно, но так чтобы убивать кого, не помню такого. Дак мужики-то – и те, и другие – из нашей же деревни. Придут – и по своим домам. Потом уходят, другие приходят. А потом уж красные насовсем пришли.
– А белые куда делись?
– Не знаю, по домам, наверное, разошлись.
– А сколько тебе лет тогда было?
– Ну вот считай, если я с одиннадцатого года – значит, лет восемь-девять было. В школе тогда при всех сняли портрет Николая II.
– А ты в школу ходила?
– Конечно, ходила. В соседней деревне школа была за три километра. И отец ходил. Он с двух лет с мачехой рос. Она ему в школу даже поесть ничего не давала. На большой перемене все доставали свою еду, а он под партой прятался, чтобы не смотреть.
– А где его родная мама была?
– Умерла.
– От чего?
– Говорят, от аборта.
Мы обе замолчали. У нас в деревне недавно тоже умерла одна молодая женщина от аборта. Остались двое детей. Мальчик уже понимал, что происходит, а девочка пыталась разбудить маму, лежащую в гробу. Девочку унесли, бабы все заплакали, запричитали. Было жутко жалко детей.
– А потом землю стали делить. У нас семья была большая: десять детей, мама с папой, бабушка с дедушкой. Нам земли много нарезали. Мы тогда хорошо жили. Три лошади было, две коровы, ну телят да жеребят я не считаю. Овечек с десяток, свиньи, гуси, курицы. А потом раскулачивать начали да в колхоз загонять. Нас, конечно, не раскулачивали, мы никого на работу не нанимали, а вот в колхоз загоняли как могли. Председателем тогда выбрали у нас самого лентяя, самого бедного – Терентия. Он, бывало, зайдёт к нам в избу, ноги расшеперит шире плеч. А на нём галифе чьи-то, ещё кожаная заплата большущая между ног. У него-то сроду таких штанов не было. Руку в карман запустит, достанет горсть гороха, тоже у кого-то отобрали, видать. Потом поднимает горох выше головы, рот открывает и запускает туда по одной горошине. Вот уж добрался до чужого добра. А сам это – агитирует нас: «Ежели… ежели вы в колхоз не пойдёте – соль, спички и карасин в лавке вам отпускать не будут. Ето теперь колхозное. А потом и ребятишек в школу не будем принимать». Ну, короче, так нас прижали, что хочешь, не хочешь – в колхоз пойдёшь. Конечно, мы тогда сразу плохо стали жить. Работников-то у нас в семье настоящих и не было. Папа с Германской без ноги пришёл. Какой из него работник? У мамы десять детей мал-мала меньше. В семье-то в основном бабушка с дедушкой работали, а в колхозе они уж не смогли. Бабушка заболела от расстройства, да и старые уж были оба. Скотину у нас забрали, оставили одну корову да мелочь. С лошадями все прощались со слезами. Они ведь лучше которых людей всё понимают. Серко – дак и сам со слезами уходил, когда его уводили… Ох-хо-хо, девчонки! Ну, я на сегодня свою норму выполнила, пойдёмте-ка спать, завтра опять день будет.
Мы сворачивали своё рукоделие, мама начинала шёпотом молиться перед маленькой тёмной иконкой Казанской Богородицы, а мы с Людкой шли спать.
В этом году папа наконец-то вылечил свой желудок. С самого раннего детства я помню, как папа лежит. Либо дома, тогда нам не разрешают громко шуметь, либо в больнице. Иногда мама брала в больницу кого-нибудь из детей. Однажды она взяла меня. Было лето, больные в полосатых пижамах гуляли в больничном садике. Мы сидели на скамейке. Папа дал мне яблоко и пачку печенья. Для меня это было большим богатством. У нас в деревне яблоки росли только у Васи Пьянкова. Сады в деревне тогда не держали. А покупать яблоки или печенье для нашей семьи было тогда не по карману. Я тихонько грызла печенье, пока мама с папой разговаривали, и думала о том, как хорошо кормят в больнице. Потом мы с мамой пошли на автовокзал, и когда мы шли вдоль больничного забора, папа окрикнул нас. Его голова торчала над забором, он махал рукой и улыбался.
– Мам, а я знаю, зачем папа нас окрикнул.
– Зачем?
– Он, наверное, скоро умрёт.
Мама ничего не ответила, только тихонько заплакала.
