Екатерина Яковлевна Воронцова
Мой адрес Советский Союз
– Дед Мороз пришёл! Дед Мороз пришёл!
Начались суета, толкотня. Я не верила своим глазам. В клуб и правда заходил дед с белой бородой, в очках, в красном халате и с большим мешком через плечо. Он что-то говорил, все кричали, хлопали в ладоши. Я стояла просто парализованная всем происходящим. Но чудеса на этом не закончились.
– Ну-ка, Катя, иди-ка сюда. А скажи-ка мне, Катя, знаешь ли ты какое-нибудь стихотворение?
– Знаю.
Я просто оцепенела. Оказывается, Дед Мороз знает, как меня зовут!
– Ну-ка, вставай сюда, чтобы тебя все видели и слышали.
Дед Мороз поставил меня на стул посередине клуба. Я рассказала какое-то стихотворение. Хорошо, что я знала их несколько.
– Вот молодец, Катя! На тебе за это!
Дед Мороз выудил из мешка пачку вафлей. Ну, тут уж я просто обалдела от счастья. Даже дома я долго не могла прийти в себя. Помогла мне Людка:
– А ты знаешь, кто был Дедом Морозом-то?
– Как кто? Дед Мороз.
– Ну, ты и дурочка!.. Да Гутька наша была.
– Врёшь! Как это Гутька могла быть Дедом Морозом?
– Ну так, надела халат, бороду прицепила, шапку одела. Вот и всё. А ты чё думала? Настоящий, што ли, Дед-то Мороз был?
– Конечно, настоящий.
– Ну сама спроси у Гутьки, когда придёт.
Я не могла поверить. Неужели правда? Неужели меня так надурили запросто? С этими мыслями я заснула. Гутька пришла поздно, она уже была взрослая. Я сегодня тоже немного повзрослела.
Был обыкновенный зимний вечер, даже не вечер ещё, а так, сумерки. Мама пряла шерсть и рассказывала всякие истории из своей жизни. Вообще, я не помню, чтобы мама когда-нибудь сидела без работы. Она всегда была чем-нибудь занята. Сегодня она рассказывала, как жила в детстве. Мама была старшей из десяти детей. Отец её в Первую мировую войну потерял одну ногу и ходил на деревяшке вместо одной ноги, поэтому работник из него был слабый. С ними жили дед Лука Петрович и бабушка Агриппина. Дед звал её Огруш. Семья была большая, поэтому земли им выделили много. Все работали без лени, держали много скота: три лошади, три коровы, больше десятка овец. Когда свинья приносила приплод в овине, она вместе с выводком зарывалась в солому, поэтому первое время никто не мог определённо сказать, сколько там было поросят. На праздник их вылавливали по одному в соломе и зажаривали молочненького поросёночка в русской печи. Кроме того, всякой мелочи было полно: куры, гуси. Семья жила зажиточно. Поэтому мама с детства усвоила, что для того чтобы жить в достатке, нужно работать, работать и работать. Причём работа прочно ассоциировалась с крестьянским трудом. Это стало её сутью, её миропониманием, её стилем жизни. Всё базировалось на этом мироустройстве, и всё оценивалось через эту призму. Когда началось раскулачивание, семью мамину не тронули, так как трудились они исключительно сами. Но в колхоз загонять всё равно стали. Они долго не хотели вступать, но им перестали продавать в лавке керосин, соль и другие необходимые в хозяйстве вещи, не хотели принимать детей в школу, и в конце концов семья сдалась. Так мои предки приобщились к прогрессу, который внедрялся в российскую деревню и который покорёжил эту деревню беспощадно.
Проворно навивалась нить на веретено, так же бесконечно лился мамин рассказ. Это мирное течение вечера прервал стук в сенях. Мама отложила прялку, вышла в сени.
– Кто там?
– Лиза, открой, это я, Евгенья. За мной Леонид гонится.
– Ой, матушка, сейчас-сейчас!
Мама быстро отодвинула засов и так же быстро его задвинула, когда Евгенья оказалась в сенях.
– Батюшки! Да ты раздетая совсем! Пошли скорее, простынешь ведь.
