Екатерина Шитова
Отвергнутая
И тут в спальне Прасковьи послышался глухой стук, словно что-то упало на пол. Алексей поднялся, заглянул к жене и округлил глаза от изумления. Прасковья лежала на полу, тело её выгнулось дугой, голова запрокинулась назад. Лицо её почернело, распухло, и вся она затряслась так сильно, что голова застучала об пол.
– Мать, отец! Сюда! С Прасковьей опять что-то неладное творится! – что есть сил закричал Алексей, чувствуя, как по спине течёт холодный пот.
Он попытался поднять Прасковью, но не смог – тело жены налилось неподъемной тяжестью.
– Прося! – закричал Алексей. – Да чего с тобой такое-то?
Он несколько раз ударил жену по щекам, но она не приходила в себя. Когда в комнату вошли встревоженные родители, Алексей вскочил на ноги и всплеснул руками.
– Что делать-то? Отец, мать, может, хоть вы ей поможете?
Акулина подошла к Прасковье, склонилась над ней, и в это время Прасковья обмякла на полу и что-то зашептала себе под нос.
– Всё ясно с твоей женой, Алёша. Так я и думала, что она у тебя никудышная! – зло проговорила Акулина.
Алексей непонимающе уставился на мать. Акулина взглянула на него и проговорила чуть тише:
– Чего вылупился? Кликуша она! Бес в ней сидит. Хорошо, что я ребёнка у неё забрала. Как чувствовала!
– Что ты такое говоришь, мама? – воскликнул Алексей. – Какой ещё бес? Это у неё после родов, наверное, не прошло. Болезнь у неё, поди, какая? К врачу ей надо!
– Глупый ты, Алёшка! Врачи бесов-то не выгоняют. Ей к горным монахам надо, вот они ей помогут.
Алексей топнул ногой, замахал на мать руками, подошёл к Прасковье и поднял её на руки. Положив жену на кровать, он прошептал матери:
– Веришь в какие-то бабкины байки!
И тут комнату огласил громкий вопль – Прасковья села на кровати, вытянула перед собой длинные чёрные руки и, страшно выпучив потемневшие глаза, закричала хриплым голосом.
– Вот и пришёл твой час, старая тупая овца!
Она сползла с кровати и в два прыжка преодолела расстояние, отделяющее её от Акулины. Повалив свекровь на пол, Прасковья зарычала и впилась в её шею зубами. Первым на помощь Акулине пришёл муж. Он схватил Прасковью за длинную косу и попытался оторвать от Акулины. Та отбивалась, яростно рычала и не разжимала зубов. Алексей суетился возле них, бегал туда и сюда, не зная, с какой стороны подступиться к Прасковье.
– Отпусти её, полоумная! – заорал во весь голос на Прасковью свёкр.
Он схватил её за шею, но она продолжала рвать зубами плоть Акулины. По полу потекла алая кровь, Акулина страшно захрипела, вцепившись ногтями в спину невестки. Алексей, не в силах вынести страданий матери, схватил табурет и с силой ударил им Прасковью по голове. Тело её обмякло, она повалилась на Акулину и, наконец, замерла неподвижно на полу.
– Я ведь не убил её? – испуганно спросил Алексей.
– Да лучше бы убил, тварь такую! – в сердцах ответил отец.
Он наклонился к Акулине, зажал ладонью рану на её шее и снова закричал:
– Чего ты, Лёша, как истукан стоишь? Вяжи эту тварь и беги скорее за лекарем! Помрёт ведь мамка наша!
Отец горестно всхлипнул, а Алексей взял старый ремень, связал им Прасковье руки и, накинув фуфайку, со всех ног побежал за помощью.