Автовокзал был маленький, деревянный, грязный. Его собирались перестраивать, поэтому рядом лежали брёвна. В хорошую погоду на них усаживались пассажиры и ждали автобус на улице. Напротив нас присели две женщины и завели со мной разговор:
– Здравствуй, девочка, как тебя зовут?
– Катя.
– А куда едешь, Катя?
– Домой.
– А в город к кому приезжала?
– К папе в больницу.
Мама внимательно смотрела на женщин. Теперь они обратились к ней:
– Что, муж болеет?
– Болеет. На войне ранили, теперь инвалид.
– А детей-то много?
– Пятеро.
– Тяжело, наверное.
– Тяжело, конечно.
– Слушай-ка, отдай ты нам эту девочку. Мы с сестрой вдвоём живём. Мужей у нас нет, детей нет. Такая девочка хорошенькая. Уж как мы её любить будем!
– С чего это я своего ребёнка в чужие руки отдам?
Мне не нравились эти женщины. Они смотрели на меня приторно-ласково, а я всё плотнее вжималась в мамин бок.
– Пойдём с нами, Катенька, мы тебе свои комнаты покажем.
– Нет, я с мамой…
– Пойдём, мы тебе пряничков дадим.
– Мне папа дал. Я с мамой…
Мама обняла меня одной рукой и заговорила с женщинами, повышая голос:
– Бабы, вы чё это к ребёнку привязались, на што ей ваши комнаты смотреть?! Надо ребёнка – возьмите в детдоме, их там полно. А у неё мать и отец есть. Идите-ка вы подобру-поздорову отсюда, пока я милицию не позвала! Не бойся, Катенька, не бойся, мама тебя никому не отдаст!
Женщины с недовольными лицами поднялись с брёвен и ушли. Мама ещё долго кипела от возмущения и рассказывала всякие страшные истории. Например, про то, как в пирожках с мясом иногда находят ногти. До самого дома я от мамы буквально не отлипала. Мне было тогда лет пять.
Потом папу выписали из больницы как безнадёжного. Это было зимой. Мама привезла его в санях на лошади, в дом заносила на себе. С тех пор она постоянно лечила его всякими народными средствами. И вот недавно одно из них помогло, как говорится, кардинально. Каждое утро натощак папа выпивал маленькую стопочку денатурата. Это был какой-то алкоголь голубоватого цвета. Через месяц папин желудок был абсолютно здоров. Папа начал пробовать нормальный алкоголь. Желудок не сопротивлялся. И скоро он пил бражку и винцо наравне с другими деревенскими мужиками. И теперь мама уже ворчала на него, что он так пьёт. Зато теперь папа здоров и ходит на работу, а я учусь уже в четвёртом классе.
– Кать! Иди-ка сходи к Кате Филатихе по молоко.
Мама дала мне пол-литровую коричневую бутылку и пробку, свёрнутую из газеты. Наша корова должна была скоро отелиться, и мама её уже не доила. А диету, предписанную врачами, папа ещё соблюдал. Зимой темнеет рано, поэтому на улице были уже сумерки. Катя Филатиха жила через четыре дома от нас. Муж её, Филат, погиб на войне, дети выросли и разъехались. Поэтому жила она с матерью или со свекровью, не знаю точно. В те времена свекровь строго все называли мамой. Я нашарила ручку двери в тёмных сенях:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, кто там? А, это ты, Катя. А я ишшо не доила. Подожди маленько.
Катя Филатиха ушла во двор кормить-поить скотинку на ночь. Свет не включали, поэтому в избе стояли густые сумерки. В переднем углу на широкой лавке лежала больная старуха и вслух сама себе жаловалась на болезнь. Зашла Катя.
– Катя, иди-ка поверни меня на бок.
– Погоди, я ишшо со скотиной не управилась.
Катя снова вышла, а старуха начала причитать и охать во весь голос. При этом она ругала Катю так, что можно было подумать, что хуже неё никого на свете нет.
Я скромно стояла у двери в темноте и молчала. Зашла Катя с подойником, включила неяркий свет. Старуха снова начала её звать и громко стонать. Катя привычно ответила:
– Сейча-ас, сейча-ас, подожди немного. Давай бутылку.
Она взяла мою бутылку, налила в неё тёплого молока, бросила сверху несколько крупинок соли от сглаза, перекрестила горлышко и крепко вкрутила бумажную пробку. Рассчитывалась мама с ней сама, поэтому моим делом было доставить молоко домой.