– Евгенья была матерью Грапки и Маруськи. Леонид, её муж, был мужик работящий и весёлый. Но когда он выпивал лишнего, в нём просыпалась самая тёмная сторона души русской. Он бил жену смертным боем, без жалости и пощады. Все соседи об этом знали и прятали её у себя в такие моменты. Евгенью трясло от страха и холода, на дворе стояла зима.
– Айда, поешь маленько. Суп сейчас разогрею. Горяченького-то хорошо, а то замёрзла совсем.
– Да нет, Лиза, спасибо. Какой суп, ничего не хочу. Ты меня положь спать куда-нибудь, чтобы он меня не нашёл.
– Ложись вон с девками на полати, к детям-то не полезет.
– Ладно, Лиза, спасибо тебе.
– Девки, ложитесь-ка спать. На полатях сегодня будете.
Мы с Людкой без споров полезли на полати, Евгенья пристроилась с нами. Только мама выключила свет, как в сенях раздался грохот. Открывать пошёл папа.
– Кто там?
– Яша, открой, это Леонид.
– Дак чё тебе надо так поздно-то? Завтра уж приходи.
– Ты што, соседу не хочешь открыть?! Я щас дверь вышибу к… матери!
– Ты не буянь-ка, заходи уж.
– Евгенья у вас?
Тут вступила мама.
– Да ты чё, Леонид, какая Евгенья? Ночь на дворе, мы уж спим давно.
– Врёшь! Только что у вас свет горел, я сам видел!
Леонид сидел на лавке на кухне и скрипел зубами. Мы все трое не дышали на полатях.
– Леонид, ты не матерись-ка, у нас девки спят, напугаешь. Давай, завтра приходи, мы с тобой выпьем, вспомним фронт.
– Ты мне, Яша, зубы не заговаривай, я знаю, что Евгенья у вас. Она на полатях лежит.
– Леонид, там Людка с Катькой спят.
Но Леонид уже поднимался по ступенькам. Мы завизжали изо всех сил.
– Ну-ка, ну-ка! Чё, драться с тобой, што ли? Не лезь, говорю, к девкам!
– Ладно! Ну, придёшь домой всё равно! Я тебе…
Леонид ушёл. Да… Встряска была что надо! Наш папа был человеком абсолютно мирным. Когда выпьет – потихоньку засыпает в уголке, и всё. Ему даже мама выволочку делала, что от него никакого веселья на празднике. А тут такое! Нас с Людкой ещё долго трясло. Евгенью переложили на кровать. Наконец все заснули.
– Пошли на каталках кататься!
– На Иванову гору?
– Ну да! Там уже все наши катаются!
Каталки были сделаны из узких металлических труб. У них были полозья, ручка и больше ничего. Каталки были легче, чем санки, и удобнее в обращении. Катались на них стоя. При необходимости можно было с помощью ноги ускориться или притормозить. Нижняя часть трубы, служившая полозьями, была раскатана до зеркального блеска. Каталка была у каждого своя. День был солнечный, морозный, снег на горе укатанный, плотный. Каталось хорошо, разгонялись до больших скоростей. В азарте спускались с горы наперегонки, сталкивались, падали, визжали. Укатали дорогу на Ивановой горе почти до ледового состояния. Домой пришли уставшие, голодные, мокрые от растаявшего снега и от пота.
Сегодня я летала во сне. Это было очень приятное и очень отчётливое ощущение. Летать было просто. Надо было просто захотеть куда-либо повернуть и летелось туда. Даже руками махать, как птица крыльями, не надо было. Надо было просто хотеть. Леталось всегда на высоте птичьего полёта. И всё, что было на земле, сверху виделось очень отчётливо. Такие сны я помнила в подробностях.
После второго урока нас – всю школу – неожиданно построили на линейку в спортзале. Необыкновенно торжественным и официальным голосом Дора Осиповна заговорила:
– Дорогие ребята! Сегодня, двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в Советском Союзе произведён запуск космического корабля с человеком на борту! Впервые в мире человек вылетел в открытый космос и вернулся на землю! Для человечества всей Земли наступила новая эра – космическая! И открыл эту эру советский человек – Юрий Алексеевич Гагарин! Ура!
– Ура!!!
Я, конечно, поняла далеко не все слова, которые говорила Дора Осиповна, но по её тону и по тому, что нас выстроили на линейку без предупреждения, было ясно, что произошло что-то очень-очень важное.
