Екатерина Мекачима
Исход
То странствие было очень много лет назад. Завершал я его, идя по дороге, большой, утоптанной: ветру по ней легко гулялось. На той дороге встретил крестьянскую телегу. Она громыхала, как буря небесная, пыль на зубах скрежетала. Хрустящими комочками. Я встал на сердцевину дороги, и лошадь остановилась. Мужичок со скрипучим, как и его телега, голосом, долго ругался, но потом, всё же, согласился довезти меня до города. Я бы и сам дошёл, но устал больно, да и подаяние кончилось. Крестьянин вновь выругался, но кусок хлеба отломил. Я поблагодарил его и Бога. Мужик всю дорогу неясное молвил, но я не слушал. Тяжёлая у него жизнь, по голосу понял. Он у него такой, резкий, сухой, да смрадный. Болел крестьянин сильно. Хворой довёз меня до города, в котором был храм. Перед тем, как искать ночлег, я отправился благодарить Бога. Но ещё на улице понял, что нынче праздник. Люди шумели, толпились, шли к церкви. Голоса соединялись в гул, который очень пагубно на душу влияет. Их ноги хлюпали в лужах, одежды шелестели. Пахло потом, яствами и ладаном. Ветра почти не было. Мне сделалось дурно. В такие мгновения, когда мир охватывает меня, я перестаю слышать его. И тогда могут прийти видения. Голова моя кружилась, и чудилось мне, будто иду я по деревне, в толпе, но всё вокруг мертво. Иду, опираюсь не на палку, а на костыль. И заваливаюсь на левую ногу. И казалось мне, что тело моё словно мертво наполовину. Как и бытие, что окружает меня. Я не видывал мира, но сердце подсказало – это его руины. Я бы их сравнил с плачем ветра, когда осень уступает зиме. В такое время ветер веет холодом, сыростью и тоской. И меня такая одолела тоска, такое страдание, что, кажется, я заплакал. Но чья-то рука взяла меня под локоть, и мягкий женский голос спросил про моё здравие. Голос был таким родным, словно я всю жизнь его слушал. Но нет, впервые встретил. Она была моложе. Лет, наверное, на десять, может, больше. Она мягко держала меня под локоть, а мне казалось, что меня спас ангел. Ангел спас меня от падения во тьму.
Она назвалась Еленой. Она сказала, что идёт вместе с мужем в храм. Сегодня же великий праздник. Она многое ещё молвила, но я не слушал, что она говорит. Я внимал музыке её голоса, я был готов слушать её голос вечно. Бархатный, мягкий, спокойный. И сильный. Не как у других женщин, нет. В её голосе – глубина глухих вод и бессчётных бурь. Бурь, которые она носила в себе. А затем в мир ворвался уверенный и резкий голос её мужа. Он взял меня под другой локоть и властно пообещал, что поможет мне дойти до храма. И найдёт мне ночлег. Они помогали мне идти, они говорили со мной, а я слушал только её. Её голос лился сквозь вечную тьму, и чудилось мне, что я вижу. Видел я мёртвый город, серый и печальный, как зимний ветер. Над градом летала тоска, беспросветная, как глубокая зима. И чувство такое охватило меня, будто эта самая тоска всю мою душу истерзала, настолько в том городе было худо. И только песня, щемящая сердце, вела меня сквозь печаль. Песня, которую пела она. А я так хотел её увидеть… В её песнь влились голоса ангелов: мы вошли в храм. Голоса окружили меня, наполнили бытие. Но её голос по-прежнему слышался явнее всех и отзывался болью сердечной, болью невыразимой.
Песнопение разливалось по миру, а её голос продолжал держать меня. Я уже мог стоять, силы ко мне вернулись, но она не отпускала меня. В её мягком тёплом касании было столько полноты, столько чувства, что до сего времени я так и не смог найти объяснения её загадке. А тогда я и вовсе не чувствовал себя, не слышал мира. Но вместе с её голосом я видел. Видел…
Резкая боль пронзает тело: я оступился и подвернул ногу. Ох… Я и запамятовал, что иду. Опираюсь на палку обеими руками и выправляю ступню. Чувствую, как палка медленно проваливается в землю. Аккуратно ставлю стопу, пробую ступить на неё. Больно, но идти можно. Спасибо, Господи. Спасибо…
Ветер мягко касается моего чела, поднимает волосы. Шёпот Господень зовёт меня. Он благоухает свободой и чистотой небесной, на земле неведомой… Он приносит многие звуки. И чудится мне, что я вновь слышу её. Слышу голос моего ангела, что летит ко мне сквозь долгие года. Я слушаю его, и по моей щеке катится слеза.