* * *
Следующим утром Прасковью против её воли повезли к горным монахам…
Глава 6
Обитель горных монахов
Год спустя
Прасковья куталась в шаль, сидя в открытой повозке. Алексей смотрел на жену и не узнавал в её худом, бледном лице ту прежнюю красавицу, которая вскружила ему голову своим бойким характером и озорным нравом. Перед ним сидела измождённая, уставшая от жизни женщина, поседевшая раньше времени. Куда исчезла смешливая, озорная хохотушка Прося? Видно, не сладко ей приходилось весь этот год, который она провела в обители горных монахов. Казалось, вместе с бесом они изгнали из Прасковьи её естество.
За год Алексей сильно истосковался по жене, понял, что любит всем сердцем. Глупая и недалёкая Катька ему быстро надоела, приелась, как всё доступное. А Прасковья, наоборот, на расстоянии стала казаться ему загадочной и притягательной. Алексей снова стал бредить по жене ночами, шептал во сне её имя, отсчитывал дни до их встречи, как тогда, когда ещё только ходил в женихах.
И вот, приехав за ней в монастырь, он ждал у каменной стены, рассчитывая на то, что Прасковья тоже истосковалась и будет рада его видеть. Но когда она вышла, сгорбленная, постаревшая за этот год на добрый десяток лет, лицо Алексея переменилось. Вместо радости на нём застыла растерянность. Взяв себя в руки, Алексей всё же обнял жену за плечи и проговорил:
– Ну здравствуй, Прасковья!
Она ничего не ответила ему, торопливо отстранилась и пошла вперёд, к повозке, озираясь по сторонам, как будто боялась, что из-за массивных камней кто-то выскочит и преградит ей путь. Алексей торопливо пошёл следом за женой.
Всю долгую дорогу домой он пытался заговорить с Прасковьей, но она не отвечала и никак не реагировала на его рассказы. Лицо её было неизменно суровым и напряжённым, в углах губ и на лбу пролегли глубокие морщины, которых раньше не было. Она не ответила ни на один вопрос Алексея, всё время отворачивалась от него и плотнее сжимала губы. Иногда всё же она странно смотрела в его лицо, но в её чужом, незнакомом взгляде не было ни капли любви, Алексей видел только холод, страх и отчуждение.
Когда они добрались до дома, на пороге их встретила свекровь с Феденькой на руках. Прасковья не ответила на приветствие Акулины и даже не взглянула на неё. Она поднесла руки к мальчику, и глаза её наполнились слезами. Но Феденька, не узнав мать после долгой разлуки, испугался, вцепился в Акулину и громко заплакал. Губы у Прасковьи задрожали, и она молча, без единого слова, вошла в дом, прошла через кухню сразу в спальню и повалилась на кровать.
Спустя какое-то время к ней подошёл Алексей. Он сел рядом и стал молча гладить её тусклые, давно не чёсанные волосы. Прасковья не оттолкнула его, просто лежала, уткнувшись лицом в стенку, и молчала.
* * *
Возможно, время не лечит боль, но оно облегчает её, отодвигает в дальние уголки памяти. Мало-помалу Прасковья обжилась дома, заговорила с родными, а иногда они замечали лёгкую улыбку, озаряющую на миг её бледное лицо. Прасковья изо всех сил пыталась сблизиться с сыном, но мальчик всё равно считал своей матерью Акулину.
К Алексею Прасковья стала относиться с добротой, иногда вечером, погасив в спальне свет, они долго разговаривали о чём-нибудь, и тогда казалось, что любовь вернулась в их союз. Но Прасковья по-прежнему не подпускала к себе мужа. Он то и дело тянулся, чтобы поцеловать её, обнимал, гладил по спине, но она всегда отстранялась от него.
Однажды Алексей не выдержал, повалил Прасковью на кровать и задрал ей ночнушку, страстно целуя в шею. Он думал, что тем самым пробудит страсть и чувства, уснувшие в жене, но не тут-то было. Прасковья подняла такой дикий крик, что все в доме переполошились, Феденька в соседней комнате проснулся и заплакал.
– Не подходи! Не трожь! – прошипела Прасковья, дико сверкая глазами.
Она оттолкнула Алексея и расправила ночнушку.
– Да что с тобой, Прося? – в сердцах воскликнул Алексей. – За что ты меня всё мучаешь? За Катьку? Так я её давным-давно бросил и забыл. Подумаешь, ну ошибся по молодости, с кем не бывает? Пока тебя не было, я хранил верность, вот те крест! Любая жена на твоём месте уже давно бы всё простила.
Прасковья молчала, сжав зубы, и неотрывно смотрела в стену.
– Прося… – прошептал Алексей и, встав на колени, осторожно обнял жену за ноги. – Ну прости ты меня!
– Давно простила, – тихо сказала Прасковья, – просто не трогай меня пока, Алёша.
Она посмотрела Алексею в глаза, и он кивнул, отошёл в сторону.
– Хорошо. Буду ждать столько, сколько прикажешь.
Тяжело вздохнув, он добавил чуть тише:
– Люблю я тебя, Прасковья.
* * *
Шли дни. Небо над головой Прасковьи кружилось, темнело и светлело, меняло и смешивало цвета. Всё постепенно вставало на круги своя, вот только сама она не могла стать прежней. Прасковья безвозвратно изменилась после года, проведённого в обители монахов. Она так никому и не рассказала, через что ей пришлось там пройти, но до сих пор по ночам она просыпалась с криком и в холодном поту от мучивших её ночных кошмаров.
Прасковья заново училась радоваться жизни и её обыденным событиям. Она устроилась работать на скотный двор и работала за троих, чтобы проводить дома как можно меньше времени. Феденька по-прежнему относился к ней настороженно, а Алексей одолевал своим вниманием – и то, и другое ей было в тягость. Поэтому она уходила из дома ни свет ни заря, а возвращалась уже затемно. Работа успокаивала её, приносила радость. А ещё Прасковья быстро уяснила для себя, что чем тяжелее работа, тем крепче сон. Поэтому она старалась хорошенько вымотаться за день, чтобы ночью не видеть снов.
Однажды по дороге домой Прасковья остановилась и засмотрелась на звёзды. Они светили ярко, рассыпавшись по чёрному небу сверкающими бусинами. Прасковья стояла, задрав голову кверху. Раньше они с подругами загадывали желания, увидев падающую звезду. А теперь? Какое желание ей загадать? Она уже и желать-то разучилась…
Прасковья грустно усмехнулась, а потом услышала рядом с собой шорох – как будто кто-то пробирался к ней сквозь кусты. Прасковья оглянулась по сторонам и крикнула в темноту:
– Кто тут ходит?
Никто не откликнулся на её зов. Тогда она отошла с тропки, прижалась к осине и спряталась за её серым стволом. Осина шелестела листьями при каждом, даже самом лёгком дуновении ветра, ветки хрустели. Казалось, что она что-то тревожно шепчет Прасковье. Притаившись, Прасковья всматривалась в темноту. И вот из густых зарослей на тропинку, где она только что стояла, кто-то вышел. Массивная, тёмная фигура остановилась, замерла на месте, оглядываясь по сторонам. Прасковья округлила глаза от испуга, зажала рот ладонью. А великан в это время с шумом втянул в себя воздух, словно принюхивался.
– Господи, это ещё что за чудище? – прошептала Прасковья одними губами.
Великан сделал несколько шагов в её сторону, и она сильнее прижалась к осине, мечтая, чтобы её тело срослось с серым стволом дерева, стало невидимым. Великан замер, громко сопя, а потом развернулся и снова скрылся в кустах. Еле живая от страха, Прасковья бросилась бежать к дому с отчаянно бьющимся в груди сердцем.
* * *
– Мамочка, оно ходит за мной.
– О чём ты, дочка?
Прасковья сидела за столом напротив матери. Перед ней стояла маленькая керосинка, её огонёк проливал мерцающий мягкий свет на лица обеих женщин.
– Кто за тобой ходит, Просенька? – снова спросила мать, положив свои руки на ладони дочери.
Прасковья тоскливо взглянула на мать.
– Не знаю… Что-то чёрное, большое. Может, это бес мой, а может, само зло. Мне так страшно, мамочка!
– Да может, померещилось тебе? Может, пьяница-забулдыга какой тебя в ночи напугал? Много у нас тут таких: ходят, шатаются, иногда ещё и песни горланят. Так что не выдумывай!
– Не пьяница это был, мама. И не человек вовсе. Чудище это было – огромное, чёрное, страшное.
– Ох, Просенька! Ну что за напасть! Какое чудище в селе? Мерещится тебе это. Как пить дать, мерещится!
Зоя тяжело вздохнула.
– Домой-то не собираешься? – настороженно спросила она.
– Не хочу домой, мамочка. Можно у тебя ещё немного посижу?
Прасковья вопросительно взглянула на мать, и та усмехнулась.
– Это тоже твой дом, Прося. Разве я посмею хоть когда-нибудь тебя прогнать отсюда?
Какое-то время женщины молчали, а потом Зоя тихо проговорила, глядя в окно, за которым синие сумерки незаметно превратились в чёрную тьму:
– С тех пор, как ты вернулась, Прося, я всё время спрашиваю себя: ты ли это? Почему ты такая стала? Ты ведь у меня была совсем другой – шумной, озорной, звонкой. А сейчас ты словно старуха. Ходишь еле-еле, говоришь тихим голосом. Даже глаза, и те потухли.
Прасковья сидела за столом неподвижно и слушала мать, сгорбив плечи и низко опустив голову.
– Ты такой вернулась от монахов, – Зоя прижала ладони к горящим щекам и заговорила тише, – я и спросить тебя про этот монастырь боюсь и не спросить-то тоже не могу.
В кухне повисло молчание. В растопленной печи потрескивали дрова, огонёк керосинки освещал лица женщин жёлтым светом. Прасковье было уютно здесь, в родном доме, рядом с матерью, в тёплой кухне. И этот уют открывал сердце и располагал к откровенности. И она заговорила – быстро-быстро, словно боялась передумать.
– Когда Алексей привёз меня обитель, меня сразу же переодели в жёсткую мешковину, дали в руки Библию и заперли в тесной холодной келье на неделю без еды. Давали выпить раз в день лишь несколько глотков воды.
Тамошний главный монах, весь седой и очень старый, приходил по три раза в день и проверял, сколько страниц Библии я прочла. Если мною было прочитано меньше положенного, то монахи, которые подчинялись ему, ставили меня коленями на горох или били розгой по спине. Я к концу недели уже так ослабла от голода, что ничего не видела, перед глазами стояла сплошная муть. А старик мне твердил, что это бес мне глаза застилает. Приходилось терпеть побои каждый день. Я всерьёз думала, что я умру от боли и голода.
Потом меня начали кормить: каждый день утром и вечером выдавали тарелку пресной каши. Иногда она была такой сухой, что в горло не лезла. За то, что я не могла съесть эту кашу, меня тоже наказывали – били по губам. Старик убеждал, что так надо, что это бес во мне противится есть простую, скромную пищу.
Из тесной кельи меня не выпускали, а мне так хотелось подышать хоть немного свежим воздухом. Я не мылась, нужду справляла в маленькую дыру в углу кельи, спала на соломе, брошенной на пол. Я чувствовала себя свиньёй, запертой в пропахшем мочой хлеву. Целыми днями и по полночи я должна была читать Библию. Это было моё единственное занятие на протяжении многих месяцев – читать Библию и пересказывать её старику-монаху.
Иногда мне казалось, что я сошла с ума. По ночам я смотрела на голую каменную стену, и мне казалось, что узоры на камнях движутся, переплетаются между собой, превращаются в живые фигуры. Не знаю, как я там не чокнулась!
Ещё одна пытка – это холод. Я постоянно мёрзла. Когда холод стал невыносимым, мне выдали тулуп и валенки. Зимой келья покрывалась инеем, и я не могла листать страницы Библии: пальцы так сильно замерзали, что переставали шевелиться. Я не могла спать от холода. Старик кричал, что меня должна согревать вера, но единственное, что согревало меня в те дни – эта противная постная каша. Тогда я съедала всё до последней крошки, потому что кашу приносили горячей.
Так прошло несколько месяцев моего заточения, я прочитала Библию не один десяток раз и думала, что на этом моё мучение закончится, меня отправят домой, и я наконец-то увижу своего сыночка. Но не тут-то было! Однажды в келью пришёл старый монах и сказал, что пора приступать к обряду изгнания. Я-то ведь всеми мыслями и мечтами была уже дома, поэтому меня страшно разозлили слова старика. Увидев моё разгневанное лицо, он сказал остальным монахам:
– Начнём с воды. Вон он, бес-то, показал себя! Вначале его остудить нужно.
Итак, сначала беса из меня решили изгонять водой. Меня вывели из кельи на улицу, и один из монахов стал стаскивать с меня рубаху. Я закричала, сопротивляясь этому унижению, но меня тут же со всех сторон схватили сильные руки, и уже через несколько секунд я стояла перед множеством мужчин совершенно голая. Как же мне было стыдно и страшно в тот момент, мамочка!
Меня посадили в огромную бочку, доверху наполненную водой, и накрыли сверху крышкой, оставив лишь небольшую полоску воздуха. Ноги выпрямить было невозможно – крышка не позволяла, но и присесть на корточки тоже было нельзя – голова уходила под воду. Так, в полусогнутом виде, по шею в воде, я провела в этой бочке несколько суток. Несколько раз засыпала от усталости, уходила с головой под воду.
Монах, охраняющий меня, тут же доставал меня из воды и приводил в чувство, колотя ладонью по щекам. А потом он снова накрывал меня крышкой. Невозможно объяснить, мамочка, каково это было. Каждая секунда, проведённая в бочке, тянулась для меня, словно целая вечность.
Я не знаю, сколько времени я провела в таком ужасном заключении и не помню сам момент освобождения. Очнулась я уже в келье. Через несколько дней пришёл старик и сказал, что бес мой упрям, не хочет выходить. И что, видать, сама я его отпускать не желаю.
– Будем изгонять твоего беса огнём. Готовься.
Я боялась представить, что со мной будут делать в следующий раз, и не знала, как готовиться. Я молилась, чтобы меня пожалели и отпустили домой. Но через несколько дней меня вывели на улицу и, раздев, привязали к столбу. Мне снова захотелось провалиться под землю, но, увидев в руках монахов горящие факелы, я страшно испугалась, забыла про свой стыд и стала просить мужчин пощадить меня. Но меня, как обычно, никто не слушал, словно я была пустым местом.
Ты не представляешь, мамочка, как мне было страшно! Я заглядывала в их лица, я плакала и молила сжалиться надо мной. Но никто из них не замечал моих чувств. Они все видели лишь беса, сидящего во мне. Монахи безжалостно опаляли мою кожу огнём, выкрикивая слова молитв так яростно, что, казалось, это не молитвы, а страшные проклятья. Я кричала от боли, несколько раз теряла сознание. Старик молча наблюдал за этой пыткой и лишь торжественно произносил время от времени, что это всё – мой бес, и что благодатный огонь уничтожит его.
Но бес из меня не вышел и в этот раз. На моем теле остались страшные ожоги, они навсегда будут со мной, как жуткое напоминание о монастыре.
После пытки огнём я долго приходила в себя. На следующий день у меня начался жар, и несколько дней я провела в лихорадке. Я лежала на полу и не могла согреться, всю меня трясло. Тело, покрывшееся волдырями от ожогов, разрывала невыносимая боль. Мне хотелось содрать с себя кожу, но я не могла к ней даже прикоснуться. За мной никто не ухаживал, я бредила, не понимая, жива я или умерла, сплю я или бодрствую. Когда однажды, преодолев эту тяжёлую мглу, я открыла глаза и увидела перед собой старика-монаха, я стала молить у него о помощи. Но он сказал, что не может помогать бесноватой, что это то же самое, что помогать самому бесу.
Не знаю, мамочка, как я выжила… Когда я приготовилась к смерти и мысленно попрощалась и с тобой, и с Феденькой, мне вдруг стало лучше, лихорадка отступила, меня перестало трясти, боль ушла. Но я долго ещё не могла встать на ноги: они подкашивались от слабости, и я падала.
После всего пережитого у меня было такое состояние, как будто мне уже всё равно, что будет со мной дальше. Я перестала реагировать на противного старика-монаха, не говорила с ним и не смотрела на него, когда он приходил. В те дни даже мысли покинули мою несчастную голову. Я как будто уже не соображала, кто я и где нахожусь. Вокруг была пустота, и во мне самой была пустота.
Тогда по приказу старика меня вынесли из кельи, снова раздели и положили на жёсткий бревенчатый выступ. Знаешь, мамочка, мне было уже даже не стыдно за свою наготу. Я знала, что, как ни моли о помощи, никто из этих нелюдей в монашеских одеждах мне не поможет. Они скорее убьют меня, чтобы уничтожить беса, на котором все они помешались. Поэтому я безвольно лежала на жёстких, шершавых брёвнах и смотрела в серое небо.
Я не могла понять, какое сейчас время года, не могла определить, холодно мне или жарко. Я ничего не соображала, ничего… Старик закричал что-то надо мной громким голосом, я не смогла разобрать его слов. Но когда один из монахов взобрался на выступ, скинул своё облачение и лёг на меня сверху как мужчина, я закричала и из последних своих жалких сил принялась колотить его по груди и по рукам. Остальные монахи схватили меня за руки и связали их над головой. То же самое сделали с ногами – их привязали к брёвнам, и я не могла пошевелиться.
– Вот он где, её бес! Где ж ему ещё быть! Более тёплого места он бы не нашёл! – зло проговорил старик и махнул рукой монаху, чтобы он продолжал выполнять своё грязное дело.
Ты, наверное, подумала, что через самые страшные муки я уже прошла, мамочка? Нет, самые страшные муки начались для меня именно в тот момент. Беса из меня стали изгонять мужской плотью.
– Ох и сильно бес в неё вцепился. Не выходит! – закричал старик, после того, как первый монах встал с меня и надел свои одежды.
Старик кивнул, и на меня лёг второй монах. На смену ему пришёл третий, а потом четвёртый… Знаешь, о чём я молилась в те минуты, мамочка? О смерти! Я хотела умереть прямо здесь и сейчас, под очередным насильником, стирающим в кровь моё нутро! Сколько их было? Десять? Двадцать? Я не знаю…
Один раз меня вырвало, но даже это не остановило старика – он приказал окатить меня ледяной водой и отправил очередного монаха изгонять из меня беса. Когда из меня хлынула кровь, старик махнул рукой – мои насильники встали рядами за его спиной, склонили головы и начали вслух читать молитву. Потом старик подошёл ко мне, впервые за всё это время прикоснулся своей сморщенной рукой к моему лбу и сказал:
– Вот и всё, Прасковья, теперь ты чиста. Твой бес вышел из тебя.
К тому времени я потеряла много крови, поэтому не смогла ничего ответить. На самом деле, мне хотелось плюнуть мерзкому старику в лицо, но мои глаза закрылись, и я погрузилась в забытьё.
Я очнулась в келье. Но это была совсем другая келья – она была похожа на просторную комнату: внутри были и стол, и лавка. Я лежала уже не на полу, а на деревянной скамье, а под головой я нащупала мягкую подушку. Увидев, что я очнулась, старик подошёл ко мне.
– Не бойся, Прасковья, всё позади. Ты идёшь на поправку, и мы уже отправили весточку твоим родным. Скоро они заберут тебя из монастыря.
Я облегчённо вздохнула, но ничего не ответила монаху. Он сел возле меня на табурет и взял мою руку в свои ладони.
– Я восхищаюсь тобой, Прасковья, – сказал он, и я впервые увидела в его глазах чувство сострадания, – ты невероятно сильна и телом, и духом! Мало кто может вынести изгнание беса и остаться в живых. А ты всё вынесла, не сдалась. Ты героиня, Прасковья, сильная, терпеливая. Молись, наполняй сердце верой, тогда никакой бес будет не страшен.
Старик поцеловал меня в лоб три раза.
– Я даже не знаю, как вас зовут! – охрипшим голосом сказала я.
– Старец Варфоломей, – ответил он.
Он смотрел на меня с восхищением, а я вместо облегчения чувствовала огромную тяжесть на душе. Я была раздавлена, искалечена, унижена, облита грязью с ног до головы. Поэтому даже то, что бес изгнан, не делало меня счастливой.
– Спасибо вам за всё, старец Варфоломей, – через силу выдавила я из себя.
Улыбка осветила его лицо. А я ведь думала, что он всегда суров и безжалостен! Но он оказался обычным стариком и смотрел на меня с добротой. Это было так дико после всего того, что он сотворил со мной!
Ох, мамочка, знала бы ты, как мне в тот момент хотелось схватить его тонкую морщинистую шейку руками и душить, душить, душить его! Но я была так слаба, что не смогла бы даже встать с постели.
– Простите меня, но я ещё чувствую слабость. Я, пожалуй, посплю, – сказала я старцу Варфоломею и отвернулась к стене, чтобы он не видел моих злых слёз.
Вот и всё, мамочка. Вот и всё…
Через несколько дней меня забрал Алексей.
* * *
Зоя сидела, прижав ладони к опухшему от слёз лицу. Пока Прасковья говорила, она без конца плакала: то тихо всхлипывала, прижав к дрожащим губам крепко сжатый кулак, то рыдала в голос, поднимая лицо к потолку и судорожно глотая воздух. А к концу рассказа её плечи совсем ссутулились, она сидела, покачиваясь взад и вперёд, не зная, как теперь, после рассказа дочери, ей жить дальше. Ведь она могла запретить Алексею отправлять Прасковью к горным монахам, она могла устроить шум, поднять всё село на уши и отбить дочь у тех, кто повёз её на мучения. Но она этого не сделала, она думала, что так и вправду будет лучше.
– Доченька, Просенька моя… Я так перед тобой виновата… Не уберегла! – прошептала Зоя, не отрывая ладоней от лица.
Он знала, что стоит только ей взглянуть в бледное, осунувшееся лицо дочери, как она не выдержит и снова разрыдается во весь голос. А может, и вовсе сойдёт с ума от горя.
– Ты ни в чём не виновата, мамочка, – ответила Прасковья, – я взрослый человек. Ты уже давно не в ответе за меня и не обязана меня беречь от всего.
Прасковья поднялась с лавки, обошла стол и села рядом с матерью. Легким движением убрав за ухо седую прядь с лица Зои, она прижалась щекой к мокрой от слёз щеке матери и крепко обняла её.
– Как же хорошо у тебя, как тепло, как беззаботно! Я у тебя словно в детство окунаюсь. И ни о чём другом думать не хочется, – прошептала Прасковья.
– А ты не думай, не думай ни о чём, доченька, – воскликнула Зоя, – я теперь за тобой, как за маленькой ходить буду. Все желания твои исполнять буду. Забалую тебя! Ты о своих муках-то вмиг и забудешь!
Мать и дочь, наконец, посмотрели друг на друга и улыбки озарили лица обеих. Они долго сидели так – рядом, прижавшись друг к другу тёплыми боками, взявшись за руки. А потом Зоя спросила, нарушив блаженное молчание:
– Ох, Прося… Легче ли тебе живётся без твоего беса?
Прасковья напряглась всем телом, отстранилась от матери и странно взглянула на неё. Голос её прозвучал в тишине кухни резко и тревожно.
– Не прогнали монахи из меня беса, мама. У них ничего не вышло, старец Варфоломей ошибся. Я по-прежнему кликуша…