Весна подкралась незаметно. Вдруг обнаружилось, что солнце уже яркое, а на дороге вытаяла солома, которая зимой попадала с тракторов, возивших её с поля.
Я шла из школы, таща за собой тяжёлый портфель и мечтая найти на дороге десять или пятнадцать копеек. Мечтала я об этом каждый день, у меня даже появилась привычка ходить с опущенной головой. Иногда моя мечта сбывалась, особенно весной, когда таял снег. Идти из школы надо было через всю деревню, километра три. За это время можно было кучу всего вспомнить или помечтать о чём-нибудь приятном. Сегодня мне вспомнилось моё самое первое приключение в жизни. Мне было тогда года четыре. С улицы пришла Людка. Она с порога объявила мне:
– Я сейчас Лиду Чукавину обогнала!
Лида Чукавина была нашей соседкой и подругой самой старшей нашей сестры – Зои. Ей было тогда лет двадцать. Это известие поразило меня как гром.
– Ты обогнала Лиду Чукавину?!
– Да, вот тут, почти у нашего дома.
– Я сейчас тоже пойду кого-нибудь обгоню!
Я, как могла в четыре года, оделась и с нетерпением выбежала на улицу. Как назло, никого не было. С боевым запалом в душе я пошла вдоль по улице. Но никто не шёл ни впереди меня, ни навстречу. Не знаю, сколько времени я шла, но когда азарт мой поутих за отсутствием соперников, я вдруг обнаружила, что не знаю, где стою. Была весна, по дороге вовсю бежали ручьи, ноги мои промокли. Мне захотелось реветь, но я сдерживалась. Доконали меня чьи-то гуси. Гусак, ошалевший от бурной весны, задиристо налетел на меня и стал орать и бить крыльями. Было не очень больно, так как я была одета в зимнее, но стало совсем страшно. Я ревела во всё горло и, как могла, отбивалась от гусака. В это время гусыни громкими одобрительными криками поддерживали его боевой дух.
– Ну-ка кыш отсюда, окаянные! Батюшки мои! Да это соседка! Ты чё здесь делаешь? С кем ты здесь?
Это был наш сосед Аркаша Чукавин, отец той самой Лиды. Это был плотный, громогласный, небритый мужчина. Вместо одной ноги у него была деревяшка с чёрным резиновым наконечником. Я его побаивалась, но теперь было не до этого.
– Да ты чё молчишь-то? Э-э-э… Да ты, подруга, заблудилась, похоже. Ну, потерялась?
– Да-а-а!
– Ох-хо-хо! Вот беда-то с тобой. Ну, пошли, находка.
Он сгрёб меня под мышку и тяжело зашагал по раскисшей дороге. Я не знала, то ли мне радоваться, то ли ещё сильнее реветь. Ехать под мышкой было неудобно, прямо перед моими глазами чёрный наконечник на деревяшке то увязал в дорожной грязи, то снова появлялся.
– Держи-ка, сосед. Вот, находку тебе принёс.
– Какую находку?
– Вот, около Тутыниного дома стояла ревела на всю деревню.
– Вот те на! Ты как туда попала?
Аркаша наконец-то отпустил меня на пол. Я была рада, что оказалась дома, рада, что меня выпустили из подмышки, но было жутко стыдно.
– Кать, ты чё там делала-то?
– Ладно, не ругай её, Яша, ну бегала да заблудилась.
С тех пор сосед, когда приходил к нам, первым делом громогласно трубил:
– Здорово, находка! Как живёшь-то?
Мне это не нравилось, и я сразу пряталась.
А теперь я шла с портфелем по тому же месту и не боялась заблудиться.
Я вышла на крыльцо. Было раннее утро, но в воздухе чувствовалось что-то необычное. Я прислушалась. Стоял мощный, хотя и не громкий гул.
– Мам, чё это так гудит?
– Болгуринка вскрылась.
– И такой гул?
– Ну да. В неё же весной весь снег талый стекает, вода большая весной… Ну, теперь уж настоящая весна пришла.
