Екатерина Мурашова
Глаз бури
– Разумеется, разумеется, Ирен!
– Спасибо! И ты… ты, Софи, приезжай сюда, пожалуйста, иногда. И… говори со мной. Я понимаю, это не может быть тебе интересно, но мне… мне очень надо, если… Или хочешь, я к тебе приезжать буду, тайком…
– Нет, нет, Ириша, не надо этого! – испугалась Софи, представив, как Ирен тайком бежит из Гостиц, матушка с Модестом и Аннет ее разыскивают и в конце концов обнаруживают у Софи… А если она заблудится или с ней что-то случится по дороге… – Я буду, буду приезжать. И разговаривать мы будем, обо всем, обо всем…
– Хорошо. Я буду ждать, – Ирен потупилась и впервые улыбнулась. – А сейчас я уйду. Тебе уж ехать невтерпеж, я вижу. Езжай. Я маменьке скажу, что у тебя голова разболелась, ты велела проститься. И Тимофея… Сказать, чтоб запрягал? Он только Модеста Алексеевича слушает, но я его упрошу. Он у меня в должниках…
– Тимофей? У тебя?! Как это? – нешуточно удивилась Софи.
– Потом, – Ирен махнула тонкой рукой с длинным запястьем и вышла.
Софи пожала плечами и быстро собрала в саквояж оставшиеся вещи. Уже на лестнице остановилась, уловив за спиной, у притолоки какое-то шуршание. Крыса? Закрутила головой, неуверенно спросила:
– Кто здесь?
И сразу же в ноги, путаясь в ночной рубашке, метнулся Алеша, прижался горячим мокрым лицом, целовал руки, бессвязно бормотал что-то.
– Покайся, Сонечка, молю тебя, покайся! – с трудом удалось разобрать Софи. Она проглотила подкативший к горлу комок, подняла тяжелого мальчишку на руки, погладила по голове. Он вжался лицом в ее плечо, больно придавив носом ключицу.
– Все будет хорошо, Алеша, – сквозь зубы сказала Софи. – Не слушай никого и верь: все будет хорошо!
Внизу в гостиной нервно ходил вокруг Модест Алексеевич, и Софи поняла, что Агаша не удержала новость в себе.
– Что это ты задумала, Софи? – строго спросил Неплюев. – Маменька, сестрицы с братьями расстроены будут…
– Переживут, – буркнула Софи, не в силах больше сдерживаться.
– Случилось что? – Модест Алексеевич подошел ближе, склонился, тревожно заглянул в глаза.
– Голова… – Софи потерла виски.
– Прилегла бы…
– Не поможет. Только настроение всем испорчу. Надо домой.
– Ну, тебе виднее, – неожиданно согласился Модест Алексеевич, и Софи испытала огромное облегчение. – Сейчас распоряжусь. Что твоим-то сказать?
Тимофей, зрелый, красивый мужик лет сорока с лишком, с сединой в густой, окладистой бороде, смотрел неодобрительно, как смотрят на нерадивых хозяев умные лошади или собаки.
Софи избегала его взгляда и, не в силах остановиться, все терла руками виски. «Сколько ж еще можно? Сколько? Отчего так все? – непонятно к чему спрашивала она себя. – Почему ж все у меня так нескладно выходит? Я, верно, все неправильно делаю. Но что же будет правильно? Как узнать?»
Начавшийся дождь бил по верху кареты, в маленькую дырочку наливалась вода. Софи подставила под нее палец, потом облизнула. Дождевая вода показалась горькой и терпкой, как шампанское-брют. Внутри кареты сразу стало промозгло, запахло мокрой шерстью.
Софи зябко повела плечами и упрямо вздернула подбородок. При мысли, что скоро она окажется дома, в своем единственном настоящем убежище, на душе легчало и теплело.
– Эй! Не балуй! Почто это?! Куда?! – послышался крик Тимофея, мало не заглушаемый разрядами грома.
Софи выглянула наружу, и ничего еще не видя в сполошной грозовой кутерьме, душой, морозным ознобом почувствовала присутствие того жизненного явления, о котором так хотела позабыть все эти дни. Звалось это явление – Туманов.
Словно во сне или бреду, подчиняясь как бы чужой воле, чужому сценарию, она вышла под дождь, жестом удалила со сцены Тимофея. Оркестр! Туше! Занавес! Может быть, она произнесла это вслух, потому что на отчаянном, залитом водой лице Туманова мелькнуло недоумение.