– Как здоровье-то у папы?
– Нормально.
– Ну, ладно, передай, чтобы выздоравливал.
– Хорошо.
Я наконец-то вышла на чистый морозный воздух. На улице было уже совсем темно.
* * *
– Кать! Нам недавно в школе рассказывали, что на севере люди ездят на собаках!
– Ладно врать-то! Как это: на собаках ездить? На них же не сесть, это ведь не лошадь.
– Ну на них не садятся верхом, их запрягают в сани.
– Собак запрягают?! Ты чё, совсем, што ли?
– Ну, я же не сама придумала, нам в школе рассказали. А давай попробуем Снайпера запряжём, покатаемся.
– Не, он санки и с места не сдвинет.
– Ну давай попробуем!
– Ну давай…
Мы взяли санки, вынесли длинную верёвку и отвязали от цепи Снайпера. Снайпер, обрадованный неожиданной свободой, рванул было побегать, да не тут-то было. Мы с Людкой держали его и одновременно опутывали верёвкой, чтобы привязать к санкам. Снайпер, не понимая, что происходит, нетерпеливо перетаптывался, вертел задом и норовил пуститься с места в карьер. Привязав санки к Снайперу, мы с Людкой вывели всю эту галиматью за ворота. Людка уселась в санки и велела Снайперу бежать. Снайпер, почувствовав, что руками его уже не держат, пустился бегом под горку. Санки летели за ним, Людка радостно визжала. Потом она завела его снова на горку, а в санки уселась я. Снайпер, видимо, уже смекнул, что к чему. Ему такие игры пришлись не по вкусу. Поэтому меня он на полпути вытряхнул в снег, ловко уронив санки на бок. Без труда выпутался из наших верёвок, задрал хвост колечком и убежал по своим делам. Зато теперь я знала, что собак можно запрягать.
* * *
– Пошли в пан-город играть!
– Пошли!
– Пошли!
– А где гору-то найдём?
– А у нас в огороде куча навоза замёрзла, её снегом всю занесло. Самое то!
Мы пошли к Дьячковым в огород. Куча и правда оказалась самой подходящей для такой игры. Каждый был сам за себя. Нижние стаскивали верхних, верхние отпинывались мягкими валенками, все визжали и разрумянились Паном горы побывал каждый поочерёдно. Остановились, когда от каждого валил пар. Из окна конюшни на нас смотрела свинья. Один глаз у неё был серый, другой – ярко-зелёный.
Весной, когда огородные работы ещё не начались, а солнышко было уже яркое, мама достала с чердака ткацкий станок, сама его собрала, настроила и начала ткать половики. Продольными нитками были льняные, которые мама сама напряла зимой, а поперечными – тесёмки из старых вещей, которые мы с Людкой резали. Наблюдать было очень интересно. Приходили даже соседки, смотрели, как всё устроено. Уже далеко не каждая женщина, даже в деревне, владела этим ремеслом в те годы. Половики получились в клеточку. Потом, когда мы их расстилали на свежевымытый пол, было интересно узнавать в них свои старые вещи.
За весной быстро пришло лето. Я нынче закончила четыре класса болгуринской школы, дальше надо было идти в Гришанки. Я ждала этого с нетерпением, потому что все старшие болгуринские ученики уходили туда. Они рассказывали про себя такие невероятные истории, которые мы, учащиеся болгуринской школы, просто не могли себе представить.
А пока лето. Я поехала в гости к старшей сестре Зое. Сейчас она работала на воткинском машзаводе и жила в общежитии. Зоя была старше меня на пятнадцать лет, и с тех пор, как я себя помню, она уже жила не дома, поэтому казалась мне не совсем моей сестрой. А общежитие, в котором она жила, было просто дворцом. Это было двухэтажное здание сталинской, послевоенной постройки с огромными верандами на втором этаже и массивными квадратными колоннами. Меня поражало всё: и огромные пустые коридоры, и лепнина на потолке, и тишина, царившая в таком большом здании, и чистота просто неимоверная по сравнению с домами в нашей деревне. Однажды вечером Зоя сходила в буфет на первом этаже и принесла литровую банку горячего какао на молоке. В те годы молоко было абсолютно натуральным, и его почти не разбавляли. Какао было горячим, сладким и необыкновенно вкусным. Я попробовала его первый раз в жизни. Просто не жизнь, а рай. Когда вырасту, тоже буду жить в общежитии.