Я и сама ощущала, что в природе произошло что-то значительное, большое. Болгуринку нашу и речкой-то трудно было назвать, так, ручеёк какой-то. Если разбежаться, то можно было перепрыгнуть летом. А вот сейчас, когда вода, как взбухшая вена, крушила лёд и несла его по течению, мощь Природы ощущалась не только на слух, но и каким-то шестым или даже седьмым чувством.
После ледохода весна набирала силу стремительно. Снег ещё не весь сошёл, а уже появлялись зеленые местечки, кое-где зажелтела мать-и-мачеха, и мы всей дружной, повзрослевшей на целый год компанией пошли за вербой. Жёлтые комочки вербы были сладкие, и мы ходили за ней по весенним ручьям и по топкой грязи. Но зато когда добирались, наступало настоящее веселье. Мы обсасывали сладкие пушистые комочки и выплёвывали их. Это была первая весенняя зелень, причём быстро проходящая, а потому такая желанная. Да и просто прогуляться и ощутить, что весна пришла, тоже было приятно.
Весна была в полном разгаре. Все уже ходили в лёгкой одежде, готовились к полевым и огородным работам, оживились. Молодёжь ходила друг другу в гости. В один из таких дней, когда брат Николай со своей компанией сидели у нас дома, нам с Людкой пришла в голову одна рискованная идея.
– Кать, смотри, папины папиросы лежат.
– Ну и чё?
– Вовка Ходырев с Колькой пробовали курить.
– Откуда ты знаешь?
– Мне Вовка рассказывал. Давай тоже попробуем.
– Давай.
– Мы забрались на печь, задёрнули вкруговую занавески, чтобы нас не было видно, и втихаря запыхтели.
– Чё это? Вроде дымом пахнет.
– Точно, пахнет.
– Коль, у вас чё, печка топится?
– Да нет, какая печка днём?
– Вроде курит кто-то.
– Да вон с печки тянет!
Мы лихорадочно быстро гасили папиросы, но было уже поздно. Четыре взрослых парня с изумлением таращились на нас с Людкой.
– Вы чё это тут делаете, соплячки?!
– Где-то ведь папиросы раздобыли, Коль, ты куришь, што ли?
– Не, я не курю, наверное, папины взяли.
Мы с Людкой буквально утопали в позоре. Парни высмеивали нас, насколько у них хватало коллективной фантазии, а уж этого нашим деревенским было не занимать! Прибавляла энтузиазма возможность повоспитывать. Мы с Людкой еле упросили их не говорить родителям. После клятвенных обещаний, что это было в первый и в последний раз, нас оставили в покое. Дня два мы с Людкой ходили паиньками, слушались маму, не спорили с братом. На этом чувство вины себя исчерпало, и началась обычная жизнь.
Две гусыни высиживали яйца в ящиках под кроватью. Третья отказалась и гуляла с гусем по вольной волюшке. Когда мама потеряла надежду образумить негодяйку, подсунула её яйца под двух добросовестных мамаш. Они тихонько поворчали, поперетаптывались на кладке, но стали высиживать. Поведение гусынь до сих пор вызывает у меня уважение. Сутки они сидели молча, почти не шевелясь. Время от времени они проверяли, не вылазят ли яйца из-под их перьев. Если им казалось, что яйцо может быть недостаточно прогрето, выщипывали из себя пух и утепляли кладку. Один раз в день гусыня сходила с кладки, молча шла к двери, мы открывали дверь перед ней. Иногда гусыня не успевала донести помёт до улицы и выстреливала его прямо в доме на полу. Вот это была вонь! Но маму это не раздражало, наоборот, она с сочувствием говорила: «Матушка, натерпелась-то как». И только оказавшись на улице, гусыня начинала разминаться: она махала крыльями, громко гоготала, подпрыгивала. Прибегал гусь, и радость продолжалась в компании. Потом гусыня быстро-быстро наедалась приготовленным зерном, жадно пила воду и торопливо шлёпала обратно. Если дверь оказывалась не открытой, она нетерпеливо вскрикивала, и мы, подпрыгнув, открывали. Этот гусынин подвиг длился месяц.