Они стояли почти рядом, но видели друг друга лишь при вспышках молний, погружаясь в промежутках в беспросветную тьму, потому что ослепленные зрачки не ловили призрачный вечерний свет.
– Зачем вы здесь? Как? Почему?
– Я тебя ждал, Софья. Я писал, ты не ответила.
– Что ж отвечать? Но как вы знали, что я поеду?
– Я был в деревне, мне Ольга сказала, что ты к родным, в Гостицы уехала. Как назад ехать, нельзя плотину миновать. Вот, я здесь.
– Я могла бы и завтра…
– Я б подождал.
– Здесь, у плотины, в грозу?!
– Что мне? У меня внутри гроза.
– Отчего?
– Ты обиду простила? Или нет? Чего мне сработать, чтоб простила?
– Зачем вам? Мало девушек в городе? Замужних дам? Грушенька вот тоже, очень ничего, если подкормить ее… – Софи понимала, что говорит невозможное, неприличное, стыдное, то, чего не должна говорить ни при каких обстоятельствах, но само нелепое присутствие Туманова раздражало ее до крайности, вызывало говорить и делать глупости.
– Ты не про меня? Так? – волнуясь или забывшись, Туманов начинал говорить на языке городских низов. Литературный язык давался ему лишь сознательным усилием. – Культурная да родовитая, так? Возле таких барынек лишь порядошные рядиться могут? Где же женишок твой? Что ж провожаться-то не поехал?
– Не ваше это дело! – с силой выкрикнула Софи.
– А коли мое? – Туманов сдернул шляпу, приблизил к ней мокрое лицо с прилипшими ко лбу волосами. Глаза с расширившимися зрачками дышали безумством. – Коли мое?
Как в детстве, после няниных сказок, показалось вдруг, что сейчас придет диво дикое, страшное, черное, сгребет ее в охапку, и утащит за синие леса, за высокие горы…
– Подите! Я боюсь вас! – вскрикнула Софи. – Вы мне противны!
Туманов отшатнулся, словно она ударила его по лицу.
– Противны! – Софи топнула ногой, разбрызгивая грязь. – Вы думаете, что вам все можно! У вас деньги, власть, вы мужчина, вы можете добиться, чего хотите. Так?
Туманов помотал головой, не то отрицая что-то, не то просто стряхивая воду с волос.
– Так знайте: не будет по-вашему! Хотите силой, как там, в клубе? Что ж – попробуйте еще раз. Только знайте – Тимофей, он не Иннокентий, он изувечить может… Да и я буду сопротивляться изо всех сил!
– Я не боюсь Тимофея, – тихо сказал Туманов. Слова его приходилось почти читать по губам, между вспышек получались промежутки. – Я… насильничать… не умею… пусть, коли так… зря Грушу послал… самому…
– Это да! – Софи с удовольствием вклинилась в его сбивчивый монолог. Зубы ее стучали от холода, и от этого голос получался как бы дробным, похожим на перестук колес. Растерянное, любимое лицо Гриши стояло перед глазами. – Только вашей Груши в нашей жизни и не хватало! Чего теперь с этим делать – ума не приложу!
– Что ж Груша? – удивился Туманов и повысил голос. – Она милая, тихая девушка. Жизнь у нее тяжело сложилась. Но как она…
– Милая? Тяжело сложилась?! – голос Софи сорвался на визг. – Оставьте! Оставьте, пожалуйста, эту достоевщину! Милые, тихие уличные женщины…Не верю! Чтоб от тяжелой жизни человек стал падшим, или негодяем, внутри должно быть, внутри!
– Понятно, – от шрама на лице Туманова, покрасневшего, точнее, почерневшего от холода, разом отлила кровь. Лицо его от этого стало еще страшнее, напомнив Софи вурдалака из детских сказок. – Я понял, наконец. Тот, кто был там, – негодяй или падший, с гнилью внутри. Неважно, почему. Неважно, как и что потом. Но – оставь надежду. Я понял.
– О чем вы? – в свою очередь удивилась Софи.
– Позвольте откланяться, – Туманов шутовски поклонился и снова надел шляпу, из которой пролились по вискам струйки воды.