Тогда, в храме, я плакал. Ведь я видел. С Твоего позволения, Господи, видел. Видел, как свет разгоняет тьму, и в его сиянии спускаются с небес ангелы. Ангелы спускались в храмах с куполами, которые светились, будто солнце. Если бы я мог видеть солнце, оно было бы таким. Ангелы спускались на мёртвую землю, и земля оживала. Бушующее пламя стихало, и земля оживала… Оживала. И мне почудилось тогда, будто Ты, Господи, простил меня. И матушка простила.
Медленно иду. Ступать больно, но терпимо. Трава, чувствую, сделалась меньше. Ветер помогает мне – дует по моему ходу. Спасибо Господи, что заботишься обо мне. Скоро, совсем скоро, приду к тебе. И ответ держать буду. А пока…
А пока вспоминаю. Слава Богу, время ещё есть. Есть время слышать её голос, который будет вечно петь в сердце моём.
Елена и её муж поместили меня в своей усадьбе, в домике для гостей. Заботились. Но то чувство, что всякий раз охватывало меня при её голосе, делало моё бытие невыносимым. Сколько же бессонных ночей я провёл в молитвах Тебе с просьбой разъяснения. Но Ты не ответил мне. Нынче думаю, то чувство было даром Твоим.
Елена и её муж приглашали меня на семейные трапезы. Я, безродный нищий, сидел за одним столом со знатными людьми. Даже крестьяне не удостаивали меня таким вниманием, не окружали такой заботой. Очень добры ко мне были, редко такое нынче встретишь. Удивительные люди. Я поначалу думал, что её муж резок и властен, как его голос, но, оказалось, я ошибался. Он был из той породы людей, которых именуют правильными. Честный человек, надёжный. Право, вот, не помню, как зовут. Может, Рудольф. А может, иначе. Да и как я мог запомнить его имя, если всё время лишь её голос слушал. На каждом завтраке, обеде и ужине. А когда она ко мне приходила поговорить, о странствиях послушать, так мне вообще худо делалось. Она молвила, почему-то почти шептала, что всегда мечтала путешествовать. Но у неё нет такой возможности, как и у всех замужних дам её положения. Сокрушалась очень. А я её успокаивал. Говорил, что нельзя роптать на ниспосланный Господом удел. Тем более на такой удел. Говорил ей, что на её месте каждый мечтал бы оказаться. Даже я. Елену такие речи возмущали до крайности, она сердилась даже. Но так, по-доброму. Однажды призналась, что в церковь только из-за мужа ходит, что все её платья и шелка ей вовсе и не надобны. А надобна свобода. Я тихонько рассмеялся и спросил её, а что это такое? Елена молчала. Свобода, заговорила она, наивысшая ценность. Свобода – это бытие по сердцу, без преврат и ограничений. Свобода – это странствие, это мир. По её голосу понял, что обиделась она. Ведь своё самое сокровенное мне открыла, а я – так, смеюсь. Но я не мог врать. Ей бы радоваться, ведь её бытие легко и свободно на деле. Радоваться да Бога благодарить. Вот я так и ответил. Сказал, что даже я не обладаю свободой. Я полностью во власти Бога и людей. Живу на подаяние, и каждая зима – суровое испытание. Испытание веры и силы духа. Коли никто не приютит меня на зиму, холода, говорил, погубят. Коли не подадут пропитание, дух от голода испущу. Разве я свободен? Долго мы молчали. Потом она робко, так, спрашивала. А кто тогда свободен? Я пожал плечами: никто. Свободных в мире Божьем нет. Она ушла. Вернулась только через несколько дней. Страдал я это время, ох как страдал, Господи. Думал, ранил её наивную душу смертельно, и не простит она меня более. Хотел прийти к ней сам, но как-то неудобно в её покои без позволения являться. Елена пришла сама. Пришла благодарить. Я был поражён до глубины души. Она молвила, что тот наш разговор оказал на неё очень сильное влияние. Она просила прощения за необъяснённое отсутствие: всё это время она размышляла над нашей беседой. С ней никто подобным образом