Яйца-подкидыши не успели прогреться положенный срок, как свои гусята уже начали вылупляться. Обе гусыни в недоумении посидели ещё несколько дней, но следить за гусятами и одновременно высиживать яйца было противоестественно, и гусыни, решив, что с этих яиц толку уже не будет, снялись с гнёзд. Положение для подкидышей было критическим. Мама засунула их в старые меховые шапки и положила на печь, где температура была всё время примерно одинаковая. Следить за бедолагами поручили мне. Через неделю из шести яиц вылупились четыре, остальные два оказались испорченными. Гусята были ослабленными, с плохой координацией. Они искренне считали меня своей мамой и доверительно чирикали, глядя мне в глаза. Ещё через неделю инкубаторных условий гусята окрепли, и мы решили присоединить их к остальным. Но за две недели стая уже сформировалась. Гусь дважды отплясал ритуальный танец, когда встречал одну гусыню с выводком, потом другую со своим выводком. Мамаши ревниво отгоняли третью гусыню, бросившую свою кладку, и теперь она робко и молчаливо держалась на расстоянии, но далеко не отходила. Четырёх одиноких гусят стая не приняла. Их просто клевали все подряд. Да и гусята, считающие, что мама должна выглядеть иначе, не стремились к воссоединению. Они бежали ко мне и доверительно пищали у моих ног. Ситуация для меня складывалась трагически, и вскоре я услышала от мамы суровый приговор: «Ну что, будешь им мамой». Сказано было коротко и ясно. Лето я должна была прожить с четырьмя гусятами, не расставаясь. Они, конечно, миленькие, пушистенькие и так чирикают со мной, но не могу же я целыми днями пастись с ними на лужайке и объяснять, какую травку можно кушать, а какую нет. Однако несколько дней именно так и было. Потом я начала усиленно думать, как от этого избавиться. Я свернула фуфайку, сверху повязала платок, как на голову, посадила всё это на лужок. Рядом поставила миску с водой. Из окна я наблюдала за этой странной компанией. Всё шло как нельзя лучше: гусята не заподозрили подмены и паслись около чучела. Время от времени они подсаживались к нему, весело что-то рассказывали о своей жизни и дремали, привалившись к фуфайке. Отлично! На ночь я подсунула гусят в стаю, причём когда гуси уже спали. Так, потихоньку, недели за две, они вписались в коллектив. А гусыня, которая их бросила, всё лето прожила рядом со стаей. Потом мама рассказывала соседским бабам, как я всё придумала. Бабы удивлялись, переспрашивали и смеялись вместе с мамой, а я так и не поняла, одобряют они мои выдумки или нет.
Троица! Земля травой покроется! В этот праздник, смысл которого я не очень понимала, мама посыпала пол в доме свежескошенной травой и берёзовыми ветками. А мы с подружками ходили на речку, плели венки, загадывали желания и отпускали венки в речку. Если венок утонет – желание не сбудется, если уплывёт – сбудется. На Троицу к нам часто приезжали гости из города, мама вообще была очень гостеприимным человеком. Позже я поняла, почему наши грядки в огороде были такими огромными. Гости всегда уезжали от мамы с подарками. «Кто даёт, тому Бог даёт», – говорила мама, и переубедить её в этом было невозможно. В этом году гостей тоже было полно. По случаю праздника пришли и соседи. Вся наша компания была в сборе и целенаправленно суетилась под ногами у взрослых. Старания наши не пропали даром, нам надавали полные карманы пряников, конфет. Вот тут уж начался настоящий праздник. Но мы всё равно не убегали далеко, так как знали, что на большом празднике можно увидеть что-нибудь интересное. Наше чутьё и тут нас не подвело. Подруга Зои, нашей сестры, – Нина – приехала со своим парнем. И вдруг этот парень начал себя как-то странно вести. Он начал капризничать, а Нина его уговаривала, гладила. Парень якобы разобиделся не на шутку и ушёл в клить (так мы называли бревенчатый пристрой к дому, примыкавший к сеням). Клить была как бы летним неотапливаемым домом. Летом мы там спали, а зимой там хранились всякие вещи, висели тушки гусей, поросёнка и т. д. Так вот, Нинин друг ушёл в клить, Нина тихонько пошла за ним. Мы были деревенскими детьми, и для нас не было секретом, зачем они туда улизнули от всей компании.
– Люд, у вас на клить-то можно залезть?
– Да запросто.
– Где?
– Вот тут, по углу.