– Что у вас за наряд такой? – растерявшись, невпопад спросила Софи. – Никогда такого не видела.
– Это одежда скотоводов из Северо-американских штатов, – холодно-вежливо ответил Туманов. Он уже полностью взял себя в руки, недавнее безумие словно стекло с него вместе с дождем. – Многое в фасоне позаимствовано от местных индейских племен. Очень удобна для верховой езды… Итак…Прощайте!
Он вскочил на коня, который тут же удовлетворенно заржал и взвился на дыбы.
– Туманов! Михаил… – прошептала Софи вслед скачущей среди молний черной фигуре. – Зачем же вы приезжали?
– Охота приличной барышне с сумасшедшими разговаривать! – с явным осуждением проворчал Тимофей. – Весь наряд измочили… Домой повертаемся? В Гостицы?
– Нет, нет! – Софи стиснула руки у груди. Капли дождя, теплея, стекали за пазуху, по спине, бокам, щекотали остывшую кожу. – Ко мне! Быстрее! Домой! Домой, Тимофей, или я сейчас умру!
– Вот напасть-то! – бормотал Тимофей, нахлестывая храпящих, пугающихся грозы лошадей. – Божье наказание для дома – молодые девицы. Да особливо если грамотные. Такое в головах начинается, что ни Боже мой… Одна тогда дорога отцу – быстрее взамуж отдавать… А ежели отец в могиле? Ох-те-те, грехи наши тяжкие…
Элен Головнина никогда не любила, да и не умела выставлять напоказ своих чувств, но сейчас любому видно было, что она до крайности рада гостям. Обычно плавная и вовсе несуетливая в движениях, она нынче торопилась, совершая множество моторных неловкостей, и то ставила чашку мимо блюдца, то опрокидывала табуреточку, то спотыкалась об жирненькую тушку ласкавшегося к девушкам мопса.
Софи и Оля Камышева смотрелись в роскошной гостиной Головниных весьма инородно. Обе были одеты в простые шерстяные платья (у Софи – синее, у Оли – серое), не носили украшений и не пользовались румянами и помадой. Софи с улыбкой наблюдала за подругой и время от времени призывала ту сесть и перестать суетиться, Оля молча поджимала тонкие губы.
Все трое происходили из одного круга, и в детстве и ранней юности были очень дружны. После их пути разошлись.
Блеклая, некрасивая Оля очень рано увлеклась передовыми идеями, мечтала отдать жизнь за «благо народа», и нынче практически порвала с богатой и знатной семьей, уйдя жить в коммуну единомышленников.
Правильная, положительная Элен в семнадцать лет вышла замуж за своего единственного поклонника – Василия Головнина, родила в браке двоих детей и была вполне счастлива своей участью. Ее тонкая, не слишком заметная, несколько меланхолическая девическая красота после родов обратилась в тихую плотскую успокоенность. Элен пополнела, ее лицо округлилось, а чистая кожа весь год сохраняла белоснежность с каким-то едва уловимым медовым оттенком. В юности Софи сравнивала ее с курицей, а нынче во всем облике подруги ей виделось что-то булочно-съедобное.
Сама Софи после самоубийства отца, открытия его долгов и полного разорения семьи уехала в Сибирь за романтическим приключением в лице мелкого мошенника Сержа Дубравина. Благополучно пережив выпавшие на ее долю испытания и явственно ощутив на себе шкуру законченной авантюристки, она спустя полтора года вернулась в Петербург и, по настоянию Элен и на основе присланных ей из Сибири писем, написала роман, который имел неожиданный для Софи успех.
После возвращения Софи из Сибири подруги виделись редко. Софи и Элен переписывались, сохраняя друг к другу детскую симпатию, но далеко не всегда понимая друг друга. Оля же вращалась в кругах настолько радикальных, что даже либерализм Софи казался ей недостаточным. Впрочем, и у них находились общие знакомые, в их числе была, например, Матрена Агафонова, которая так не полюбилась Аннет.
Теперь Элен пыталась развлечь подруг миндальными пирожными и светскими новостями. Ее мелодичный голос и не слишком острый, но последовательный и наблюдательный ум делали забавными и милыми даже грязноватые петербургские сплетни. Софи слушала охотно, и по своей всегдашней привычке коротко записывала что-то в маленький блокнот.
