Екатерина Лесина
Музыкальная шкатулка Анны Монс
– Сюда, – Ксюша свернула с дорожки. – Там площадка, Хайду есть где побегать.
Тот фыркнул: не в его возрасте предаваться таким глупым забавам.
Как и следовало ожидать, площадка в этот час была пуста. Может, это и хорошо, никто не помешает. И лавочка свободна. Ксюша отстегнула карабин и намордник сняла. Будь ее воля, она бы его и вовсе никогда не надевала на Хайда, но – закон есть закон.
– Не боитесь, что сбежит? – Лавочку Игнат Алексеевич разглядывал с явным подозрением. Чего он ждал? Кнопок, в дереве спрятанных? Ксюша надеялась, что до кнопок и прочих детских глупостей в конторе дело не дошло.
– Он воспитанный.
Хайд отошел на пять шагов и улегся, всем своим видом показывая, что не намерен оставлять драгоценную хозяйку наедине с этим крайне подозрительным типом.
– Мне… я… – Игнат Алексеевич откашлялся и потянул узел галстука, словно тот был завязан слишком туго. – Я хотел бы извиниться за некоторую поспешность… в своих решениях. И я уполномочен предложить вам… Оксана…
Совсем разговаривать не умеет!
– …вернуться на прежнее место.
И уставился на нее, будто это она виновата, что ее уволили.
– Конечно, в качестве компенсации морального ущерба я выпишу вам премию…
– И зарплату повысите.
Не то чтобы Ксюша в деньгах нуждалась, но ведь зарабатывала она их честным трудом. И Алексей Петрович сказал – сразу не соглашаться.
– Повышу. На пять процентов.
– Десять!
Насупился. И сдался:
– Ладно.
– Тогда хорошо, – все-таки шкафы, наверное, обождут. В конце концов стояли они пять лет без Ксюшиного внимания, постоят еще пару месяцев, до отпуска. – В понедельник я выйду на работу.
Он кивнул и выдохнул, как ей показалось, с облегчением. И вроде бы он мог бы и уйти, но нет – сидит, ждет чего-то.
– Здесь тихо, – Игнат Алексеевич стянул пиджак. – И мирно как-то…
– Это сейчас. Ближе к вечеру народ соберется… вообще, Хайд по характеру скорее Джекил. Мирный до невозможности… он раньше спасателем работал. А когда постарел, папе предложили его забрать. Иначе его усыпили бы… жалко.
Хайд закрыл глаза, притворяясь спящим. Только обрубки ушей подрагивали.
Из головы ее почему-то не шел тот телефонный звонок.
– А… – Ксюша покосилась на начальника. – А в конторе все нормально?
Нет, она, конечно, знала, что в конторе все совершенно ненормально, иначе он в жизни бы в ее дворе не появился, но, если что-то сверхординарное случилось, Игнат Алексеевич ей об этом скажет.
Должен!
Он вздохнул и буркнул:
– Нет. Они… я понятия не имею – чего им надо?! Они у меня вот где сидят, – он рубанул ребром ладони по горлу. – Издеваются…
– Рассказывайте!
Ксюша подумала, что сейчас ее снова уволят – за чрезмерное любопытство, но нет: Игнат Алексеевич принялся рассказывать, громко, эмоционально, еще и руками размахивал, будто ветряная мельница. Он разом растерял всю свою начальственную спесь, и это Ксюше понравилось.
Хайд, приоткрыв глаз, за чужаком следил. Так, на всякий случай.
– Ну вот что я сделал не так? За что они меня ненавидят?!
Возмущение и обида его были настолько искренними, что Ксюша с трудом сдержала улыбку.
– Игнат Алексеевич…
– Игнат.
Надо же, какое вдруг доверие!
– Игнат, – поправилась Ксюша. – Во-первых: Виктория Павловна. Вы запретили ей разговаривать с дочерью, а у той вечные проблемы, и Виктория Павловна за нее волнуется. Переживает! А когда она переживает, то не может сосредоточиться на работе. И начинает мешать всем остальным.
Кивнул Игнат и, развязав галстук, сунул его в карман рубашки.
– Во-вторых, Стас. У него золотая голова. Он об этом знает. И еще, он очень самолюбивый. Его хвалить надо, подчеркивать, что он очень важен для конторы. Ну и позволять иногда… всякое.
– Какое?
Ксюша пожала плечами:
– Опаздывать, например. Стас – очень ответственный, и, если дело действительно важное или встреча назначена, он в жизни не опоздает. А так… ну, придет он на десять минут позже. Полежит на диване чуть дольше… зато и он спокоен, и работа выполнена.
– Это неправильно!
Ну да, Ксюше рассказывали о новых порядках и о системе штрафов за опоздания.
– Неправильно, если такие мелочи начнут доставлять фирме крупные проблемы. Элла… она – особенная.
– Да уж!
Скривился. Небось успел познакомиться с той стороной Эллочкиной натуры, которую вся контора тихо ненавидела, хорошо хоть, проявляла ее Эллочка не так уж часто.
– Она часто болтает с подругами, но… ее личные связи не раз помогали решать нам проблемы… всякого рода. А еще Эллочка людей чует.
– Как?
– Ну… она встречает клиента и разговаривает с ним. Пара фраз – и Эллочка точно знает, к кому его отправить. Еще ни разу не ошиблась. А Димочка – гениальный аналитик и…
Игнат опять вздохнул, тяжелее прежнего.
– Не волнуйтесь. Все наладится, – Ксюша встала. – Хотите, я вас чаем напою?
– Лучше кофе.
Ну вот, а она думала – он откажется. Ведь понятно же, что такие приглашения сугубо из вежливости делаются, ну, или по душевному порыву. А Игнат взял – и согласился.
Слава богу, в кухне Ксюша прибраться успела…
Возвращались тоже молча. Игнат нес под мышкой пиджак, и желтый хвост галстука свисал из кармана. Выглядел начальник потерянным и несчастным. А еще – более молодым, чем ей показалось в ту, предыдущую их встречу. Тогда Ксюша решила, что ему за пятьдесят… ну ладно, за сорок, а теперь поняла – вряд ли больше тридцати. Спросить? Неудобно как-то.
Хайд, видимо, решив, что гость не опасен, брел позади.
А дверь в ее квартиру оказалась открытой.
Странно! Ксюша, конечно, девушка рассеянная, но не до такой же степени! И она точно помнит, что дверь закрывала, правда, только на нижний замок – верхний постоянно заедал, и вообще, расположен он неудобно, приходилось на цыпочки вставать, чтобы до него дотянуться.
Но дверь была открыта.
И даже приоткрыта.
Хайд нахмурился и глухо рявкнул.
– Что? – очнулся Игнат.
И Ксюша честно ответила:
– Не знаю, кажется… там воры.
Странно! Зачем им к Ксюше лезть? У нее ведь ничего ценного нет… телевизор и тот старый, и ноут не самый ценный. Из украшений – мамины серьги, цепочка и колечко, но все равно, вряд ли они трудов таких стоят.
– Отойди, – Игнат просто Ксюшу взял – и переставил. За дверь. И, глянув на Хайда, спросил: – Есть там кто?
Пес тряхнул головой.
– Тогда вперед!
Игнат толкнул дверь, осторожно, а сам к стенке прилип, как в кино, когда герой от выстрелов спасается. Но выстрелов не последовало. И Хайд вполне спокойно вошел в квартиру.
– Может, полицию вызвать? – Ксюша опять вспомнила о телефонном звонке.
– Погоди.
Игнат вошел в квартиру следом за Хайдом. Пробыл там недолго, выглянул и пробурчал:
– Никого нет. Спугнули его, наверное. Только… он тут немного… того.
Немного?! Да это ужас просто! Ее курточку и плащик, новый и нарядный, сорвали с вешалки, швырнули на пол. И стойку для зонтов опрокинули! И в кухне высыпали все крупы. Искали что-то? Ксюша слышала, что некоторые люди прячут деньги в банках с крупами. Но она же не такая… и вазоны с подоконника на пол сбросили. А потом еще и прошлись по ним…
– Посмотри, пропало что-нибудь?
В комнате – разгром. Вещи перевернуты, раскиданы. И шкафы открыты, содержимое их на пол вывалено… нет, не искали они ничего, просто громили квартиру.
Диван ножом вспороли.