Семь любопытных гавриков бесшумно забрались по углу сруба, который выходил в сени, на потолок клити. Мы показали, где примерно находится кровать. Пацаны осторожно подняли потолочину и положили её рядом. В образовавшийся проём мы безмолвно высунули семь чумазых от конфет мордашек и высмотрели всю сцену любви от начала до конца. Так же, не проронив ни звука, мы спустились по углу сруба в сени. Потолочину решили положить потом, когда никого не будет. Да… удачный сегодня денёк получился! Особого потрясения от увиденного ни у кого не было, и мы побежали играть в свои игры.
Лето пролетело бурно, но быстро. Скоро в школу. Бабы начали отлавливать своих ребятишек, чтобы вывести вшей, накопленных за лето благодаря купанию в мутном пруду. Процедура эта была крайне неприятная, и ребятишки, как могли, оттягивали роковой момент. Мама брала неожиданностью. Совершенно ни с того ни с сего она вдруг крепко брала меня или Людку в охапку и говорила: «Пойдём-ка полечимся маленько». Сопротивление было бесполезно. Мама зажимала пойманную жертву между коленками и густо посыпала голову дустом, разбирая прядь за прядью. Дуст вонял противно, щипал нос и глаза, но мама была неумолима. После этого надо было обмотать голову платком, проходить час, а потом – баня!
В этом году я шла в школу на законных основаниях, в форме, фартуке и бантиках. В этом году у меня был новый портфель. Людка ходила со своим прошлогодним. Надо сказать, что вещи у Людки всегда использовались гораздо аккуратнее, чем у меня. У меня всё рвалось, протиралось и пачкалось гораздо быстрее. В чём тут секрет, я не понимала.
Началась учёба, и мне это очень нравилось. В школе у меня появились новые подружки: Нинка Варламова, Наташка Бармина, Ситка Варламова. В этом году в четвёртый класс, который занимался с нами в одной комнате, пришёл новенький. Это был сын начальника железнодорожной станции. Звали его Вовка. Он был не похож на наших деревенских мальчишек. Держался уверенно, разговаривал как-то по-другому. Но главное, он был одет в вельветовую безрукавку и в вельветовые штанишки чуть ниже колен. Да ещё штанишки эти застёгивались ниже коленок на пуговку. Я понимала, что пуговка там не для нужды, а по моде. Остальные мальчишки были одеты в серые суконные костюмы, подпоясанные ремнём. Всё, я влюбилась. Таких мальчишек не было во всей школе. Однако скоро Вовка начал меня разочаровывать. Однажды я заметила у него под носом соплю. И этот необычный мальчик так и ходил с ней. Время от времени он резким вдохом загонял её обратно в нос, но сопля медленно, но верно выглядывала наружу. Этого моя любовь не выдержала, и я перевела его в разряд обыкновенных.
И вот снова Новый год! На этот раз праздник был уже не в новинку. Зато следом накатывал другой – Рождество! Я не понимала сути, но по деревне начали небольшими компаниями ходить снаряжунчики – шустрые бабы, одетые в вывернутые полушубки и измазанные сажей до неузнаваемости. Вместо посоха они держали ухваты, на голове были намотаны немыслимые сооружения. С ними в компании был такой же отчаянный гармонист. Компания с плясом и визгом ходила по улице и горланила разухабистые частушки и прибаутки. Запросто могла завалить в любой дом. Причём хозяева моментально переключались на их волну и не обижались на дерзкие шалости разгульной компании.
– Кать! Пошли славить!
– Да ты чё, Марусь! Я не умею. Да и страшно ведь!
– Ничё не страшно! А славить я тебя научу, пошли!
– Ну научи.
– Слушай:
Славите, славите, сами-то не знаете.
Не дадите пятачок, мы хозяйку за бочок!
Не дадите пирога – мы корову за рога!