Оля морщилась все сильнее и в конце концов прервала хозяйку.
– Да полно, Элен, – сказала она. – Будет об этих бездельниках толковать. Что нам до них? Расскажи лучше о себе, мы сто лет не видались. Что – ты? Чем живешь, о чем думаешь?
– Я? – Элен видимо растерялась, отыскивая в своей жизни нечто, что могло бы заинтересовать Олю. Софи смотрела на подругу с ироническим сочувствием, в полной мере осознавая безнадежность задачи. – У меня… У меня вот Петечка намедни весь пятнами пошел и щечки шелушились, мы кори боялись, а доктор сказал, что сыпь у детей бывает, если цитрусов поесть. Я же не знала, у Ванечки такого никогда не бывало, сколько б не съел. Доктор сказал, хоть и братья, а природная конституция разная. Теперь я Петечке цитрусов не даю, а Ванечка его нарочно дразнит. Прямо не знаю, что делать…
– Да-а, проблема… – протянула Оля. – А в нечерноземных губерниях – голодный тиф. Сто тысяч детей, по статистике, досыта ест лишь раз в неделю…
Элен страшно смутилась, опустила голову так низко, что стал целиком виден безукоризненный пробор. Софи взглянула на Олю с неодобрением. Мопс, сопя, встал на задние лапки и принялся проситься на руки к Софи, царапая подол розовыми тупыми коготками.
– Ну какая лапочка! – сказала Софи, проворачивая по часовой стрелке сопливый кожаный нос мопса. – До чего ж у него морда дурацкая!
– Ну да! – торопливо подхватила Элен. – Ужасно глупая псина! Прямо не знаю, чего в нем так Васечке нравится. Вот давечи Петечка покакал в горшочек, няня отвернулась ему попку вытереть и штанишки надеть, а этот дурак мордатый, представляете, подбежал и все съел. Ужасный конфуз!
– Наверное, ему не хватает веществ каких-нибудь, – деловито сказала Софи. – У нас Леша, когда маленький был, мелки ел и землю иногда. Доктор велел ему скорлупу яичную в ступке толочь и в творог добавлять. Он сразу перестал…
– Верно? – удивилась Элен. – А я и не подумала, сочла, что это он по глупости своей… Хорошо, что ты сказала. Я велю Маняше, чтоб она ему еду поменяла. Он вообще-то ест плохо, хотя и жирный… – Элен встретилась глазами с Олей, замолчала и мучительно покраснела.
– Элен, дорогая! – решительно сказала Софи. – Не будь дурой! Если где-то под Пензой или, допустим, в Африке голодает ребенок, то это вовсе не значит, что ты теперь должна уморить с голоду своего дурака-мопса.
– Я понимаю, Софи…
– Мне странно вас слышать, – горячо произнесла Оля, вставая. – Если бы это кто другой был, так я с определением не затруднилась бы. Но вас я с детства знаю. Вы обе более чем не глупы, хотя у Элен нынче уж мозги слегка жиром заплыли… Как будто сегодня это можно забыть или уж как-нибудь не заметить: мир устроен несправедливо, и единственно достойно для человека нашего круга сейчас все силы отдать, чтоб эту несправедливость исправить. Иначе нам не простят…
– Но как же возможно… – начала Элен, но ее перебила Софи.
– Видишь ли, Оля, – сказала она, накручивая на палец локон. – Я отчего-то не хочу и не жду, чтоб меня прощали. Мне это отчего-то не нужно, понимаешь?
– Ты не осознаешь своей личной вины перед народом? – почти с испугом спросила Оля.
– Не осознаю, – Софи отрицательно помотала головой. – Я работаю, учу детей. Муж Элен тоже служит…
– Служба! Сидеть в присутствии, с 11 до трех часов, с перерывом на чай! Ха! Тяжелая работа! – с презрением воскликнула Оля. – Рабочие на иных фабриках и мануфактурах до сих пор борются за одиннадцатичасовой рабочий день. Вы услышали? Одиннадцатичасовой!
– Но Оля! – кроткая Элен, смиренно переживающая нападки личного характера, не выдержав, вступилась за мужа. – Каждый же свое дело делать должен. Если Васечка получил образование, понимает в законах, зачем же ему – землю пахать или заборы красить? Это даже не рационально…
– Вот! – закричала Оля. – Ты сама сказала! Образование! А какое образование может у нас получить сын кухарки? Дочь фабричного рабочего? Дети уличной девки?