прежде не говорил, даже муж её. В мире, сокрушалась, сие не принято. Вот она и носила все свои томления в себе, на свой удел роптала. А теперь… Елена совсем на шёпот перешла. А теперь, шептала она, кажется, я поняла, что счастлива. И кажется, говорила она совсем откровенно, я даже мужа своего люблю. Без душевного надрыва, не так, как в книгах, но – люблю. Эти слова отозвались в моём сердце какой-то особенной болью. Непроизвольно отозвались. Но я сокрыл это даже от себя самого. Я ответил ей, что такая любовь – самая крепкая и истинная. И этот дар Божий она должна ценить более остальных. Я услышал, что Елена всхлипнула. Я и сам готов был слабость свою явить, но сил хватило сдержаться. От волнения я рассказал Елене о видениях своих. О том, что однажды грянет такой век, когда шум заглушит слово. Век, когда не будет тишины. В тот век погибнет мир, погибнет в огне небесном. Воскреснет мир в безмолвии мёртвом, в то время, когда глубокая тишь укроет землю пламенем своим. Елена слушала меня, и платье её не шелестело. Я подумал, что слова мои напугали её. Но Елена спросила тихо, разве слепые видят сны? Видят, родная, видят, сказал и замер я. Елена тихонько вздохнула и прошептала, что она не против, дабы я её как друга называл. Ведь я ближе всех по духу ей, даже ближе Рудольфа, который слишком сух. Вот, право, лучше бы молчала. Спасибо, Господи, за то, что дал сил сдержаться в чувствах. Спасибо, Господи, спасибо.
Я переждал в их имении зиму, а когда потеплело, решил отправиться в путь. Елена и Рудольф уговаривали меня остаться, а если мне совестно на их попечении жить, работу по хозяйству поручат. Ох, какое великое предложение было. Воистину, милостив Господь. Наверное, Он простил меня. И матушка простила. Но я не мог. Не мог из-за Елены. Совсем моё сердце страдало. Более того, знал я, что она испытывает то же, хотя держалась со мной Елена, не нарушая этикета. Сердце подсказало мне, что, коли останусь я, быть беде. Большой беде, которая разрушит её лёгкое бытие. А её счастье для меня было, да и есть, превыше всего.
Вечером, перед моим уходом, а отправлялся я с рассветом, Елена пришла проститься. Села далеко, в другом краю комнаты. Перед тем, как заговорить, долго гладила парчу своих юбок, волновалась. Ткань мягко так шелестела, а я покорно ждал. Ждал и внимал шелесту её дорогих одежд и тёплому потрескиванию свечей. Прощайте, после долгого молчания прошептала она. Её голос мучал моё сердце, искушал остаться. Спасибо Господи, что дал мне сил выдержать испытание твоё. Прощайте, ответил я. Храни Вас Бог, прекрасная Елена. Далее мы вновь молчали, пока шуршание её платья и скрип двери не возвестили о том, что я её более не услышу. И в этом молчании было столько слов, столько чувства, что, когда она ушла, я не сдержал сердца своего и заплакал. Всю ночь перед уходом я плакал и молился, плакал и молился. А с рассветом я покинул их имение. Покинул навсегда.
Господи, знать бы, что сталось с ней. Обрела ли подлинно счастье, как говорила мне? Надеюсь, что обрела. Наверное, сейчас она сидит у своего камина в окружении прекрасных внуков и рассказывает им сказки. Сказки о странствиях одного калеки, образ которого всю жизнь носит в своём сердце. Наверное, она даже не помнит моего лица. Интересно, помнит ли голос?
Останавливаюсь передохнуть и вытереть слёзы. Там, где они текли, чувствуются холодные дорожки. Руки трясутся. Опираясь на палку, достаю из кармана платок. Лён грубый, шершавый. Ветер сделался сильнее и тоскливее, будто торопит меня. И запах такой холодный у воздуха: день стал убывать. Чувствую ещё солнечные лучи, но они уже не такие явные. Спасибо, Господи, за мой последний день. День, полный воспоминаний и тёплого солнца. Как же хорошо, Господи. Как же хорошо.