И любимое бабушкино кресло с кожаной обивкой, которую следовало протирать дважды в месяц специальным составом, но Ксюша забывала это делать.
Ящики, ящички… коллекция дедушкиных табакерок… некоторые раздавлены.
Свитера. Постельное белье.
– Кому ты так насолила-то? – Игнат поднял подушку, из которой вываливались перья.
– Не знаю.
У Ксюши не было врагов. Вот – никогда! У всех были, а она… она как-то умудрялась с людьми ладить. У нее талант такой. А тут вдруг…
– Пропало что-нибудь?
Ксюша пожала плечами: вряд ли. Комп на месте. И телевизор тоже. Интуиция ей подсказывала, что и деньги, которые Ксюша держала в одном местечке – на мелкие расходы, никуда не исчезли. Тот, кто тайно вошел в ее квартиру, желал именно устроить погром.
И у него это получилось.
– Тогда полицию вызывать смысла нет. Не будут они этим заниматься.
Ксюша уже и так это поняла.
– Не расстраивайся, – Игнат сел рядом с ней. – Сама цела – и это главное. А остальное – уберешь… потихоньку.
Ему легко говорить! А как объяснить дедушке про табакерки? Или как Насте сказать, что ее стеклянных кошечек кто-то смахнул на пол? И кошечки… разбились.
За что?!
Игнат вышел и вернулся с кружкой воды, сунул ее Ксюше в руки.
– На, выпей.
– Я не хочу.
– Пей!
И ослушаться его Ксюша не посмела. Она глотала воду и – странное дело – действительно успокаивалась.
– Ну? Легче стало?
Кивнула.
Действительно. Сама – цела. И Хайд – тоже. А с остальным она управится. Могло быть и хуже.
Игнат вновь исчез, а Ксюша, оглядевшись, подняла уцелевшую кошечку. Ей на полке – самое место… и табакеркам. Наверное, сначала надо подмести? Или все собрать, а потом уже подметать?
– Дверь не взламывали, – сказал Игнат, вернувшись. – Хотя замки в ней у тебя паршивые. Придется менять.
– Поменяю.
– Я уже вызвал мастера. Скоро он будет. Ты мне кофе обещала.
– Вы… вам, наверное, лучше уехать. Вы же видите, что здесь творится.
Стекло. Одежда. Пух. И еще – какие-то бусины, Ксюша и сама не помнила, частью чего они были.
– Уеду. Но сначала пусть решится вопрос с замком. У кого твои ключи есть?
У мамы. Папы. У бабушки и дедушки. У Насти, которая изредка к ней заглядывает, иногда – с новым парнем. Настя как-то легко их находит и еще легче расстается. У соседки снизу. И у соседки сверху. А еще запасной – Ксюша вечно ключи теряет, – на работе.
И в бардачке тоже.
По мере перечисления лиц и мест, где имелись запасные ключи от ее квартиры, физиономия Игната вытягивалась все больше:
– Ты… совсем ничего не боишься?!
Он, наверное, думает, что Ксюша беспечная. Папа тоже так говорил, хотя сам сделал дубликаты ключей для своего двоюродного брата, которому надо было где-то переночевать, а Ксюша как раз в отъезде была… приехав домой, она потом бутылки из-под кровати убирала.
– Так уж получилось.
– Ладно, иди… кофе варить.
Ишь, раскомандовался! А между прочим, Ксюша только с понедельника на работу выйти обещала, и сейчас она не на службе. Но возражать ему у нее почему-то желания не было. В конце концов Игнат вовсе не обязан с ней возиться и мастеров ждать, и замки переустанавливать.
К счастью, кухонную посуду неизвестный вандал бить не стал. Или, может, решил, что она небьющаяся? И кофе уцелел. И сахар тоже. Не считая рассыпанных круп и цветов, кухня была, пожалуй, наименее пострадавшим помещением в квартире.
Поставив джезву на сковородку с песком, Ксюша принялась разбирать цветы, успокаивая себя тем, что маленькие кактусы очень живучи. Да и то пострадали лишь горшки. А Ксюша все равно собиралась их поменять на новые, она видела в цветочном магазине нарядные такие, ярко-желтые и мандариново-рыжие… завтра она устроит себе праздник покупок.
К тому времени, как кофе был готов, мастер появился и занялся дверью, а Ксюша более или менее прибралась. И, подумав, что Игнат вряд ли сегодня обедал, она соорудила пару многослойных бутербродов.
– Спасибо, – сказал он, без всякого стеснения подвигая к себе тарелку. – Правило первое: ключи никому не давать. И уж тем более не оставлять там, где их любой взять может.
Это на работе, что ли? Так Ксюша их забрала оттуда.
– Сделать копию несложно. Замки тебе поставят хорошие, но они – тоже не спасение. Правило второе: без своего зверя на улицу не высовываться.
Хайд пришел на кухню и улегся под столом.
– Почему?
– По кочану. Ксюша, ну ты как маленькая! Ну сегодня тебе квартиру разгромили, а завтра тебя в подъезде встретят… хорошо, если просто побьют.
Плохо! Ксюша совсем не желает, чтобы ее «просто побили»!
– Но могут и шилом в бок ткнуть. Это не игрушки! Подумай, кому ты могла так дорогу перебежать?..
Никому!
– Это не случайность, – Игнат откусывал от бутерброда огромные куски и заглатывал их, не пережевывая. – За тобой следили.
Чушь! Кому могло понадобиться следить за Ксюшей? Да кто она такая? Никто!
– Ну, подумай сама. Кто бы это ни был, но он подгадал момент, когда ты на прогулку вышла. И знал примерно, сколько у него времени есть.
Сначала был звонок… странный такой звонок. И выходит, что звонивший дождался, когда Ксюха уйдет гулять – а она всегда, когда нервничает, гулять идет, – и забрался в квартиру?
– Это личное, девочка. А заявление у тебя вряд ли примут… Ты с женатым не спишь?
– Что?! – От возмущения у Ксюши даже дыхание перехватило.
– Не спишь, значит. Бардак устроить – это как-то… по-бабски. Мелочно. Грязно.
А по-мужски, выходит, – это поймать в подворотне и дубиной череп раскроить?
– У подружки парней не уводила? Ну, или я не знаю, что там еще бывает между вами… – Игнат облизал пальцы и сказал: – Вкусно было! И кофе хороший. Давненько такого не пил… А в конторе ты тоже кофе варить будешь?
– Буду.
– Хорошо, – он зевнул и потер челюсть. – С газовыми баллончиками, электрошокерами и прочей ерундой не вздумай связываться. Больше вреда от них, чем пользы. У тебя защитничек имеется… но только все равно, пожалуйста, будь осторожна!
Это Ксюша ему пообещала с чистым сердцем.
Немецкая слобода была близка к Преображенскому, где прошли и детство, и юность Петра. И если само село вызывало в душе царевича смешанные чувства – уж больно глубокий след оставил в памяти лютый стрелецкий бунт, – то Кукуй виделся Петру неким местом, где царили свобода и порядок. Впервые оказавшись на Кукуе, Петр был поражен.
– Дьявольское место! Дьявольское, – выговаривала ему Наталья Кирилловна, с которой сын попытался поделиться своими восторгами. – От чужаков – все зло!
Впрочем, матушка давно уже не понимала его. Любила – это верно, но от любви и заботы, чрезмерной, назойливой, ему становилось душно. Отчего она, женщина умная, сумевшая выстоять в непростые для Нарышкиных времена, теперь отказывалась видеть, что сын ее стал взрослым? Она же словно осталась в том, прошлом времени, где он, непослушный и излишне любопытный мальчишка, рос, окруженный няньками, шептухами и святыми бабками. Их-то в доме привечали, выслушивая куда как внимательнее, нежели самого Петра.
Конечно, к опальному царевичу, пусть и признанному вторым царем после старшего, но бессильного брата Ивана, заглядывали и бояре, из тех, кто готов был ждать. Однако их визиты в памяти Петра остались столь же скучными, как и старушечьи сплетни.
Порою он, спрятавшись от досужих нянек, смотрел, как медленно и важно ползет по дороге очередной возок, чтобы остановиться перед теремом. И вся дворня бросает работу, глазея на гостя. Он же, облаченный в парадную одежду, закутанный в аксамиты и меха, тяжко фыркая, вытирая взопревшее лицо, выходит из возка. И стоит, оглядывая окрестности мутным взором.
В представлении Петра все бояре были на одно лицо.
Нет, он, конечно, различал их, и по именам, и по званиям, и точно знал, что стоит выше каждого из этих людей, но неуловимое их сходство друг с другом его смешило. Бородатые, толстые, они напоминали медведей-шатунов, разбуженных посеред зимы, но и к лету не очнувшихся от вечной полудремы.
Гостей матушка принимала ласково, усаживала их в светлице и вела с ними долгие, пространные беседы. Порою и Петру приходилось с ними оставаться. Ему многое было непонятно, но объяснять никто ничего ему не спешил, от него ждали лишь должного поведения, которое подразумевало, что Петр будет сидеть, надувая щеки, и глядеть важно, хмуро.
У него же от долгого сидения на месте начинала дергаться нога. И Петр ерзал, желая одного – получить наконец свободу. Что бояре, когда ждали его потешные полки, в которых сам Петр служил барабанщиком? И дело это было ему куда как милее скучного царствования.
А еще из Пушкарского приказу должны были орудия артиллерийские доставить. Да и затея с потешным городком, при котором выстраивали крепость, поименованную Прешбургом, не давала покоя… Нет, имелась у него сотня дел, требовавших немедленного царева участия, а матушка тут заставляет сидеть, слушать… скукота!
Петр, не чая от нее избавиться, считал мух. Те, разморенные летним теплом, ползали по стенам, по потолку, не брезгуя и иконами, пусть матушка заботливо и велела гнус всякий из дому гонять, но тут и расторопная дворня была бессильна исполнить приказ царицы.
– Ты слишком непоседлив, – выговаривала ему царица после отъезда гостей и вздыхала, качала головой.
Нельзя сказать, что Петр не любил матушку. Любил. А еще с самого детства привычен был слушаться ее. Обладая спокойным нравом, Наталья Кирилловна воздействовала на нетерпеливого, порывистого своего сына лаской. Она умела подбирать подходящие слова и порою проявляла такое терпение к его выходкам, что многие восхищались царицей.
Находились и те, кто вспоминал, что до смерти царя Алексея была Наталья Кирилловна весьма собою хороша, учтива и приветлива, что никогда-то она не печалилась, но, напротив, была весела, словно птичка. И веселье же всякое поощряла.
И, желая угодить молодой жене, отменил царь строгий указ, запрещавший мирскому люду танцевать, участвовать в различных массовых игрищах, петь и играть на музыкальных инструментах даже во время свадебных пиров. Слышал Петр, что будто бы на царской свадьбе, к великому неудовольствию патриарха, играл оркестр и хор пел, да отнюдь не псалмы… и что после свадьбы велено было театру открыть, где для царицы играли бы пьесы, конечно, библейские, но все ж…
И порою, глядя на эту женщину – строгую, суховатую, с поджатыми губами и округлым подбородком, под которым наметилась складочка, – Петр пытался представить мать иной.
Да, крепко ударила по ней смерть супруга.
А грянувший следом бунт и вовсе лишил их многих ее родичей. Постарела до срока царица, поседели волосы, и навсегда лег на них вдовий платок. Лишь глаза остались черными. И раз за разом повторяла она Петру, что самим небом предначертано ему стать великим, ведь еще до рождения царский астролог Симеон, придя к царю спустя семь месяцев после свадьбы, сказал так:
– Я зрел небесное видение необычайной силы. И явление сие есть предзнаменование! В сей вечер понесла Наталья Кирилловна мальчика, истинного наследника царского трона, которому суждено быть выдающимся. Он будет великим воином и победит многих врагов, и заслужит такую славу, какой не имел никто из русских царей. Искореняя злодеев, он будет поощрять и любить трудолюбивых, сохранит веру и совершит много других славных дел…
Это-то предсказание и помогало Наталье Кирилловне держаться.
О нем она помнила, когда случился бунт. И пьяные стрельцы, перемахнув через балкон, оттолкнули ее с пути с такой легкостью, что стало понятно – и убьют, не задумываясь. Когда же упал на пики Михаил Долгорукий, а за ним и Артамон Матвеев, дорогой ее друг и защитник, поняла Наталья Кирилловна, сколь ничтожна ее жизнь.
Тогда-то испугалась она за детей.
Сумела выбраться и, схватив обоих – родного Петра и чужого, но все ж – дитя, Иоанна, – она бегом кинулась в церковь. Едва-едва успела спрятать царевичей за алтарем… а там, глядя на ссору безумных, как виделось ей тогда, людей, которые при ней решали, дозволено ли в церкви, пред ликом Господним, кровь лить, она дрожала – и превозмогала дрожь.
Искренней была молитва царицы, и ангелы спустились, укрыли ее, бедную, от злых глаз, позволили увлечь царевичей в задние покои… и там, сидя у постели сына, который от пережитого свалился в горячке, шептала царица слова предсказания.
А сын ее, единственная надежда, бредил, то привставал в постели, то падал, таращил дико глаза да зубами скрежетал… нет, навсегда остался в сердце царицы даже не страх – ужас за жизнь сына. И потому смиренно приняла она изгнание. А с ним – и новость, что коронованы будут оба царевича, но править – невиданное доселе дело! – станет царевна Софья.
Пускай.
Лютая баба. Толстая. Некрасивая, пусть и рядится в богатые платья, силясь дорогими тканями и каменьями скрыть свое уродство. Но люди-то видят…
– Слушай сестрицу, – шептала Наталья Кирилловна подрастающему сыну. – Делай, как она велит. А сам – примечай…
– От нее козлиным духом несет!
Петру не по нраву были вынужденные поездки в Москву и долгое сидение на троне. Братец-то был смирен, тих, а Петру все-то было любопытно. Да попробуй-ка, спроси, когда за спиной стоит царевна Софья и шипит, словно гадюка.
Все-то ей неладно… и сама нет-нет да глянет так, что разом вспоминаются Петру острые пики и тело, на них летящее. Снова видит он кровь и слышит крики толпы…
– Хитра Сонька, завистлива! Глаз-то завидущий, все знают, что ее мамка от груди отлучила, а после вновь дала. – Матушка всякий раз после возвращения из Москвы собирала благочестивых старух, чтобы просили они Господа за здоровье сыночка. Пусть святые женщины, поминая Петра в молитвах своих, защитят его от козней царевны. Она-то небось задумала неладное…
Да и то: Петр тоже стал неспокоен.
А все чужаки: появились, взбаламутили тихую жизнь Преображенского… то одни книги его притянули, то другие. Учат его чему-то, да все – делу не царскому. Где ж это видано, чтобы помазанник Божий в простое платье рядился да с солдатами строем ходил?
Еще и на Кукуй зачастил, что и вовсе непотребно… соглядатаи, приставленные к Петруше, сугубо из-за материнской заботы – ей-то спокойнее, когда дитя под присмотром, – о разном говорили. О пирах пышных, где и вино, и девки гулящие есть. О шутках скабрезных, частью царем и придуманных… о беседах преопасных… о том, что крутит он шашни то с одною, то с другою немкою. А те и рады! Юбками пышными трясут, кланяются, груди выставляя – наряды-то на Кукуе иноземные, срамного свойства…
А еще, будто приучился царь трубку курить с зельем табачным, что и вовсе невозможно.
Веселится… молод он, конечно, но всякому веселью – собственный срок. Не слышит небось, что раскольники кричат, будто царь Петр и матушка его – от Антихриста, позабыл народец про страх и смирение. Один бунт Стеньки Разина чего стоит, а того и гляди вновь полыхнет, полетит непорядок пожаром по Москве. Софья-то небось только рада будет! Может, это она и раздувает угли народного недовольства, нашептывая людям, чтоб избавили они ее от докуки… А ему – все веселье.
И раз тревогой своей поделилась царица с братом, Львом Кирилловичем:
– Женить его надо, длинный стал, дергается, вино пьет, все с немками, легкого поведения девицами, – царица перекрестилась и поклонилась иконам, которые за долгие годы изгнания стали и друзьями ее, и верными слушателями, и советчиками, потому что под светлыми рисованными взглядами их нередко приходили ей в голову весьма разумные мысли. – Женится – успокоится. Да и пойти бы с ним и молодой женой по монастырям, вымолить у Бога счастья, охраны от Сонькиных чародейств, крепости от ярости народной…
Лев Кириллович думал долго, пил квас, оглаживал окладистую бороду, которой гордился премного, и отвечал так:
– Что ж, сестрица, жени его, хуже не будет. – Провел рукой по усам и продолжил: – Вот у Лопухиных дочь Евдокия на выданье, в самом соку – шестнадцать лет… Лопухины – род многочисленный, захудалый. Как псы будут около тебя.
И чем больше Наталья Кирилловна думала, тем более удачным казался ей этот выход. И невеста, девушка аккуратная, тихая, по душе ей пришлась. И собою хороша премного, и норовом вышла такова, что не станет свекрови перечить, послушна будет… глядишь, и сумеет она осадить буйного Петра, удержит его от глупостей.
Венчание состоялось в январе. Невеста была бледна и напугана. И Петр, глядя в заплаканное лицо ее, детское, бледное, желал лишь, чтобы от него отстали с этою свадьбой…
Жена… стоит, трясется, овца овцой, разве что не икает со страху.
Нет, не в радость Петру была подобная женитьба, да и Евдокия, когда чуть пообвыкла, показала себя девицей преглупой. Она была смирна и послушна мужу, глядела на него с обожанием, но стоило ему завести речь хоть о чем-то – замирала. Слушать – слушала, но вряд ли понимала.
И невозможность отыскать кого-то, кто способен был бы разделить с Петром его мысли, оценить грандиозность его задумки или, самое малое, просто понять, погнала его прочь от Преображенского. Петр знал, что матушка его осталась весьма тем недовольна и много выговаривала Евдокии: дескать, не сумела она удержать супруга.
А та лишь краснела да жалилась: мол, как его удержишь, когда он ветру в поле подобен! И не нужны ему слова ласковые, но – подавай забавы…
…Забав в Немецкой слободе хватало. Вот где обретался веселый люд, который был рад встретить Петра. И он, всякий раз оказываясь в этом чуждом московским обычаям мирке, вновь и вновь испытывал удивление – Лефорт, друг верный, всегда находил, что ему показать и о чем рассказать.
Тиммерман и Брандт не позволяли царю заскучать, да и Алексашка был хорош на выдумки. То одну забаву, то другую придумает… В Кукуе текла привольная легкая жизнь. Тут люди не прятались один от другого за чинами, но были открыты и ласковы. Смеялись, показывая хорошие белые зубы, носили легкое платье, куда как удобнее боярских нарядов, и парики, на которые Петр сперва долго дивился: зачем на своей голове да чужие волосы? А потом поглядел и понял, что лучше уж парик, нежели взопревшая, исходящая испариной лысина. Здесь мужчины брили бороды и пудрились, курили трубки, вели разговоры о вещах важных и интересных, но с легкостью, не ударяясь в многочасовые замудрствования.
Нет, не удержать было Петра.
И в этот раз он ехал на Кукуй, желая развеяться, отойти от матушкиных поучений, в которых ее всяко поддерживал дядька. Года-то не прошло, как единолично воцарился Петр, и власть его не так уж крепка. Есть бояре, желавшие бы возвращения Софьи, да и она, сосланная в монастырь, вряд ли потеряла надежду на скорые перемены. И потому надлежит молодому царю остепениться, позабыть про иноземные забавы, а лучше и вовсе погнать чужаков из Москвы! Пусть сидят в своем Кукуе да радуются, что живы остались.
Бояре, родовитые, сановитые, неторопливые, – вот истинная опора трона.
И слушаться Петру надобно премудрых их советов. Он хоть и царь, но юн…
Злило его это жужжание, назойливое, вроде мушиного, доводило до дерганья в глазу и немеющей ноги, пробуждая и вовсе недобрую память – уже не о стрелецком бунте, но о недавнем Софьином заговоре. Ничего-то не позабыл Петр! И чем больше слушал уверений в преданности, тем меньше верил им. Нечто дурное, злое, что сидело в его душе, порою прорываясь в диких приступах ярости, нашептывало ему теперь, что многие его советнички премудрые поддержали бы сестрицу. И поддержат, дай им только шанс! Нет, нельзя верить подобным людишкам. Опора трону? Петр для своего трона отыщет другие опоры.
И Немецкая слобода в том ему поможет.
Алексашка, чуявший настроение царя, держался тихо, лишь посвистывал, лошадей подгоняя. А после все ж не выдержал, завел непристойную развеселую песню. И ушла с души царя дурнота, посветлело на сердце. Подумалось, что, может, и правда стоит в Преображенское завернуть, к Евдокии? Она хоть и дура дурой, но зато беззлобная и завсегда-то Петра видеть рада.
Хотел было приказать, да подумал, что погодит Евдокия.
В Немецкой слободе царя встречал Лефорт.
– Что-то вы невеселы, – сказал он. Говорил Лефорт чисто, но все же в речи его проскальзывала некая неправильность, выдававшая чужака.
Петр лишь отмахнулся. Не хотелось ему вспоминать о том…
– Что ж, полагаю, прогулка весьма поспособствует успокоению нервов, – Лефорт вежливо кивнул Алексашке, которого, признаться, недолюбливал. И нелюбовь эта была взаимной, весьма огорчавшей Петра. Впрочем, выяснять причины ее он не лез, делал вид, будто не замечает, как кривится дорогой друг при виде немца, или как немец небрежно не замечает Алексашку.
Тот и сейчас высказал что-то сквозь зубы, но тихо, не желая злить и без того неспокойного царя. А Лефорт уже шагал. Шел он степенно, и Петру поневоле приходилось сдерживать порывистый свой шаг, за который столь часто он руган был Натальей Кирилловной. Вовсе не подобает царю бегать да еще руками размахивать!
Вот Лефорт ступал важно, и тросточка при нем имелась, которой он небрежно так при ходьбе помахивал. Алексашка вон на тросточку косился, он уже местные привычки перенял, костюмов себе велел пошить дюжину, парики заказал, один другого пышней, а все ж не получалось у него держаться с такой легкой небрежностью.
Вышли к пруду… Играла музыка, но где-то вдалеке, неназойливо. Доносился смех. Берег был украшен бумажными фонариками, свет их отражался в воде, и хоть еще не наступила ночь, но все одно было красиво. По пруду скользили пара лебедей и лодочка, а в ней сидела девушка удивительной красоты. В первый миг показалось Петру, будто ожил один из тех портретов, которые показывал ему Лефорт, с музами и грациями, с древними богинями, на коих местным бабам и равняться нечего.
Незнакомка повернулась, заметила Петра и одарила его долгим пристальным взглядом. Не было в ней робости Евдокии, та никогда-то в глаза ему смотреть не смела.
– Кто это? – Петр повернулся к Лефорту, который – вот хитрец! – только щурился.
– А и хороша девка, – Алексашка присвистнул даже. – Чтой-то я ее раньше не видел?
Не показывали, вот и не видел. И теперь Петр весьма даже порадовался этакой предосторожности.
– Это Анна Монс, – ответил Лефорт, перекладывая тросточку с левой руки на правую. – Дочь Иоганна Монса…
– Анна Ивановна, значит.
Белый лебедь подплыл к лодке и вытянул шею, Анна, не испугавшись огромной птицы, коснулась ее. И только зонтик в руке ее подрагивал, видимо, от ветра.
– Весьма достойная и разумная особа, несмотря на юные годы.
Иоганн Монс был знаком Петру, как и многие обитатели Немецкой слободы, но вряд ли этот человек представлял собою хоть какой-то интерес для царя, иначе Петр запомнил бы не только имя.
– К сожалению, не так давно отец ее скончался, – продолжил Лефорт. И ведь не признается, что все это представление устроил единственно за-ради Петра! – И оставил семейство в больших затруднениях…
Понедельник начался с головной боли. До этого были суббота и воскресенье, почему-то слившиеся для Игната в один бесконечный день. Он начался с Ленкиного визита, затянувшегося, пересыпанного упреками, обидой, попытками примирения…
…шопингом.
…посиделками в каком-то очень модном ресторане с очень нужными людьми, которых Игнат и знать не знал.
…визитом в ночной клуб.
…выездом на природу.
И вот – начался понедельник.
С головной боли. И со знакомой сухости во рту, которая свидетельствовала, что от излишеств Игнат не удержался. Ленка спала, обняв подушку. Вряд ли она поднимется до полудня. И потом остаток дня будет бродить по квартире, брюзжа и вздыхая, что ее совсем не любят.
– Я поехал?