Элен моляще взглянула на Софи, ища поддержки. Софи промолчала, вспомнив Туманова, который, несмотря на все свои миллионы, так и не научился грамотно писать. Потом вздохнула.
– Знаете, девушки, давайте о бритвах больше говорить не будем, а лучше о музыке.
– О музыке? – удивилась Элен, прекрасно осведомленная о полной и окончательной немузыкальности подруги.
– О бритвах? – Оля подняла белесые брови.
– Не знаете? – рассмеялась Софи. – Слушайте тогда. Девицу учат, как обольстить кавалера. Объясняют ей: когда останетесь наедине, сначала надо поговорить о погоде. Потом о чем-нибудь возвышенном, например о музыке. Ну уж а после надо сказать что-нибудь остренькое, чтоб он понял, что ты не окончательная дура. Вот девица с кавалером. Он ждет. Она все помнит, выпаливает одним духом: «Какая чудная погода! Училась музыке три года… Бритва!»
Рассмеялись все трое. Мопс изловчился и залез-таки на колени к Оле. Девушка рассеянно гладила его кремовую шерстку и мяла жирный загривок. Мопс закатывал шоколадные глаза и сладострастно сопел.
– Ну, а как ты поживаешь, Софи, расскажи же, я знать хочу? –
Обращаться с таким же вопросом к Оле Элен опасалась, так как жизнь коммуны едва ли не наполовину состояла из каких-то тайных собраний, обсуждений и подготовки загадочных «акций», про которые нельзя было рассказывать никому, тем более таким ярким представителям «эксплуататорских классов», какими, несомненно, являлись супруги Головнины.
Софи не очень хотелось говорить при Оле, но и удержаться она не могла. Когда-то еще доведется повидаться с Элен?
– Я к тебе писала, что Туманова там, на плотине прогнала окончательно. Помнишь? Так вот. Он более на глаза мне не являлся, но третьего дня прислал с посыльным вот это…
Софи протянула подруге большую, прекрасно изданную книгу, остро пахнущую клеем и дорогой бумагой. Элен перелистала ее, задерживаясь взглядом на иллюстрациях.
– Какая прелесть! – воскликнула она и передала книгу Оле. – Я хочу себе такую иметь. Но как…
– Я не знаю. Я даже боюсь спрашивать, потому что не уверена, что хочу знать. Есть какие-то юридические вещи, права… Скорее всего, он просто дал издателю Алмазову деньги… Понимаешь, в том разговоре он действительно обещал мне издать мой роман на роскошной бумаге… Крупным шрифтом, с картинками… Ты их видела? Это Срезневский рисовал, он модный сейчас и дорогой, русские народные сказки иллюстрировал…
– Чудесные иллюстрации, – согласилась Оля. – Такие дремучие все, совершенно сказочные. Машенька в ледяном дворце хороша, а Печинога – так просто чудище аксаковское… А кто этот Туманов?
– Владелец модного игорного дома на островах, – сухо сказала Софи.
– А! Дом Туманова? Слыхала, слыхала, – Оля отчего-то оживилась. – Так он же богат несметно. С ужасной репутацией и родом откуда-то из самых низов. Как же ты с ним познакомилась?
– Случайно, абсолютно случайно, – Софи упрямо выпятила подбородок.
– Так ли? – спросила Оля и о чем-то задумалась.
Глава 6
В которой Оля Камышева и Софи Домогатская беседуют о революции, а Михаил Туманов рассказывает Иосифу Нелетяге кое-что о своей юности
На улице решили не брать извозчика, пройтись пешком до Олиной коммуны, которая располагалась в доходном доме на 4-Рождественской улице, недалеко от Овсянниковского сада. Шли не торопясь. Софи кидала вокруг внимательные, профессионально цепкие взгляды, часто оглядывалась. Оля горестно всплескивала руками:
– Обидно! Обидно мне за Элен, право! Вот так люди гибнут. Перестают мыслить, опошляются, погружаются в этот обывательский засасывающий быт. Не видят дальше собственного носа, забывают обо всех возвышенных целях, о чужом горе…
– Мне кажется, что Элен счастлива, – флегматично заметила Софи.
– Тем хуже! – темпераментно вскричала Оля. Прохожие оборачивались на нее, но она этого не замечала. – Тем хуже для нее, если это мелкое, сиюминутное счастье заслонило для нее все великие перспективы мировых задач, которые стоят перед нынешним поколением. Для настоящего дела она погибла. Но что ж осталось? Сыпь, цитрусы? Какашки, которые слопал раскормленный мопс?! Какая гадость!
Софи слушала задумчиво, наматывая на палец локон, а потом серьезно спросила:
– А что, Оля, настоящие борцы за народное дело, они что же – вовсе не какают?
На несколько секунд Оля онемела.
– Знаешь, – использовала паузу Софи. – Я как раз хотела с тобой посоветоваться. Это глупость, конечно, но мне кажется, что за мной следят.
– Следят?! За тобой? – Оля мигом подтянулась, даже сама походка ее стала более четкой и экономной в движениях. – Когда ты заметила? Отвечай, голову к земле опусти… Они, некоторые, могут по губам читать, их специально учат…
– Уж несколько дней. Как в Петербург приехала. Всегда один и тот же. Он даже не прячется. Вон, сейчас сзади идет, оглянись – увидишь. Большой такой, с русой бородой, в сапогах… Видишь?
– Вижу! – ответила Оля, тоже внимательно разглядывая плиты тротуара. – И ничего не понимаю. Он вовсе на шпика не похож. Те серые, незаметные, а этот… такого в любой толпе разглядишь… И отчего же за тобой? Ты у себя литературу какую-нибудь запрещенную хранишь? Листовки, прокламации?
– Да нет! Зачем мне?
– Не понимаю… Что ж, он так за тобой и ходит?
– Вот так и ходит… Вроде ничего плохого. Но… жутковато как-то…
– Понимаю… это опасно может быть… Вдруг у него мания какая-нибудь…
– Да не пугай ты меня еще! Я и так боюсь!
– Я сейчас! – решительно сказала Оля, и, прежде, чем Софи успела ей помешать, развернулась на каблуках и направилась к могучему русобородому мужику, который неторопливо шел вслед за девушками по улице и глазел на витрины магазинов.
– Зачем вы за моей подругой ходите? – остановившись вплотную к преследователю, Оля задрала вверх треугольный подбородок. – Ее это пугает. Это бестактно и невозможно. Я в полицию обращусь. Кто вы такой?
– Я? – мужчина слегка попятился, видимо смущенный неожиданным напором. – Я – Калина Касторский. А вы кто же будете?
– Я – Ольга Камышева. Настоятельно прошу вас оставить Софи в покое.
– Никак невозможно, – вздохнул Калина. – Деньги вперед уплачены, я уж их проел-пропил почти. Никак невозможно, уж простите покорно, и барышня пусть простит, коли ей в докуку…
– Как – деньги? Какие деньги?! – теперь уж запаниковала сама Оля. – Кто вам платил? За что?
– А этого вам знать не велено, – Касторский смущенно пожал могучими плечами. – Никак не могу сказать, хоть вы меня на куски режьте…
– И что ж – вы так и будете ходить?
– Так и буду, – подтвердил Калина. – А вы, барышня Ольга, – идите, идите, не мешайте мне здесь. А я вам мешать не стану. Так и миром выйдет…
Крайне обескураженная Оля вернулась к Софи и рассказала о результатах переговоров с преследователем. Калина между тем с внимательным интересом рассматривал витрину магазина, в котором продавались дамские корсеты.
– Знаешь, он не кажется опасным, – закончила Оля свой рассказ. – Но все это крайне глупо. Может быть, это твой Петр Николаевич нанял его за тобой следить?
– Да нет, что ты! – воскликнула Софи. – Пьеру такое и в голову никогда не придет!
– Тогда просто не знаю, – вздохнула Оля. – По крайней мере он не филер, за это я, пожалуй, могу поручиться.
– Ну ладно, – подумав, сказала Софи. – Если избавиться от него нельзя, то пусть ходит… Как, ты говоришь, он назвался-то?
Оля повторила и тут же, сочтя тему исчерпанной, снова заговорила о болоте бытовой пошлости, которое засасывает образованных женщин и не дает им посвятить себя борьбе за освобождение трудового народа. Впрочем, через некоторое время какая-то новая мысль пришла ей в голову.