Иду медленно. Трава под ногами колючая, скрежещет. Уже сухой сделалась. И запах у неё такой полный, томный, как у сена. Но среди этого запаха можно уловить и сладкий аромат полевых цветов. Цветёт поле ещё, да. Эти цветы редкие, но они есть. Если прислушаться, то можно различить, как они дрожат на ветру. Легонько так, трепещут. И птицы поют, звонко так, но грустно. Провожают меня вместе с солнышком.
Ох… Нога болит, заваливаюсь на ходовую палку. Палка при каждом шаге проваливается в землю, в сухую землю. Давно дождей благодатных не было, ох давно, Господи.
Голос ветра становится полнее, и я прислушиваюсь. Лес шумит совсем уж близко. Песня его – как хор голосов ангелов – слышна отовсюду. Укрывает всё вокруг, словно покрывало. Оно мне, Господи, и надобно, покрывало-то. Покрывало для моей свадьбы с вечностью. Для восхождения в Твой чертог. Во Дворец Нетленный.
Вновь останавливаюсь. Надо попрощаться с миром перед тем, как войти в лес. Ведь уже не выйду обратно. Останавливаюсь и прислушиваюсь к птичьей песне, слушаю солнечный звон. Его свет холодает, я чувствую; но он всё ещё звенит среди голосов птиц и леса. Зрячие сие состояние природы именуют закатом. Закатом… Слушаю стрекотание насекомых. Песнь кузнечиков сливается с песней леса и птиц, и чудится мне, будто я вижу всю эту благодать. Весь мир Божий поёт мне. Поёт песнь прощальную. Чую лёгкое колыхание воздуха: бабочка пролетела. Вот же чудо дивное! Её полет мягок и спокоен. Он волнует воздух легонько, будто щекочет. Настоящее чудо… Зрячие не могут слышать тонкое дрожание воздуха. Они не чувствуют этот лёгкий тюль, которым Господь защитил детей своих. Спасибо Тебе Господи, спасибо…
Я слышу её голос. Её заветное «прощай» провожает меня в последний путь вместе с дрожанием воздуха. Провожает вместе с лесом и полем, провожает молитвой. Провожает меня и матушка. Её тёплая рука держит меня, помогает опуститься на колени.
Припадаю к земле и молюсь. Трава колет руки, пальцы проваливаются в сухую, тёплую, как мамины руки, землю. Мама… Увидимся скоро мы с тобою. Увидимся ли? На всё воля Господня. Если Господь будет милостив ко мне, если простит грехи мои, если в Рай поместит меня, то увижу тебя, родная. Не услышу, а увижу. Спустя столько лет, увижу…
Молюсь. Отпевать меня надобно будет лесу. За сим я путь сюда и держал. Отпоют меня голоса ангелов, отпоют, да помолятся за душу грешную. Дерева чисты и мудры, гуляет среди них Шёпот Господень. Лучшее место для встречи с Тобой и не сыскать. Спасибо, Господи, спасибо.
Ищу на ощупь ходовую палку. Под руками сухая трава и трава мягкая – свежая. Пальцы невольно задерживаются её ощутить. Почувствовать, как по живым ещё стеблям бежит сок благодатный. Совсем нежное диво встречается моей ладони – цветок. Его лепестки тонкие, мягкие, едва ощутимые вокруг круглой сердцевины. Аккуратно касаюсь его, дабы ненароком не повредить. И пахнет цвет удивительно знакомо. Точно. Цветы с запахом таким мама называла ромашками. Матушка говорила мне, что ромашки похожи на солнце. Ромашки, тепло шептала мне мама, это маленькие солнышки. И нынче солнышко такое в руках моих. Чудо. Настоящее чудо. Спасибо, Господи. Опираюсь на ходовую палку и поднимаюсь. Спина болит. Но ничего – совсем чуток осталось. И боль сладка, когда она в последний раз.
Тут налетает ветра порыв: сильный, внезапный, холодный. И гаснет с ним солнца тепло, что ласкало лик мой. Торопит меня Господь, задержался я сильно. Иду я, Господи, иду, матушка моя.
Лес шумит позади, зовёт меня. Оборачиваюсь к нему. Иду, заваливаюсь. Кости, как и дерева от налетевшего ветра, стонут. Да и нога болит. Но сия боль благодатна. Она молвит мне о том, что я живу ещё. И каждый шаг такой – великий дар Господень. Великий Дар.