Слова оказались несложные, хотя и не очень было понятно, кого они славят. Мы вывернули свои пальтишки на левую сторону, вымазали мордашки, взяли какие-то палки вместо посоха и отправились по домам. В каждом доме, переступив порог, мы громко затягивали выученные слова. Хозяева улыбались и давали нам медячок. Так, добравшись до магазина, который был почти на другом конце деревни, мы насобирали семьдесят три копейки. В старых деньгах это было семь рублей тридцать копеек – деньги немалые. Деньги сменились совсем недавно, около года, поэтому все автоматически пересчитывали их на старые. Дальше решили не ходить, потому что начинался другой конец деревни, где взрослые могли не узнать нас с Маруськой. В магазине наши вкусы разошлись. Маруська хотела купить конфет, а мне больше нравилась селёдка. Мы честно поделили деньги, и каждый купил, что хотел. Довольные и чумазые, мы пошли обратно домой.
Приближался праздник – 8 Марта. На уроках физкультуры Валентина Дмитриевна усиленно разучивала с нами «пирамиды». В те годы это было модно. Из живых тел выстраивались сложные многоярусные скульптурные композиции, которые, простояв некоторое время, сами разбирались в несколько этапов по чёткой команде руководящего. Мы с этими «пирамидами» выступали в нашем деревенском клубе. Зрителями были все деревенские желающие. Желающих обычно набивался полный клуб, поэтому мы старались, репетировали вовсю. Валентина Дмитриевна отдавала команды чётко и строго. Так же отчитывала, если кто-то допускал ошибку. Самым сложным в этом деле было добиться, чтобы все мамаши выдали своим детям одинаковые майки и трусы, чтобы было похоже на спортивную форму. Не без оснований боясь, что деревенские бабы могут недооценить её требования, Валентина Дмитриевна очень строгим голосом регулярно напоминала о цвете майки и трусов. А ближе к выступлению велела принести весь комплект в школу, дабы лично удостовериться, что на сцене конфуза не произойдёт. Концерт, подготовленный школьниками к 8 Марта, прошёл без запинок, приняли его тепло и сердечно. Конечно, были там не только «пирамиды», но и песни и танцы. Мне понравилось выступать на сцене, но было очень холодно, и я весь концерт простояла в мурашках.
Паска! Праздник весёлый, суматошный. Мама доставала из сундука реписовую шаль, и мы с Людкой по очереди носили её на Паску. У Грапки с Маруськой тоже была такая шаль, тоже одна на двоих. Это была очень красивая, тонкой работы шёлковая индийская шаль. На ней был выткан цветочный узор. Цветов было всего два, яркий васильковый и красно-кирпичный, но они удачно сочетались, образуя узор и переливаясь друг в друга. Шёлковая шаль была очень гладкая и всё время соскальзывала с головы. Это было необычно и здорово. На Паску молодёжь ставила огромную качулю на пустыре между нашим домом и домом Чукавиных. Стропила, вкопанные в землю, были высоченными, на длинной толстенной доске могли усесться человек десять, да ещё двое встать по краям, чтобы раскачивать. По вечерам дотемна было слышно, как молодёжь поёт на качуле песни и визжит время от времени. Бабы крошили винегреты, красили яйца луковой шелухой до бордового цвета и доставали припасённые заранее бутылочки. Мужики чисто брились, надевали пиджаки поновее и равнодушно косили глазом на столы, оценивая, не мало ли там выпивки. Ребятишки помельче, вроде нас, суетились под ногами, получая то подзатыльник, то конфету. Потом компания взрослых уже навеселе с гармошкой и частушками переходила в другой дом, продолжая застолье, затем в третий и так далее, пока душа желала праздника. Причём я не помню, чтобы кто-то напился до упада, до потери облика или кто-то подрался. Паска продолжалась дня два, потом взрослые шли на работу, а вот качуля оставалась надолго, и молодёжь собиралась там всю весну и всё лето. В один из таких весенних дней мы с Людкой, Грапкой и Маруськой мирно качались на огромной качуле. Подошли взрослые парни, Толька Бобылев по прозвищу Косорылик и Аркашка Чукавин. В нашей деревне редко кто обходился без прозвища, но семьи нашей дружной компании были как раз из таких.
– Ну-ка, мелочь пузатая, слазь! Сейчас мы качаться будем!
После недолгих переговоров Людка с Грапкой отошли, а мы с Маруськой упёрлись.
– С какой это стати мы должны уходить? Мы раньше вашего пришли.
– Мы сильно будем качаться, вы испугаетесь.
– Да не испугаемся мы.
– Да ну вас, ещё упадёте.
– Не упадём, мы крепко будем держаться!