– А что ж у тебя с Тумановым-то? Расскажи, – попросила она.
– Ничего! Зачем тебе? – разом ощетинилась Софи.
– Просто интересно, – примирительно сказала Оля. – Может такое быть? Или ты полагаешь, что я, кроме идейных вещей, уж и чувствовать ничего не могу? Я ж, как и ты, девица. Идеи идеями, а любопытство-то девичье за пояс не заткнешь. А тут еще такая фигура экзотическая… Объяснила ли?
– Пожалуй, да, – подумав, согласилась Софи.
– Так расскажи мне. Опасаться тут тебе нечего совершенно. Знаешь ведь, насколько я неболтлива. И по природе так, а уж нынче, в условиях сплошной конспирации… Скоро и вовсе говорить разучусь…
– Ну, уж это-то тебе не грозит! – искренне рассмеялась Софи. – В крайнем случае будешь молчать от собрания до собрания и от митинга к митингу…
– Я тебе сто раз говорила, Софи, – Оля нахмурилась. – Ты зря так легкомысленно ко всему этому относишься. Это не доведет до добра. Оттого, что наше с тобой сословие делает вид, будто не замечает симптомов болезни, излечения не наступит. Болезнь надо лечить. Если придется для спасения жизни больного, то и хирургическим путем…
– Оля, ты знаешь, я не верю в то, что бомбами и убийствами случайных людей можно вылечить общественную болезнь.
– Я тоже не считаю революционный террор панацеей. Его можно применять в очень ограниченных дозах. Но, если ты, как и я, не приемлешь радикальных форм борьбы, то это не значит, что не существует других способов, если угодно, терапевтических, и я могла бы познакомить тебя…
– Оля, уволь! – с досадой воскликнула Софи. – Не станем опять!
Этот разговор с теми или иными вариациями повторялся практически при каждой встрече подруг, и теперь Софи вовсе не хотелось бежать по давно известному кругу. К тому же ей вдруг показалось, что строгая, идейно-рациональная Камышева скорее, чем сдобно-карамельная Элен, непоправимо утонувшая в пуховой перине счастливой семейной жизни, примет и поймет историю ее диких отношений с владельцем Дома Туманова. К тому же Оля, фактически порвавшая с семьей и своим кругом, подчеркнуто отказалась от всех сословных предрассудков, видя носителя окончательной, базовой истины и правды в каком-то абстрактном (и совершенно непонятном Софи) народе. А Элен, как ни крути, живет и действует в рамках своего сословия и соответствующего ему мировосприятия. Туманов же явно выпадает за рамки Элен. А за рамки Оли? Это вопрос, на который нет ответа.
– Лучше я тебе про Туманова расскажу, – решительно сказала Софи.
– Я слушаю, – тут же перестроилась Оля и взглянула на подругу с внимательной и искренней заинтересованностью.
– Иосиф здесь? Знаешь? Видал его? – Туманов задал вопрос и отвернулся.
Все равно представилось отчетливо, какую гримасу состроил Иннокентий. Если сдержанный управляющий кого ненавидел, так это безобидного Иосифа Нелетягу – вечного нищего студента и доморощенного философа. Причем причины этой ненависти казались всем окружающим абсолютно иррациональными – Иосиф никогда и ничего дурного Иннокентию Порфирьевичу не сделал и даже держался с ним с несвойственной ему почтительностью.
– У девочек в номерах. Где ж ему быть, охальнику? И охота вам…
– Порфирьич, у нас тут не монастырь! А я – не настоятель. Ты не позабыл ли? – усмехнулся Туманов.
Иннокентий хотел было плюнуть, но удержался, провел по губам маленькой, сухокожей ручкой.
Соседний с клубом двухэтажный флигель любому прохожему показался бы стоящим отдельно. В нижнем этаже его помещалась шляпная мастерская Прасковьи Березкиной. В двух обширных витринах на гипсовых головках красовались замысловатые, вычурные шляпки, напоминавшие зрителю то корзину с фруктами, то клетку с тропическими птицами, а то – цветущую клумбу. Наверху в комнатах жили девушки-мастерицы. Две из них действительно умели изготовлять шляпки и с удовольствием занимались этим в свободное от прочих дел время. Из клуба на второй этаж мастерской шла тайная для большинства галерея, по которой нуждающиеся могли попасть к мастерицам, не выходя на улицу.