Чувствую, как воздух сделался выше по запаху да холоднее. Он будто щекочет, наполнен свежестью. И лику моему легко-легко от воздуха лесного. И дышится чу́дно. Давно так полно грудью не дышал. Воздух наполняется хором ангельским, хором шепчущим. Лес. Я дошёл, Господи, дошёл.
Лицо царапают ветви. Но я не ропщу. Я благодарю их за то, что чувствую. Ведь чувствовать – величайшее благо, величайший дар. Дар, что о жизни молвит. Выставляю ходовую палку вперёд, ищу дерево. Через пару шагов она в него упирается с глухим стуком. Вытягиваю во тьму руку, и пальцы касаются шершавого ствола. Подхожу ближе, опускаю палку: она с хрустом падает на сухую траву. Прикладываю к дереву ладони. Древо тёплое, сухое. Как и мои руки. Чувствую, как глубоко бьётся сердце его, и бежит по стволу жизнь. Она бежит, а наружная поверхность дерева – кора его – легонько так дрожит.
Держусь обеими руками за ствол и медленно опускаюсь. Спасибо, Тебе, за опору во тьме. Спасибо. Сажусь на колени перед деревом и снимаю с плеч мешок. Он лёгкий совсем, даже еды, кажется, нет уже. Да и к чему она мне ныне: голод и тот покинул меня. Пора, Господи, пора. Переворачиваюсь так, дабы спиной опереться о дерево. Оно жёсткое, под стать моему древнему челу.
Делаю вдох, глубокий. Воздух сладкий, пряный. Благодатный. Лучшая смерть из возможных. Спасибо Господи.
Я чувствую, как успокаивается моё сердце. Как расслабляется тело. Как умиротворение наполняет душу.
Спасибо, Господи.
Крылья ангелов шелестят высоко-высоко. Их голоса вместе с ветром венчают меня с вечностью молитвою великой. И так тепло. Так спокойно, что сердцу плакать охота. Наивысшая благодать, наивысшая…
Шёпот Господень молится со мной, молится всё тише. Он укрывает меня, и я слышу её песнь. Она не говорит «прощай». Она держит меня за руку. Её волосы пахнут солнцем, а в глазах – вечное море. Она улыбается.
Я вижу! Господь Всемогущий! Вижу!!! Я вижу её бездонные зелёные глаза и золотые волосы. Её мягкую улыбку и гордую осанку. Она сидит подле меня и улыбается. Но видение тает, и меня вновь укрывает тьма. Сквозь тьму льётся ангельский шёпот, и с шёпотом слышу я голос. Он поёт мне, поёт объятый светом, объятый пламенем. И в свете этом я её вижу. Вижу!
Ох!
Я вижу! Господи, помилуй… как произойдёт великая перемена. Крайние ужасы и отмщения. Когда Луна ведома своим ангелом, небо приближается ко времени, когда не будет колебаний.[2]
Надо мной фигура. Она держит меня за руку. Но это не она: молодой барин, которого встречал я на севере, держит меня за руку, провожая в последний путь. Только теперь граф видит, его сердце свободно и чисто. Говорит со мной барин, только именем не моим называет. Отвечаю я графу, что имя моё другое и Господа благодарю. Хотя, я знал, что так будет. Знал, что спасёт он душу свою. Спасибо, Господи, за дарованное ему спасение! Из последних сил шепчу барину, что он тоже знал, что все мы знали.
Какое дивное диво, Господи, прозреть на одре смертном. Спасибо, Господи, за великий дар Твой. Спасибо, Господи, за великий дар Твой…
Свет разгоняет тьму, и я вижу… Сияющие цветы на бесконечном поле. Ах, вот оно какое, поле! А трава! Чудо, настоящее чудо, Господи! Так чудесно, что не могу более дышать… Кашель разрывает грудь мою…
И вновь тьма. Тьма родная. И ангелы шепчут высоко-высоко. Их шёпот молится за меня. Весь лес провожает меня во Дворец Нетленный.
Ангел держит меня за руку. Он пришёл ко мне с высоты небесной, мне неведомой. Я говорю ангелу, что спустя столько лет я вижу!
Я вижу, вижу… Спустя столько лет я вижу её лицо. Как она прекрасна! Чудо… Настоящее чудо!
Как чудесен свет! Господи…
Я чувствую мягкое, будто дуновение ветерка, касание: ангел закрывает мне веки.
Я вижу Свет!
3
Никто не спасёт нас, кроме нас самих.
Будда.
XXII век, 60–65 лет после Вторжения.
Он смотрит на меня и улыбается. Здоровый такой детина. Вот думаю, как такие в наше время урождаются? Рука размером с мою ногу. Смотрит так, прищуром, оценивающе. Лысый, как и все с ковчегов. Серая военная форма. Защитный шлем, как и у всех миротворцев. От инфекций. Вновь смотрю на его руки. Наверное, хорошо кормят под землёй. Хорошо, если так. Значит, её там тоже кормят. Я очень на это надеюсь.
– Опять хотел сбежать? – говорит и кладёт руку на шлем, словно думает. Почему-то у меня большие сомнения, что он это умеет. – Сколько у тебя нарушений протокола? – переводит взгляд на свой карманный компьютер. Я знаю, эти их светящиеся штуки называются компьютерами. Интересно, у Киры есть такой же? Когда найду её, то непременно попрошу научить им пользоваться. Сквозь шлем вижу, как улыбка детины становится шире: много, братец, у меня нарушений, много. И будет ещё больше, пока её не найду. А я её найду, чего бы мне это ни стоило.
– Больше десяти попыток сбежать из лагеря, пять попыток проникнуть под землю, – говорит и издаёт сдавленный смешок. Снова переводит взгляд на меня. – Отчаянный малый. Ты хоть понимаешь, что таких, как ты, вниз всё равно не пустят? Твоё место – здесь. Ты будешь строить, как и все, пока не испустишь дух. Или пока тебя не заберут иные, – последнюю фразу он говорит с нескрываемым удовольствием. – А пока мне велели придумать тебе наказание, – он опускается на брезентовый стул. Его скафандр скрипит. Его шлем сопит от его дыхания, словно откачивающий механизм в миниатюре. Такая машина с длинным хоботом рядом с буром откачивает драгоценную воду. – Рустам из барака под номером шесть, ты слишком много доставляешь руководству хлопот, – он вновь сверлит меня своими поросячьими глазками. – Я бы тебя на электрический стул, и дело с концом. Только вот они говорят, что нельзя так расточительно разбрасываться рабочей силой.
Он продолжает говорить, наслаждаясь моим унижением, а я думаю, каково ей. Всегда в такие моменты только о ней и думаю. Что с ней случилось? Стала ли она пилотом? Сколько раз, когда выла сирена, и мы бежали в убежище, я смотрел на небо и видел их – серебряных стальных птиц. Они сверкали, они летели с невероятной скоростью, будто ветер. И я думал, что там, в небе, закованная в железную броню, – она. Под снарядами иных, под их огнём, она, мой небесный ангел. Жива ли ты, родная? Сколько раз моё сердце обрывалось, когда я видел, как в огненном зареве падают самолёты. Сколько раз я сбегал из лагеря на побоище, чтобы среди обломков искать тебя. Искать, замирая от ужаса. Но среди частей обожжённых тел невозможно что-либо разобрать. Это даже хорошо: у меня всё ещё есть надежда, есть цель – найти тебя, мой ангел. Если бы я опознал тебя среди умерших, тогда… Я не знаю, что было бы тогда. Я понимаю, что атаки иных совершаются постоянно и в разных частях света. Я понимаю, что тебя, может, уже и нет в нашем безумном мире. Но пока я не видел твоего тела, я буду верить. Пока есть надежда, я буду продолжать искать.
– Десять плетей, – наконец выдаёт детина. Он, видимо, сообразил, что я не слушаю его. – Месяц исправительных работ в шахте с изгнанниками.
Изгнанники. Те, кого за неповиновение вернули наверх. В наказание у них самая сложная работа: в шахтах строят укрепления нижних ярусов будущих ковчегов. Я слышал от одного из таких, что в Вавилоне есть план о терраформировании планеты, и главный ковчег-терраформер строят где-то под водой. Иные, говорят, воду вообще не переносят. Будет дополнительная защита, а система опреснения и очищения позволит свободно использовать воду. Одни плюсы. Мне же страшно думать о том, сколько людей гибнет на этой стройке. От изгнанников слышал, что под землёй – целые города. Настоящие, почти как раньше. Что там даже играют свадьбы и рожают детей. Мне вот интересно, знают ли обитатели подземелий, какой ценой достаётся их беззаботная жизнь?
Детина зычно зовёт охрану, и два таких же амбала в скафандрах берут меня под руки. Меня выводят из шатра надзирателя и ведут меж белых палаток, ведут на площадь. Небо – белое, как молоко, которое нам иногда дают. И сквозь это молоко светит неистовое солнце. Я слышал, тоже от одного изгнанного, внизу говорят о том, что у нашей планеты истончился какой-то озоновый слой. Что здесь, наверху, уже есть признаки лучевой болезни, и именно поэтому миротворцы одеваются как космонавты. Правда, кто такие космонавты, я так и не понял. Понял лишь то, что на всей земле рано или поздно будет адово пекло. Это ещё одна причина, по которой строят подводный ковчег. Вода – хорошая защита от какого-то ультрафиолета. Если это – правда, я очень надеюсь, что Кира окажется в числе тех, кому посчастливится спастись в новом бункере.
Охранники громко, насколько позволяют им шлемы, кричат, что пора собираться на казнь. Наказания в лагере всегда публичны. В назидание. За нами постепенно собирается толпа измученных. Они идут, потому что так положено. У них – время отдыха, они устали до смерти, как и я. Все – и мужчины, и женщины, которые не прошли отбор вниз. Теперь я знаю, чем же на самом деле является сканирование. Знать бы раньше… Может, мы бы до сих пор жили у парка с колодцем. И у нас была бы занавеска с белыми цветочками. Почему-то я хорошо помню эту истлевшую ткань, которая висела на окне. Наверное, потому что она очень нравилась Кире.
Люди идут, как тени. Когда доходим до площади, зрители выстраиваются вокруг лобного места. До меня им нет никакого дела. Я сам часто бывал одним из них. Очень хочется скорее вернуться в барак и уснуть. Но если не пойдёшь на казнь, сам схлопочешь наказание. Они за этим следят. Они говорят, что если мы перестанем бояться, случится анархия, и тогда весь мир рухнет. Думаю, мир уже рухнул. Еще шестьдесят с лишним лет тому назад. А может, и намного раньше.
Меня заводят по ступеням. Они деревянные, серые. Сухие, как и наш безликий мир. Скрипят. Конвоиры приказывают снять рубаху. Я раздеваюсь, меня привязывают к столбу. Он тоже из дерева, шершавый. С почерневшими разводами крови. Привычная процедура. Через три-четыре удара сознание, обычно, меня покидает. И тогда я вижу её, вижу словно наяву. Порой мне кажется, я даже чувствую запах её волос. Ради этих видений стоит провиниться.
Я слышу свист хлыста, и нестерпимая боль пронзает всё тело. В этот раз порют металлической плетью. Перед зажмуренными глазами расплываются жёлтые круги. Переживу ли десять ударов? По спине сбегает струйка крови. Она холодная и даже приятная. Ещё свист, и новая волна боли разливается по телу. Почему наказание ужесточили? Вселенная перед глазами мерцает всеми цветами радуги. Удар. Солоноватый привкус крови. И снова нестерпимая боль. Наверное, я даже кричу. Или плачу. Ещё свист. Моё тело превращается в квинтэссенцию боли, становится её храмом. И я вижу её глаза. Зелёные и глубокие. Волосы – тёмные с золотом. Она улыбается и зовёт гулять под звёздами. Она говорит, что звёзды – это далёкие миры. Так учил её дед Карим, у которого отец был астрономом. Интересная, говорю, профессия, на звёзды смотреть. Она загадочно улыбается и говорит, давай, и мы станем астрономами? Мы одеваемся и выходим на улицу. Она жмётся ко мне, а смотрит на небо. Оно, и правда, прекрасно. Яркая полоса звёзд мерцает, переливается. Я предлагаю Кире выбрать свою звезду, тот мир, куда бы она хотела улететь. Она замолкает, внимательно смотрит в небо и говорит, что звёзды прекрасны все: ей всё равно, на какую лететь, лишь бы я был рядом. А можно и не лететь вовсе. Она шепчет, что с нашим миром беда, но если мы покинем его, то как же выживет наша звезда? Она же может погаснуть. Я заверяю Киру, что мы не позволим. Она улыбается и говорит мне «спасибо». Мы идём дальше, а я думаю о том, какая она у меня удивительная. Моя звезда.
Звезда, которая будет освещать мой путь.
Я подарил Кире подвеску-ракушку, что осталась от родителей. После их смерти я берёг мамино украшение: кулон хранил в себе частичку родительской любви – символ того, что и у меня когда-то всё было хорошо. Но когда я встретил Киру, понял, что счастье ещё может быть в моей жизни. Это было невероятно, захватывающе и невозможно. И я подарил ракушку ей, подарил для того, чтобы мы были вместе. Были вместе вечно. Как жаль, что вечность так быстро заканчивается…
Я помню, как впервые увидел её. Никогда не забуду: в ареоле солнечного света, она походила на неземное создание. Она шла среди бесцветных грязных тентов рыночных палаток, а я, забыв обо всём, за ней. Из-за вечных северных облаков выглянуло солнце и осветило её. Она остановилась у прилавка с тушками крыс и обернулась на меня. Я подумал: ангел. Так и стоял, не в силах отвести глаз. И тогда она улыбнулась. Кира. Кира…
– Мила, – шепчет кто-то, – меня зовут Мила.
Перед глазами – серая пелена. Я не понимаю, что происходит: тело болит так, словно мне сломали все кости. Дышать трудно, воздух с болью и свистом проникает в лёгкие. Наверное, надо перестать дышать. Так будет легче. Но я не могу. Не могу, пока не найду её.
– Меня зовут Мила, – вновь шепчет голос, и я чувствую, как вода, обжигая, стекает по спине. Не выдерживаю, кричу. Голос просит потерпеть, говорит, что раны надо промыть. И я терплю. Терплю ради неё. Теперь, говорит Мила, надо обработать антисептиком. Это будет ещё больнее. Куда уж больнее. Больнее мне уже не сделаешь. Пытаюсь кивнуть и чувствую, как мне в зубы дают палку. Значит, будет действительно больно. Кажется, меня режут. Но на этот раз сознание не хочет меня покидать. А жаль. Я очень хочу снова увидеть её, моего ангела. Мила говорит, что наложит швы, положит мазь и перебинтует меня. Она говорит, что ей стоило больших усилий добыть медикаменты у миротворцев. Она говорит, что любит меня, несмотря на то, что я её – нет. Мне жаль её. Как и всех тех женщин, что искали моей любви, отдаваясь телом. Но тело – телом, люблю я лишь одну. И буду любить её вечно, такое вот у меня проклятие.
Я чувствую, как сквозь мою кожу протягивают медицинские нити. Неприятно, словно изнутри выползают черви. Белые, тонкие, склизкие. Мне уже не больно, мой организм устал терпеть. Я очень надеюсь, что Киру там не мучают.
– Я тебе скажу, что ты, парень, страшный эгоист, – раздаётся откуда-то старческий голос. Я пытаюсь повернуть голову, но Мила рукой укладывает меня обратно. – Лежи-лежи, потом на меня посмотришь. Лучше слушай. Мила, вытащи ему кляп. Вдруг сказать что захочет.
Маленькая женская рука убирает у меня изо рта палку. Я вновь пытаюсь обернуться, но не выходит. Смотрю перед собой на светлый брезент барака, как он немного покачивается на ветру. Жарко, душно. В такие мгновения вспоминаю о нашем северном городе, где даже была зима. Холодная, лютая порой. Интересно, сейчас зимы остались?
– Зачем ты хочешь найти её? – возвращает меня в мир скрипучий голос.
– Люблю, – выдавливаю с трудом. Мой голос похож на какое-то сиплое бульканье. Позади раздаётся смех. Добрый, понимающий смех.
– Хорошо, – говорит. – Вот представь, что нашёл её. Она там у тебя кто? Что говорили, когда забирали?
– Пилот, – давлюсь.
– Пилоты долго не живут. Скорее всего, её давно нет. Ты должен это понимать. Если же она научилась мастерски летать и всё ещё жива, тогда она в большом почёте. Тогда у неё есть всё: медицина, жильё, еда. Друзья, коллеги. Мне Мила говорила, что с вашего расставания прошло более десяти лет. Говорила, что твоя Кира была намного моложе тебя. Неужели ты думаешь, что она до сих пор одна? За такой срок она могла даже уйти в отставку и родить детей. И ты хочешь разрушить ей жизнь? Или ты хочешь услышать её отказ? Что ей, заслуженному пилоту военно-воздушных сил, ты сможешь предложить? Жизнь с тобой на каторге? Или скитания с цыганским табором и голодную смерть?
