Екатерина Шитова
Отвергнутая
Глава 4
Роды
– Платье не жмёт, Просенька? В груди не давит?
Зоя суетилась, бегала вокруг дочери с красным от волнения лицом.
– Мам, успокойся. Не жмёт и не давит. Чего ты бегаешь, как ужаленная? – с улыбкой ответила Прасковья и взяла мать за руку, чтобы та остановилась.
– Да как мне не бегать-то? Сваты с минуты на минуту придут. Надо, чтобы всё по-хорошему было, честь по чести, – ответила Зоя, выглядывая через плечо дочери в окно, из которого виднелась дорога.
– И так всё хорошо, мам, – сказала Прасковья.
Она обняла мать за плечи и услышала, как та тихо всхлипывает.
– Прости, Просенька! Просто волнуюсь очень. Всё-таки не каждый день единственную дочь замуж выдаю! – Зоя вытерла глаза белым носовым платком. – Жаль, что отец не дожил до этого дня!
Прасковья подошла к окну, и лицо её засветилось счастьем. По дороге к их дому шёл Алексей со всей своей роднёй. Подружки Прасковьи, поджидающие сватов во дворе, оживились, щёки их раскраснелись. Жених был так красив, так высок и строен, что и у самой Прасковьи сердце забилось в груди отчаянно и сильно. Она судорожно вздохнула и прижала руки к груди.
– Помни, Прося, о чём мы сговорились. Не волнуйся, не переживай. А если всё же почувствуешь, что припадок начинается, беги из дома как можно скорее.
Прасковья обернулась к матери и кивнула.
– Я помню, мам, – тихо сказала она.
– Алексей не должен пока что знать о том, что ты кликуша, – Зоя вздохнула и поцеловала дочь в лоб. – Береги себя, моя доченька.
Прасковья обняла мать и почувствовала, что сама дрожит от волнения.
– Всё будет хорошо, Просенька! Всё будет хорошо, милая.
– Да, мамочка, – прошептала Прасковья.
Она села на табуретку, поставленную посреди кухни, расправила на груди складки светлого платья и закрыла глаза в ожидании.
* * *
Замужняя жизнь закрутила-завертела Прасковью в водовороте хлопот, дел и новых обязанностей. Поначалу она очень боялась, что припадок случится с ней в самый неподходящий момент, но дни шли за днями, а припадки больше не повторялись. В конце концов, Прасковья перестала думать о них и всецело сосредоточилась на своей новой роли жены.
После свадьбы молодожёны поселились в родовом доме Алексея. Свёкр был ласков и добр с молодой невесткой, а вот свекровь Акулина наоборот. С самого первого дня она изводила Прасковью своими придирками и многочисленными советами. Прасковья сначала молча глотала обиды, не смея перечить хозяйке дома, но потом каждый укор в её адрес стал больно ранить её, и однажды она не выдержала, резко огрызнулась на Акулину, когда та пробубнила ей под руку, что она, неумеха такая, неправильно щи варит.
– Что же вы, маменька, всё ругаете меня! Я не тонкая осинка, не сломлюсь! Вот как настрою Алексея против вас, будете знать, как пилить!
Женщина несколько мгновений молча смотрела на невестку, широко раскрыв от удивления глаза, а потом замахнулась и ударила её ладонью по щеке. Прасковья вскрикнула от звонкого удара, прижала руку к покрасневшему лицу.
– Посмеешь ли ещё дерзить мне, мерзавка? – прошипела Акулина на ухо Прасковье. – В своём доме будешь так себя вести. А в моем доме лучше молчи! Я тут хозяйка!
– Меня мама не била никогда! – обиженно воскликнула Прасковья.
– И зря!
Акулина страшно выпучила глаза, покраснела от ярости и вышла из кухни, задрав нос кверху.
– Коза старая! – зло прошептала Прасковья, оставшись одна.
Вечером, когда они с Алексеем уединись в своей спальне, Прасковья задёрнула шторку, отделяющую их комнату, и легла в постель рядом с мужем. Алексей притянул её к себе и стал страстно целовать.
– Поверить не могу, что ты моя жена, Прося! Большего счастья нельзя и представить! – прошептал он.
Прасковья отстранилась от него и нахмурилась.
– Давай сегодня просто ляжем спать, – сказала она.
– Что с тобой, душенька моя? Что случилось? – с беспокойством спросил Алексей, целуя молодую жену.
– Меня мама твоя не любит, Алёша, – грустно вздохнула Прасковья. – Я и так, и эдак стараюсь перед ней, но она всё только ругает меня. Тяжело мне в вашем доме жить. Как будто камень у меня на плечах постоянно лежит, и тянет он меня книзу. Тянет и тянет.
Алексей погладил Прасковью по голове.
– Мама у меня строгая, властная, это да… Ты потерпи, любимая. Вот ребёночка родим, она и отстанет от тебя, будет с внуком нянчиться. А там, глядишь, мы с отцом уж и дом для нас построим.
– Скорей бы… – грустно вздохнула Прасковья.
– Скоро-скоро, голубушка моя. Скоро-скоро всё будет…
Потом Алексей, шепча Прасковье на ухо любовные глупости, задрал кверху её ночнушку и, тяжело дыша, накрыл её своим телом. А Прасковья тоскливо смотрела через его плечо в белеющий потолок и ждала, когда Алексей обмякнет и уснёт, положив руки ей на грудь. Даже любовные услады ей были теперь не в радость. Она знала, что первое, что выскажет ей с утра свекровь, будет то, что они слишком громко скрипели кроватью ночью…
* * *
Зоя возвращалась домой, кутаясь в цветастый платок. Ветер на улице усилился и пробирал до самых костей. Зайдя в дом, она поёжилась и, наклонившись к печи, принялась бросать в неё поленья.
– Бррр… Холодно, будто осень уже! – тихо сказала она.
Увидев стоящую в дверях Прасковью, Зоя подпрыгнула от неожиданности.
– Просенька? Напугала до смерти! – воскликнула она с улыбкой. – Ты мамку решила навестить? Сейчас, милая, я печь растоплю да присяду с тобой.
Прасковья прошла в кухню и тоже поёжилась от холода. Плеснув в чайник воды из ведра, она поставила его на плиту и присела на лавку. Пока мать суетилась у печи, Прасковья молча смотрела на неё и на её губах играла лёгкая улыбка.
– Как твоё здоровье, доченька? Я за тебя каждую ночь молюсь, – сказала Зоя.
Подойдя к дочери, она погладила её по голове и звонко поцеловала в лоб.
– Всё у меня хорошо, мамочка! На здоровье, слава богу, не жалуюсь, – ответила Прасковья.
– Акулинка как? Все на тебя, поди, зубы точит?
– Ага, готова сожрать меня с потрохами моя свекровушка, – усмехнулась Прасковья.
Зоя покачала головой.
– Ох, доченька, как и помочь-то тебе – не знаю! Свекровки, они такие! У меня ещё хуже была – била меня как сидорову козу. Представляешь?
Зоя засмеялась, но её смех тут же стих. Внимательный взгляд дочери заставил её насторожиться.
– Мам, – тихо произнесла Прасковья, – я не просто так к тебе пришла. Я тебе весть принесла.
Зоя отошла от печи и повернулась к дочери.
– Говори, Просенька, что за весть?
Прасковья подошла к матери, обняла её и положила голову ей на плечо.
– В положении я, мам! – прошептала она.
Зоя удивлённо вскинула брови, прижала ладонь к губам.
– Услышал Господь мои молитвы! Просенька, умница моя! – проговорила она, крепко обняв дочь в ответ. – Значит, я скоро бабушкой стану? Ох, даже не верится!
– Я стану матерью, а ты – бабушкой! – радостно ответила Прасковья. – А ещё роды должны избавить меня… сама знаешь от чего.
Зоя закивала головой.
– Конечно, избавят, Прося, даже не сомневайся! Избавят, как пить дать! Всё будет хорошо. Ой, какая весть-то радостная!
Когда Прасковья ушла домой, Зоя села за стол и задумалась. Счастливая улыбка сошла с её губ, и лицо женщины потемнело, стало мрачным. Дурное предчувствие всколыхнуло её душу и осело внутри неприятным холодком. А что, если… Зоя потрясла головой, отгоняя от себя дурные мысли. Но смутное, нехорошее предчувствие нет-нет, да и возвращалось к ней снова.
* * *
Девять месяцев спустя
Прасковья сидела на лавке и, отложив в сторону рукоделие, гладила руками свой круглый, полный живот.
– Скоро свидимся с тобой, кровиночка моя. Если родишься мальчиком, то Егором тебя назову, а если девочкой, то Евдокией.
Ребёнок в ответ пнул Прасковью крошечными ножками под ребра. Ему уже было тесно в материнской утробе, но до родов было ещё несколько недель. Беременность Прасковьи проходила легко, ничто её не беспокоило, и она была счастлива, как никогда.
Свекровь, узнав о том, что скоро на свет появится долгожданный внук, умерила свой пыл и перестала придираться к молодой невестке, чему Прасковья была несказанно рада. Все пребывали в радостном ожидании, и только Зоя была сама не своя. Ей снились кошмары, она не находила себе места от волнения. Чем ближе были роды, тем сильнее она переживала, но дочери этого не показывала. Зачем её тревожить раньше времени? Припадков нет, и то хорошо.
Зоя вошла в комнату дочери как раз, когда та вслух примеряла имена для ребёнка.
– Евдокия? Хорошее имя, мне нравится! А с родителями Алексея вы сговорились насчёт имени? – спросила Зоя.
– Нет, свекровь всё равно мой выбор не одобрит, – вздохнула Прасковья, – а я считаю, что матери виднее, как ребёнка называть.
– Ну, родится, там разберётесь! Чего заранее придумывать?
Зоя села на лавку рядом с дочерью и осторожно приложила к животу свою ладонь.
– Пинается! – с улыбкой сказала она, глядя на дочь.
– Иногда так под ребра даёт, что не продохнуть! – засмеялась Прасковья.
Какое-то время женщины сидели молча, а потом Прасковья тихо прошептала матери.
– Мам, мне иногда так страшно становится. Вдруг в родах что-то не так пойдёт? Вдруг я умру? Вон, в прошлом году Катерина, соседка, в родах умерла. А ведь здоровая, крепкая была девка.
– Не помрёшь, Прося. Всё будет хорошо, – ответила Зоя, проглотив ком, подступивший к горлу.
– Всё равно страшно до жути! Страшно и одновременно радостно, вот как.
– Это потому что ты сейчас как бы стоишь перед закрытой калиткой. И не знаешь, что за жизнь тебя ждёт, когда эта калитка откроется. Рождение ребёнка многое меняет, новая жизнь за этой калиткой открывается. Вот и боязно тебе, доченька.
Зоя сама удивилась, как так у неё вышло складно сказать. Обычно она не мастерица была говорить. Но Прасковья как будто и правда успокоилась после её слов.
– Заболтала ты меня, дочка. А я ведь не болтать пришла, приданое для ребёночка принесла, – спохватившись, затараторила Зоя, – нашила, навязала ему на вырост. Пусть лежит.
Зоя протянула Прасковье куль с вещами для младенца, та прижала его к груди, улыбнулась.
– Спасибо тебе, мамочка, за всё. Успокоила ты меня.
У Зои защемило сердце. Она улыбнулась дочери через силу, и улыбка её вышла вымученной и кривой.
* * *
Той же ночью Прасковья проснулась от резкой боли в животе. Она села на кровати, испуганно прислушиваясь к собственным ощущениям.
– Что, Прося, началось, поди? – сонно спросил Алексей.
– Спи, Алёша, рано ещё. Просто живот тянет, – успокоила его Прасковья.
Она посмотрела в окно, за которым лил весенний дождь, и попыталась представить, что ребёнок родится сегодня. Они ещё и колыбель-то не подвесили.
– Нет-нет. Повитуха говорила, что ещё недели три ждать, – прошептала Прасковья себе под нос.
Но потом новая волна боли нахлынула на неё, и она, сжав зубы, тихо застонала, согнувшись, насколько позволил большой живот.
– Неужели и вправду уже началось? – взволнованно прошептала Прасковья.
Она приложила ладони к животу, как будто прикосновение могло унять боль. Боль и вправду стихла, Прасковья снова легла на подушку и уже почти заснула, но тут вдруг снова вся сжалась от боли, как будто невидимые нити туго стягивали её живот. У Прасковьи даже дух захватило от этого ощущения. Она потрясла Алексея за плечо, а когда он повернул к ней удивлённое лицо, прошептала:
– Началось! Беги за повитухой!
Алексей соскочил с кровати, торопливо оделся, разбудил родителей. Свекровь зажгла керосинки и занесла их в спальню молодых, поставила на комод рядом с кроватью.
– Не время ведь ещё для родов! – строго сказала Акулина, пристально всматриваясь в лицо Прасковьи, покрытое испариной.
– Так ведь ребёнка-то уже не остановишь, мама! – воскликнул Алексей, стоя в дверях.
– Алёша, маму мою ко мне позови, – слабым голосом попросила Прасковья.
Когда Алексей выскочил из дома, хлопнув дверью, Прасковья опустила голову на подушку. Всё перед её глазами потемнело и закружилось, она едва различала силуэты свёкра и свекрови. Нехорошее предчувствие закралось в душу, она не знала, каково это – рожать, но была уверена, что с ней что-то не так.
– Мама, – жалобно прошептала Прасковья, обращаясь к свекрови, – боюсь, что не справлюсь!
– Все справляются, а она не справится! – недовольно фыркнула Акулина.
Она нагнулась к растрёпанной голове невестки и процедила сквозь зубы:
– Смотри у меня, Прасковья! Если узнаю, что ребёнок не от Алексея, я вас обоих сгною – и тебя, и дитя твоё!
Прасковья сжала зубы от подступающей схватки, вцепилась в руку Акулины и застонала. А потом голова её запрокинулась, глаза закатились, и тело затряслось в судороге.
– Прасковья! Эй, Прасковья! – испуганно вскрикнула Акулина.
Побледнев от страха, женщина стала метаться по комнате, не зная, что делать, как помочь роженице. Схватив со стола кружку, она плеснула водой в лицо Прасковье, а потом принялась колотить её по щекам. Но Прасковья не приходила в себя, её лицо почернело, а на распухших губах выступила пена.
– Да что же это такое? Прасковья! Очнись, милая!
Акулина остановилась возле Прасковьи и схватилась руками за голову. И тут глаза Прасковьи открылись, она повернула к свекрови чёрное, распухшее лицо и прохрипела жутким голосом:
– Берегись, тварь!
И тут же новая судорога выгнула её тело дугой. Акулина закричала, решив, что невестка сейчас испустит дух. И в эту минуту в комнату забежала Зоя.
– Господи-боже! Просенька! – воскликнула она.
Подбежав к дочери, она перевернула её набок и, ухватив пальцами распухший язык, вынула его изо рта, навалившись на Прасковью всем телом. Алексей, не знающий, что происходит, услышал страшные крики матери, неуверенно заглянул в спальню и, увидев жену в таком состоянии, кинулся к её постели.
– Что с ней? – закричал он.
– Не знаю, – соврала Зоя, – я вошла, а она чёрная вся, задыхается.
Тут тело Прасковьи обмякло, мышцы расслабились. Зоя выпустила язык дочери и аккуратно прикрыла ей рот. Акулина стояла у стены ни жива ни мертва от пережитого страха.
– Она хоть живая? – тихо спросила она.
– Типун тебе на язык, Акулина! – строго сказала Зоя. – Конечно, живая! Дышит вон.
В дверь постучали, и все резко обернулись на звук. Алексей поднялся на ноги и пошёл открывать.
– Повитуха пришла, – тихо сказал он.
Зоя с тоской посмотрела на дочь, и отчаяние, которое она так долго прятала на дне души, внезапно выросло, заполнило её всю изнутри. Она всхлипнула, прижала ладонь к пересохшим губам.
– Ой-е-ей! Голубушки! Чего это у вас родильница-то лежит, ровно неживая? – спросила старая повитуха, подходя к Прасковье. – Чего стряслось?
– Приступ у неё какой-то случился, плохо ей стало, – ответила Акулина, отводя глаза в сторону.
Она решила, что это она виновата в том, что Прасковья потеряла сознание. Зря она ей так про ребёнка сказала. Потом бы разобрались, Алексея это дитя или нет. А теперь вот как умрёт невестка, и дитя нерождённое за собою утащит. Что тогда делать? Акулина себя всю жизнь за это будет винить. Женщина отошла от стены и с надеждой посмотрела на старую повитуху.
– Приступ! Какой ещё приступ? – строго рявкнула старуха. – И как теперь рожать будем?
Она обвела всех собравшихся строгим взглядом, тяжело вздохнула, закатала рукава и резким движением задрала вверх ночнушку Прасковьи.
Алексей густо покраснел, отвернулся к окну, а женщины внимательно наблюдали за движениями повитухи. Она согнула в коленях ноги Прасковьи и, сунув руку в родовые пути, начала что-то прощупывать. И чем глубже уходила внутрь её рука, тем глубже становилась складка между её бровями. Спустя несколько долгих минут повитуха вынула окровавленную руку и мрачно сказала:
– На хороший исход даже не надейтесь.
Глава 5
Семейный разлад
Прасковья с трудом открыла глаза и увидела перед собой мужа. Она вымученно улыбнулась, но Алексей был бледен, под глазами его залегли глубокие тени. Первые мгновения после пробуждения Прасковья пребывала в блаженном неведении – ей не сразу удалось понять, где она и что с ней произошло. Но потом она вспомнила последние секунды перед тем, как потеряла сознание. Она судорожно вздохнула и хотела встать, но не смогла – тело пронзила острая боль. Прасковья вскрикнула, закусила губу.
– Лежи, не вставай. – прошептал Алексей. – Нельзя тебе сейчас вставать. Роды были очень тяжёлыми.
– Но я ничего не помню, Алёша! – ответила Прасковья. – Ничегошеньки!
Она обвела тревожным взглядом спальню и снова взглянула на мужа.
– Где мой ребёнок? – всхлипнула она.
– Успокойся, Прося, – голос Алексея стал строгим, – успокойся и послушай, что я тебе скажу…
Он положил руки жене на плечи, чтобы хоть как-то успокоить её, но у Прасковьи от этого всё внутри налилось тяжестью.
– С тобой во время родов случился припадок, ты чуть не умерла, Прося, – сказал Алексей. – Ты вся чёрная лежала… Я так напугался! Да что там я! Мы все чуть со страху не померли, так ты была плоха. Повитуха сделала всё, что смогла. Она несколько часов кряду вытаскивала из тебя ребёнка. Он шёл неправильно, не мог сам выродиться и к тому же был весь обмотан пуповиной.
– Он жив? Ребёнок жив? – дрожащим голосом спросила Прасковья.
Ей было страшно смотреть на Алексея. Ей казалось, что на лице мужа и так уже всё написано, поэтому она смотрела в стенку, кусая губы и глотая слёзы.
– Ребёнок… – выдохнул Алексей. – Ребёнка твоя мать унесла к ведьме Марфе.
Прасковья резко повернулась к мужу, и он не выдержал, разрыдался, вытирая слёзы крепко сжатыми кулаками.
– Это мальчик, Прося. Наш первенец – мальчик! Всё, как я хотел. Но он так слаб, что ведьма и та махнула на него рукой. Она сказала, что он не жилец, Прося. Надежды у нас нет.
Прасковья сжала кулаки, и лицо её сделалось серым, точно превратилось в камень.
– Я должна быть с ним. Что бы ни случилось, я хочу быть рядом с ним, – яростно проговорила она.
– Нельзя, Прося. Ведьма не велела тебе ходить туда, – возразил Алексей, – да и силы тебе восстановить нужно, слаба ты.
– Я всё равно пойду, мало ли что ведьма Марфа велела! – упрямо сказала Прасковья и, сморщившись от боли, скинула ноги с кровати.
Алексей отошёл от неё и вдруг стукнул кулаками по комоду изо всех сил. Прасковья вздрогнула от неожиданности, уставилась непонимающе на мужа.
– Мне ведьма наказала тебя туда не пускать. Говорит, держи её, вяжи верёвками, если вздумает пойти. Нельзя! Так что не доводи до греха, не пущу тебя никуда, Прося, – мрачно сказал Алексей, а потом вышел из спальни.
Прасковья снова попыталась подняться с кровати, но у неё не вышло – голова кружилась, а ноги были слабые, как травинки. Одной ей до Марфы точно не дойти. Она ткнулась лицом в подушку и завыла хриплым голосом. Плач этот был таким страшным, каким может быть только плач матери по потерянному дитяти.
* * *
На следующий день к Прасковье пришла Зоя. Она крепко обняла дочь и поцеловала в макушку. На лице женщины застыла скорбь, которую она не могла скрыть, как ни пыталась.
– Мамочка… – сквозь слёзы взмолилась Прасковья. – Скажи правду, что с моим ребёнком? Ты была у Марфы? Что там? Мне здесь никто ничего не говорит. Якобы жалеют меня, а я ни есть, ни спать не могу от неизвестности этой. Даже если умер он, всё равно скажи. Хоть знать буду.
Зоя взяла дочь за обе руки.
– Жив сынок твой. Да только плох он, Просенька. Была я давеча у ведьмы. Лучше не надейся, что свидишься с ним. Помрёт, скорее всего, так Марфа сказала. Крепись.
Прасковья сжала зубы, отвернулась к стене и ничего не ответила матери.
– Бес твой не вышел, Прося, – тихо проговорила мать, боязливо оглядываясь и переживая, что кто-нибудь её услышит, – припадок может повториться в любой момент.
Прасковья махнула на неё рукой, давая понять, что не желает разговаривать об этом.
– Если почувствуешь, что скоро… – начала Зоя, но Прасковья её грубо перебила.
– Начнётся и начнётся. Мне уже без разницы! – закричала она. – Уходи, мама!
Уголки губ Зои поползли вниз. Она изо всех сил сжала кулаки, чтобы не разрыдаться. Слегка замешкавшись в дверном проёме, она тяжело вздохнула и вышла из комнаты.
* * *
Следующие две недели Прасковья прожила точно в кошмарном сне. Она почти не ела, плохо спала и целыми днями смотрела в одну точку перед собой. Грудь её была каменной, полной молока. Прасковья молча сносила и физическую, и душевную боль.
– Поревела бы она лучше, облегчила бы душу, – прошептала как-то Акулина Алексею, стоящему в коридоре, и в её словах послышался укор.
Но Алексей покачал головой.
– Хоть сейчас к ней не лезь, мама! Видишь же, тяжко ей, страдает она.
– Хороши страдания! Ни слезинки не проронила за всё время. Кто же так страдает-то? – проворчала Акулина.
Но поймав на себе хмурый взгляд сына, она замолчала и ушла в кухню. Алексей ещё долго смотрел на бледное лицо жены, но подойти к ней так и не смог. На душе у него была двойная тяжесть – первая из-за сына, а вторая из-за того, что сегодня днём на ферме бойкая доярка Катька уж больно яростно утешала его в тёмном углу, а он бесстыже мял руками её полную грудь.
В последнее время Алексей чувствовал себя таким несчастным и одиноким, но никто на это не обращал внимания, всем было дело только до Прасковьи. А пышногрудая Катька его пожалела, приласкала, и он не выдержал, окунулся в её тёплые объятия, как в омут.
«Я Катьку брошу. Вот поправится Прасковья, и сразу брошу!» – так пообещал сам себе Алексей, глядя на застывшее, сильно осунувшееся лицо жены.
* * *
Спустя три дня к Прасковье пришла ведьма Марфа. В руках у неё был зажат кулёк. Ведьма строго посмотрела на Прасковью, лежащую в кровати и строго сказала:
– Чего разлеглась? Держи!
Она протянула Прасковье кулёк, та взяла его, но побоялась поднять край тонкого платка, который прикрывал лицо ребёнка. Он не шевелился в одеяле, не кричал, и в душу ей закралось горькое чувство.
– Мёртвый? – тихо спросила Прасковья, и губы её задрожали.
– Угу, – буркнула в ответ Марфа, – хоронить тебе принесла.
Подойдя к комоду, она стала торопливо запихивать в рот оладьи, которые свекровь принесла Прасковье на завтрак.
Прасковью словно окатило ледяной водой. Она беззвучно открывала и закрывала рот, взгляд её блуждал по комнате. Ей казалось, что в тот момент вся она поломалась на части.
– Забери, – прошептала она, протянув кулёк с ребёнком обратно ведьме, – забери его. Я не могу. Я не могу…
Марфа удивлённо взглянула на Прасковью и проговорила с набитым ртом:
– Дай хоть доесть! Больно вкусные у свекрови твоей оладьи!
Прасковья снова прислонила к груди кулёк, и вдруг услышала из-под платка странный скрипящий звук, как будто скрипнуло несмазанное колесо у телеги. Она замерла, и тут внезапно кулёк зашевелился, а через пару секунд спальню огласил громкий плач младенца. Прасковья дрожащей рукой подняла платок, и увидела перед собой красное, сморщенное личико. Младенец надрывался от плача, а Прасковья смотрела на него и не верила своим глазам.
– К титьке его приложи, дурёха! Взглядом-то ребёнка не накормишь! – усмехнулась Марфа.
– Так нет уже молока. Сгорело, – растерянно проговорила Прасковья.
– Ты мне голову-то не морочь. Мать своё дитя без молока не оставит. Прикладывай к титьке, пойдёт молоко само.
Прасковья развязала тесёмку на ночнушке, оголила грудь и неумело поднесла младенца к пухлому коричневому соску. Ребёнок начал жадно сосать. И вскоре Прасковья почувствовала приятное покалывание в груди – молоко и вправду пришло. Она широко улыбнулась, склонила своё счастливое лицо к ребёнку и с наслаждением вдохнула нежный, сладкий запах. Внутри неё забурлил восторг. Прасковья запрокинула голову и громко рассмеялась счастью, обрушившемуся на неё.
– Щекотно как! Ох, щекотно! – воскликнула она, рассматривая личико сына.
А потом она снова склонилась к нему и принялась целовать.
– Егорка мой! Мальчик мой родименький! Кровинушка моя!
Марфе надоело смотреть на их нежности, и она направилась к выходу. Прасковья подняла голову и сказала ей:
– Спасибо тебе, Марфа! Спасибо, что выходила моего сыночка. Одного только не пойму – зачем же ты меня обманула? Я же чуть с ума не сошла, поверила, что умер мой сыночек! Зачем ты так со мной?
Ведьма медленно обернулась, и лицо её исказила скорбная усмешка.
– Привыкай, бабонька. Горести-то твои ещё только начинаются.
Тяжело вздохнув, Марфа вышла из комнаты, а Прасковья пожала плечами и, улыбнувшись, снова склонилась к сыну, который уже сладко спал, прижавшись щекой к её груди.
– Всё будет хорошо, Егорка! Мы живы, мы теперь с тобой вместе, это значит, что всё у нас будет хорошо, – прошептала Прасковья и поцеловала сына.
Она закрыла глаза и почувствовала себя по-настоящему счастливой. Но спустя несколько часов её хрупкое счастье разбилось вдребезги.
Акулина вернулась домой и, едва увидев на руках невестки ребёнка, так разволновалась, что тут же выхватила внука из рук Прасковьи и унесла к себе в комнату. Прасковья, с трудом поднявшись с кровати, попыталась забрать сына, но Акулина отталкивала её и не давала пройти к младенцу.
– Ты ещё слишком слаба! Лежи, поправляйся. Мальчику здоровая мать нужна, а не калека немощная! – кричала на весь дом Акулина.
– Я вам его не отдам! Это мой ребёнок! Мой!
Алексей метался от жены к матери и не знал, как успокоить обеих. А ещё он не знал, кто из них прав. Вроде бы Прасковью можно понять – она мать и должна сама заботиться об их новорождённом сыне, но ведь Акулина более опытная, она родная бабушка мальчику, она хочет как лучше. Прасковья-то ведь ещё и вправду не окрепла. Поэтому Алексей растерянно смотрел на кричащих друг на друга женщин, но был не в силах остановить ссору. Тишину в доме восстановил его отец.
– А ну молчать, бабы! – рявкнул он.
Женщины замолчали, посмотрели на него испуганно. Свёкр строго взглянул из-под густых, кустистых бровей на Прасковью, держащуюся за стенку и прижимающую руку к животу, и громко произнёс:
– Пока на ноги не встанешь, за внуком пусть бабка следит. Будет тебе его на кормёжку приносить. Посмотри на себя – тощая и бледная, как смерть! Как собралась за ребёнком днями и ночами ходить? Не кукла это тебе!
Прасковья опустила голову, из глаз её на пол закапали слёзы. Она с тоской взглянула на мальчика, который спал на кровати свекрови, и поплелась в свою комнату. Упав на кровать, Прасковья зарыдала в голос. Алексей сел рядом и попытался обнять её за плечи, но она вздрогнула, повернулась и принялась бить мужа по груди и по лицу.
– Ты мог защитить меня перед своими родителями! Ты мог отстоять нашего сына! Трус! Видеть тебя не могу! – зло прошипела Прасковья.
Алексей ничего не ответил разъярённой жене. Он вышел из комнаты, а потом и вовсе ушёл из дома. Им всем сейчас не до него, каждый снова занят своими собственными переживаниями. Только Катька всегда ему рада. У Катьки мягкий живот и толстые бока, и ей всегда есть дело до него. К Катьке-то он и направился. И угрызения совести уже совсем не мучили его.
* * *
Ещё около месяца Прасковья восстанавливала своё здоровье. Потихоньку она возвращалась к своей привычной жизни и к домашним обязанностям. Вот только ребёнка ей возвращать никто не спешил. Свекровь приносила его несколько раз в день на кормление, а всё остальное время он был с ней.
Самым обидным для Прасковьи было то, что родители Алексея, не считаясь с её мнением, сами выбрали имя ребёнку. Прасковья мечтала назвать сына Егором, но они, не спросив её, дали ему имя Фёдор, в честь деда Алексея.
Когда Прасковью навещала мать, она плакала, уткнувшись ей в плечо.
– Я не могу так больше, мам!
Зоя гладила дочь по голове, по спине, по плечам, и шептала ей на ухо слова утешения.
– Доченька, милая, потерпи. Всё непременно наладится!
– Ничего не наладится, мам! Феденька уже к ней больше, чем ко мне, тянется. Скоро её мамой станет звать! Какая я несчастная, мам! Какая же я несчастная!
Сама Зоя нянчилась с внуком под зорким присмотром Акулины. Однажды она не выдержала и сказала ей:
– Хватит уже изводить мою дочь, Акулина! Отдай ей ребёнка. Она мать! Пусть сама его воспитывает.
– Она его выродить-то не смогла, а ты про воспитание говоришь! Никудышная мать вышла из твоей Прасковьи!
– А из тебя, старухи, неужто хорошая выйдет? – язвительно спросила Зоя, прижимая к груди спящего мальчика.
– Ой, сватья! – ехидно ухмыльнулась Акулина. – Уж я как-нибудь сама разберусь, кто в моем доме будет за дитём следить!
– Хороша мать! Вырастила сыночка, который от живой жены к потаскухе Катьке по ночам бегает. Всё село уж знает! – не унималась Зоя.
Акулина всплеснула руками и рассмеялась.
– И пусть бегает. От такой немощной жены только и остаётся, что бегать!
– Ах ты, змея подколодная! – выдохнула Зоя.
– Уж какая есть.
Акулина выхватила из рук Зои внука и вышла из спальни. Зоя прижала ладони к пульсирующим вискам. Снова на душе у неё было тяжело и темно, а это значит, что не к добру всё идёт. Ох, не к добру…
* * *
Прасковья всё чаще бывала у матери. В доме мужа ей было не по себе. Свекровь её избегала, маленького Фёдора к ней не подпускала. С Алексеем у них отношения вконец разладились, поэтому ей было спокойнее в своём родном доме.
Однажды она засиделась у матери допоздна и возвращалась домой по темноте. Пронизывающий осенний ветер и противная морось заставляли её ёжиться от холода и плотнее кутаться в платок. Извилистые улочки села были безлюдны и тонули в сером тумане. Прасковья вдыхала влажный воздух и думала, что вся её жизнь превратилась вот в такую беспросветную, мрачную и холодную осень.
Внезапно дорогу ей преградила высокая тёмная фигура. Человек замер неподвижно посреди дороги, Прасковья не могла разглядеть его лица, поэтому остановилась, тревожно оглядываясь по сторонам.
– Эй, ты кто? – крикнула она тонким голосом.
Человек склонил голову, а потом скрылся в придорожных кустах, исчез также загадочно, как и появился. Прасковья побежала к дому, дрожа от страха. Лишь оказавшись в тёмных сенях, она перевела дух, отдышалась. Дома она окончательно успокоилась и решила никому рассказывать об этом странном происшествии. Но спала она неспокойно, её мучили кошмары. Она металась по кровати, стонала и толкала Алексея в бока так, что он не выдержал и ушёл под утро спать на кухню, лёг там на лавке, свесив ноги. Но уснуть в неудобной позе у него не получалось. Поворочавшись, Алексей сел на лавке и закурил.
– Лучше бы к Катьке ушёл!.. – прошептал он. – Та хоть не выпинывает с кровати, наоборот, ютится на самом краю, чтоб мне хорошо спалось. Вот бабы! Пока не в жёнах ходят, все хорошие, добрые да ласковые, а как женишься на них, так сразу в волчиц лютых превращаются!
За стенкой послышался плач Феденьки, а потом Алексей услышал голос матери, она пела внуку колыбельную песню, чтоб тот скорей уснул.
«Хорошо, однако, Прося устроилась! Спит, как барыня, пока мать по полночи ребёнка качает!» – подумал он и осуждающе покачал головой.