По этой галерее и проследовал Туманов. Одна из девушек, выразительно стреляя глазками и явно на что-то рассчитывая, указала ему комнату, где видела Нелетягу. Туманов в благодарность ущипнул девицу за тощую задницу (девица польщено взвизгнула) и помахал ей рукой: иди, мол. Вышколенная Прасковьей девица моментально испарилась. Туманов, который, несмотря на свои размеры, умел ходить абсолютно бесшумно, подошел к двери, приоткрыл щелочку (хорошо смазанные петли не издали не звука) и осторожно заглянул внутрь.
Значительную часть небольшой, но уютной комнаты занимала обширная, практически квадратная кровать. Из прочей мебели имелись умывальник, трельяж и пуфик к нему. Дебелая раскормленная девица в ночной кофточке и панталонах с кружавчиками лежала на кровати на животе, ела с блюдца орешки в сахаре и листала модный журнал. Положив голову на ее обширные, туго обтянутые панталонами ягодицы поперек кровати спал относительно молодой худощавый мужчина в нательной несвежей рубахе и без штанов. Поза у него была совершенно детская – тощие колени подтянуты к животу, ладони спрятаны между бедер, так, что видны лишь узкие запястья, поросшие густым черным волосом.
– Иосиф, так тебя разэтак! – гаркнул Туманов.
Девица с испуганным придушенным писком скатилась за кровать. Нелетяга, разом лишившийся своей подушки, поднял голову, одновременно попытавшись натянуть рубашку на чресла. Потом спустил босые ноги на пол и, хлопая спросонья темными, удивительно длинными ресницами, недовольно уставился на Туманова.
– Михаил, ну чего тебе от меня надо? – капризно спросил он.
– Р-развратничаешь?! На дармовщинку? – прорычал Туманов, тщетно пытаясь изобразить возмущение.
– А что тебе-то? – удивился Иосиф. – Заботишься о прибыли заведения? Нельзя быть таким жадным. Слыхал о верблюде и игольном ушке? Вот то-то! Мы с Дашей полюбовно договорились и… А, может, ты, Михаил, ревнуешь, а? – Нелетяга кокетливо улыбнулся во весь рот. Половины зубов у него не хватало. – Признайся наконец! Когда я предлагал тебе свою любовь, ты меня с презрением отверг, а теперь одумался, а? Ведь все бабы дуры от природы, и только мужик может по-настоящему понять мужика. В том числе и в постели…
– Пошел к черту! – абсолютная моральная всеядность Нелетяги не то, чтобы раздражала Туманова (он и сам был таким), а как-то обескураживала. Так, вероятно, может обескуражить собственное отражение в зеркале, увиденное в неожиданном ракурсе или обрамлении. – Прикрой срам и пошли со мной. Дело до тебя есть.
– А здесь нельзя? – жалобно спросил Нелетяга. Ему явно не хотелось вставать, одеваться и куда-то идти. – Дашка уши заткнет.
– Здесь нельзя, – категорически заявил Туманов.
Умный Иосиф легко улавливал окончательные нотки в голосе хозяина заведения. Вздохнув, он почесал заросший темной шерстью пах и, откинувшись назад, заглянул за кровать.
– Дашка, ты вылезай теперь и, сделай милость, отыщи мои брюки…
В кабинете Туманов вытащил из ящика пыльную бутылку вина, содрал сургуч, вывинтил пробку, разлил в стаканы, разом отхлебнул половину. Иосиф осуждающе покачал головой.
– Михал Михалыч, что ж ты делаешь-то! Это же не бражка тебе. Коллекционное вино, понимать надо.
– Ты и понимай, – ответил Туманов. – Вон там мясо на закусь лежит, да конфекты в бумажках. Мух только сгони. Вот напасть! Везде они уж подохли, а у меня в заведении – живы, бодры…
– Мухи, они, сам знаешь, природным предрасположением ведают, куда лететь, на что садиться… В твоем же заведении душок-с…
– Будет тебе! А не то по морде схлопочешь… – равнодушно предупредил Туманов.
– Сироту всякий обидеть норовит, – обиделся Иосиф. – Зачем звал?
– Сказал же – дело есть. Сам разобраться не могу, надобно со стороны поглядеть. Как ты говорил – анализ и сантализ?