– Ну тогда не орите, если страшно будет!
– Давайте качайте! Вам самим быстрее страшно станет!
Маруська села к самой верёвке и держалась за неё двумя руками. Я сидела рядом и держалась за верёвку через Маруську одной рукой, другой я держалась за доску. Парни раскачивали всё сильнее и сильнее. Доска описывала уже больше половины круга.
– Кать! У тебя карман есть?
– Есть, а чё?
– Да мне мама гребёнку вчера купила, а она у меня вылетает из волос. Возьми в карман, а то гребёнка вылетит, сломается, а мне попадёт.
– Давай!
Я отпустила верёвку, чтобы взять гребёнку, а Маруська в это время сунула мне её в карман. Лёгкой пташкой слетела я с доски и, описав дугу, метров с семи шмякнулась на землю. Сразу стало темно. Через какое-то время я поняла, что меня тормошат Толька с Аркашкой. Девчонки стоят рядом. Лица у всех перепуганные.
– Кать! Ты чё, ты чё?
– С тобой всё в порядке? Где болит, Кать?
– Нигде…
Меня всю насквозь кололи миллионы мелких иголок. В теле и в сознании были сплошная вялость и равнодушие. Но всё-таки каким-то уголком сознания я побаивалась, что мне может крепко влететь от мамы. Я начала медленно вставать.
– Ну ты сможешь сама-то до дому дойти?
– Смогу…
Может, тебя довести?
– Не надо.
– Ну давай потихоньку…
Мы с Людкой пошагали в сторону дома. Обломки новой Маруськиной гребёнки остались лежать на месте моего падения.
Весна быстро перерастала в лето. Все, кто мог, с утра до вечера копались в огородах, успевая вскопать и посадить всё, что нужно в хозяйстве. В такую пору ни песен, не басен не было слышно. Трактористы уходили на работу потемну и возвращались затемно. О выпивке даже речи никто не заводил. Но после завершения какого-нибудь крупного дела всё же выпивали. К таким делам относилась посадка картошки. Картошки в деревне сажали много – соток по тридцать – сорок. Потому что сами кушали, скотинку кормили, а при хорошем урожае ещё и для базара оставалось. Поэтому к картошке относились почтительно. Как правило, на такое мероприятие собирали народ, то есть устраивали «помочь». Сегодня такая «помочь» была у нас. Приехали Лёшка-кум с Еней-кумой, Лита-кума с мужем Михаилом и Нина с мужем Рафой из Ижевска. Нина была моей двоюродной сестрой с папиной стороны, но она была намного старше нас с Людкой, поэтому мы были ровесниками уже с её детьми. Вечером, после того как картошка была посажена, началось застолье. Когда все уже были разморены от тяжёлой работы и крепкого застолья, в дом вошёл Рафа. Он держал горло рукой, из-под которой быстро капала кровь. Бабы дружно ахнули, папа быстро встал из-за стола и молча осмотрел рану. Протёр кровь каким-то лекарством и забинтовал. Все с молчаливым ужасом смотрели на эту процедуру.
– Ничего страшного, заживёт, но ты, как приедешь, обязательно сходи в больницу.
– Яша, ты Снайпера не наказывай, я сам виноват. Вынес ему поесть, положил в чашку. А когда он начал есть, я наклонился и сделал вид, что хочу отобрать. Да от меня ведь ещё спиртным пахнет. Он сначала зарычал, а я всё равно тихонько потащил у него чашку. Ну он и вцепился мне в горло.
– Дак ты, Рафа, ведь не такой уж пьяный вроде. Ты чё это с собакой так себя ведёшь?
– Дак я думал, что он ведь меня знает, он поймёт, что я с ним играю.
– Ладно, ты только в больнице скажи, что сам виноват, а то приедут и его усыпят.
– Скажу, скажу, Яша. Снайпер – такая умная собака у вас, я таких не встречал ещё.
Через несколько дней действительно приехала ветеринарная служба. Посмотрели на Снайпера, расспросили папу с мамой, как всё было, на цепи ли была собака. Снайпер, как будто понимая, что решается его судьба, сидел молча, угрюмо поглядывая вокруг. Убедившись, что собака вменяемая, не бешеная, приезжие сказали: