Екатерина Каретникова
Шесть баллов по Рихтеру
Глава четвертая. Покинуть территорию
– Ничего не будет, – сказала я. – Ничего не будет, если я не увижу его еще месяц. Или полгода. Или год.
Голос прозвучал странно, как будто и не мой. Тоненький он был, почти звенящий. А я с детства разговаривала басом. Ну ладно, не басом, но не пищала никогда. Только вот сейчас.
Наверное, потому что все менялось. Менялось с головокружительной скоростью. Каждый час, каждую минуту.
Я подошла к зеркалу и увидела, что лицо тоже изменилось. Оно стало бледнее, глаза потемнели, губы распухли. А нечего было кусать и думать, о чем не надо.
Но думать, о чем надо, у меня не получалось уже очень давно. Неделю. Или две. Я точно не помнила.
В последнее время дни слились в сплошную муть и мглу, и я с трудом вспоминала, что случилось вчера, что позавчера, а что в прошлую пятницу. Да это было и не важно, на самом-то деле.
Я открыла окно, посмотрела на голубей, ковылявших по газону, на соседа с грязно-белой собачкой. Как будто все осталось по-прежнему.
Все осталось по-прежнему, только мы оказались на разных планетах. Мы – это я и человек, без которого весь мой придуманный мир тускнел и рушился. А может, вовсе и не придуманный, а единственно настоящий.
Как смешно – Рихтер никогда не верил, что я его люблю. Он находил какие-то логичные объяснения тому, что я делаю. Находил и сам верил в них. Он даже почти придумал меня, но такую, что я сама себя не узнала. Я бы и о том, что придумал, не узнала, если бы он случайно не проболтался. Или не случайно. Может, ему стало интересно, что я скажу. А мне было нечего сказать. Я растерялась так, что забыла обо всем на свете. Забыла обо всем на свете и почти разучилась говорить.
Но теперь мы оказались на разных планетах. Или на разных материках. Или на противоположных сторонах жизни. Я точно не знала. И не понимала – зачем. Видимо, чтобы жили, как все, а не выдумывали какие-то чудеса.
Собственно, в последнее время чудес хватало и без нас. Их так густо раскидало вокруг, что от самой обычности почти ничего не осталось. Разве что газон под окном. Разве что сосед с грязно-белым пуделем.
– Поцелуй меня, – сказала я. – Поцелуй меня, потому что я боюсь.
Рихтер не ответил. Не ответил и не поцеловал. Он смотрел с фотографии странными, почти незнакомыми глазами, и от этого взгляда мне становилось страшнее и страшнее. В его лице не было ни тени улыбки. В его лице не осталось ни капли света. Ничего в нем не осталось, кроме отчаяния.
Если бы я просила не фотографию, он бы, конечно, отозвался. Он всегда отвечал на все вопросы. И никогда не делал вид, что не слышит, как я о чем-то прошу. Но сейчас он не мог ни ответить, ни поцеловать – ничего. Только смотреть с фотографии почти незнакомыми глазами, из которых лилось отчаяние.
* * *
– А если я скажу тебе, чего хочу на самом деле?
Рихтер пожал плечами. У него смеялись глаза, смеялись губы, все лицо смеялось. А я сделала вид, что сейчас обижусь.
– Ну ладно, не скажу. И ты так никогда и не узнаешь. Вообще, никогда, честно.
И вот это было уже действительно честно, потому что я точно никогда бы ему не рассказала правду. Я ее и сама боялась. Пусть бы все происходило без слов. И пусть бы напоминало когда-то дувший между соснами морской ветер. Или солнечные лучи, раскалившие влажный песок так, что на него больно было наступать босыми ногами. Или чтобы летело как волна, накрывающая мир от горизонта до горизонта.
Но так могло быть когда-то, пока он был рядом.
Может быть, когда-нибудь так и будет. Если мир снова перевернется с головы на ноги. Но чем больше проходило времени, тем меньше я верила в это.
Опять почему-то захотелось реветь. Я подошла к его фотографии, посмотрела привычно. Он как будто спрашивал.
– Я не устала, – ответила я. – И у меня полно еще сил. Просто если бы ты мне хоть раз сказал… (тут я поняла, что так говорить нечестно и поправилась), если бы ты мне сейчас сказал, что любишь. Понимаешь? Словами сказал бы, самыми простыми словами, чтобы даже я поняла и не искала никаких подтекстов. Тогда мне было бы легче. Но если нет, ничего, я и так смогу.
Он смотрел с фотографии – все тот же и совсем чужой. Человек, которого я любила. Человек, рядом с которым мне было плевать на все условности, приличия, возможности и невозможности. Человек, который придумал меня, и человек, которого придумала я.
– Я пошла, – шепнула я, потому что голос пропал.
Он не ответил. Я подумала, что забирать фотографию с собой не буду. Пусть она меня ждет здесь. Пусть как будто он меня ждет здесь.
Я надела плащ, влезла в сапоги и минуты три примерялась перед зеркалом: с зонтиком идти, или так. Зонт-трость мог спасти от собаки. Или от соседа, спившегося до мании преследования. Правда, может, и от мании преследования – точно я бы не сказала. Сейчас ничего нельзя было сказать точно, а особенно о том, нормален человек или уже свихнулся и ловит новую, слышимую только ему одному волну.
Про себя я тоже этого не знала и могла только надеяться.
Отбиться от кого-нибудь зонт-трость, может, и помог бы, а вот спастись от дождя – нет. Не те нынче шли дожди, совсем не те. От них не спасали ни зонты, ни плащи, ни склеенные из полиэтилена домики-на-одного, которыми когда-то накрывались на реке местные рыболовы. Впрочем, приезжие накрывались тоже. Это было удобно, дешево и сердито. К тому же полиэтиленовые домики легко помещались в любой рюкзак пешего туриста, а не только в багажник автомобиля. И их не мог промочить насквозь ни один ливень. Тогдашний ливень.
Теперь все изменилось. Изменилось непонятно и страшно. И клееных домиков-на-одного почти не осталось. Если домик не может спасти, зачем его клеить?
В общем, зонт я не взяла. Зато капюшон надвинула так, что мир показался далеким и узким, как из щели.
У первого кордона меня остановили, но я не испугалась. На первом кордоне все было почти как в городе.
– Вы слышали прогноз? – спросил у меня лейтенант в блестящей черной форме, с противогазом на спине.
– Слышала, – кивнула я и попыталась спокойно улыбнуться из-под капюшона.
– Суицидница, что ли? – проворчал он.
Беззлобно, почти равнодушно.
– Нет, что вы, – возмутилась я. – Это не мой профиль.
– Да не останется у тебя с таким прогнозом никакого профиля. Косточек не найдут.
С этим спорить было трудно. Не найдут, да и искать скорее всего не будут. Это первых искали, лихорадочно и долго. Вторых искали, методично и безнадежно. Третьих тоже еще искали, как-то. А теперь – какой смысл?
– Обойдется, – сказала я.
Как будто успокоила. Как будто ему было нужно, чтобы я его успокаивала.
– Ну, вам жить, – вздохнул он.
И вернул мне пропуск.
– Именно, – оптимистично согласилась я.
На втором кордоне светских бесед уже не вели. Пропуск нужно было засунуть в щель и несколько бесконечных минут топтаться под стеной. Топтаться и ждать: то ли пропустят дальше, то ли вернут назад. Впрочем, рассказывали, что есть и третий вариант – самый поганый.
Майка с третьего этажа говорила, что ее Сенечку прихватили на втором кордоне и что-то там заподозрили. Не то в пропуске, не то в лице. Пропуск порезали в лоскуты, лицо – не то, чтоб, но неделю он из дома не выходил, даже в капюшоне.
Я подумала, что, если бы на месте Сенечки был тот, из-за кого я плюнула сейчас на все прогнозы, я бы три раза умерла, но один из этих раз был бы от счастья. Потому что Сенечка остался дома, с Майкой. И пропуск себе новый выправил, и лицо пришло в норму.
Над щелью что-то загудело, мигнула красная лампочка. Сердце дернулось и облилось теплой болью. Красная – «стоп», мы же все это знаем, с самого детства.
Но пропуск выполз из щели вполне целенький, со свежим штампом.
Я схватила его, чуть не промахнувшись, потому что руку свело нервной судорогой и пальцы плохо слушались.
Впереди был третий кордон, а дальше – дальше я не знала. Ни пути, ни прогноза.
* * *
Месяц назад это оказалось странно и больно. Не то, чтоб нестерпимо, но слезы были уже где-то близко.
А ведь я только проснулась. Только проснулась и уже чувствовала, что мышцы ноют, как будто по ним проехал велосипед. Не слишком тяжелый, но и не игрушечный. В голове было пусто и гулко, в ушах шуршала вата, рот пересох так, что не хотелось открывать.
– Ничего, – прошептала я себе.
Рот, кстати, открылся, только губы чуть-чуть занемели.
Я встала, снова помянула недобрым словом велосипед, которого не было, и поплелась на кухню.
На кухне ждал чайник. Пластмассовый, серенький, но вполне рабочий.
Я налила воды до красной черты и, с трудом удерживая новую тяжесть, доползла до подставки с розеткой. Опустила чайник на подставку, нажала на рычажок. Чайник зажег синий глаз и тихонько зашипел.
Это было хорошо и правильно. Привычно.
А потом я сделала шаг назад и плюхнулась на табуретку. И вот это уже оказалось плохой идеей.
Табуретка отшатнулась от меня, как от чумной. Нет, ну просто стояла, наверное, криво, а тут еще я.
Но я не упала, и она не упала. Мы вписались в нишу около стола и отделались легким испугом. И вот тогда я все-таки села.
Сидеть было не больнее, чем стоять, хотя, казалось бы.
Больше всего мне не хотелось думать. Ни о чем, кроме чайника, заварки в шкафу и, может, пары кусков сахара, если нашлись бы в сахарнице. И все.
Потому что мысли сразу же возвращались к Рихтеру и к тому, что он знал, как мне будет плохо. Знал, но его это не остановило.
– Это больно, – сказал он спокойным голосом, – Это больно, но не смертельно. Ты выдержишь.
Мне уже тогда хотелось заорать, почему он решает за меня, выдержу я или сдохну, и надо мне оно, в принципе, или нет. Но он уже решил, а у меня никогда не хватало храбрости с ним спорить. Правда, раньше он ни разу не делал мне больно. По крайней мере, настолько.
– Ты потерпишь, – продолжил он. – Это недолго. Надеюсь, что октовакцина тебе не понадобится, но на всякий случай пусть будет. Чтоб легче было потом.
– Кому? – не выдержала я.
– Тебе, – объяснил он тихо.
– Потом – это когда?
– Когда меня не будет.
И вот тут я как будто рухнула с горы в пропасть.
Так вот он о чем. Так вот, что он решил. Сам.
Без меня. Как всегда.
* * *
С тех пор прошла почти неделя, и я чувствовала себя нормальным человеком. Ничего не болело. Ну если только сердце, но точно по другой причине. Да и не сердце это было, а скорее – душа. Душно ей было и муторно, вот и пыталась сорваться во все тяжкие.
И все было бы хорошо, но он уже ушел. Ушел и не вернулся. Все случилось так, как он и предупреждал, но я не верила. Я не могла поверить, что вот сейчас человек рядом со мной, у него бьется сердце, его глаза смотрят так, что у меня переворачивается все внутри и становится то жарко, то морозно, и нестерпимо хочется обнять его и не отпускать никуда. Вообще, ни на шаг. Так вот. Сейчас он рядом, а через несколько часов окажется неизвестно где, откуда не сможет ни написать, ни позвонить, ни даже присниться. И из-за чего? Из-за чего, объясните вы мне, дуре? Из-за вот этих ваших сбывшихся прогнозов? Или из-за того, что любимый и единственный на свете близкий тебе человек вычитал в сети какую-то чушь, из-за которой ходил последние дни с безумными глазами?
В общем, я не верила, но он оказался прав. Как всегда, прав.
Дни без него слились в удушливо-кислое марево, из которого хотелось вынырнуть хоть на миг, чтобы вдохнуть кислорода. Или увидеть отчетливую линию горизонта. Или прикоснуться лбом к чему-нибудь твердому и холодному, чтобы не так жгло изнутри. Но ничего не получалось. Я бродила из комнаты в кухню и обратно, смотрела в окно на соседа с пуделем и медленно сходила с ума. Или, наоборот, быстро. Кто его знает, какие в этом деле скорости приняты.
А однажды я поняла, что все. Хватит. Я не могу здесь оставаться.
Ночью мне как обычно ничего не снилось. Да я и уснуть-то особо не могла. Лежала и вспоминала, когда мне было с ним лучше всего.
* * *
– Раздевайтесь, – сказали мне.
Я начала послушно расстегивать пуговицы плаща. Наверное, этого будет достаточно? Под плащом у меня рубашка с коротким рукавом, а значит, кожа на руках видна до локтей. Куда им больше?
– Нет, вы не поняли. Рубашку тоже.
Я почувствовала, что начинаю звереть. Зачем им моя рубашка? Если я разденусь окончательно, им станет легче? Никогда и никто не рассказывал, что для осмотра не хватило кожи рук или в крайнем случае ног до колена.
– Это не по правилам, – прошептала я. Возражать было страшно, но снимать одежду еще страшнее.
– Правила изменились. Еще один комментарий, и я выпишу штраф. Или вызову охрану.
– К-кого? – заикаясь, переспросила я.
Ответа не последовало. В комнате раздался звук зуммера и через мгновенье на пороге появился кто-то в сером балахоне. Может быть даже человек, но точно – палач.
– Итак, – продолжил тот, кто начал этот разговор, став совсем скучным, – вы выбираете стандартный осмотр, штраф, заменяемый общественными работами, или…
Про «или» я дослушивать не стала.
«Или» было явно в компетенции палача, а всего моего природного мазохизма не хватило бы на одно его прикосновение.
– Стандартный осмотр, – ответила я.
Это был единственный ответ, который физически ничем мне не грозил.
– Раздевайтесь, – повторил голос.
Я расстегнула рубашку.
– Достаточно, – остановили меня. – Октовакцина сделана. Кожные покровы чистые. Одевайтесь, получайте пропуск.
Голос даже как будто стал похож на человеческий.
– Но вы должны покинуть территорию не позже двадцати ноль-ноль. Понимаете?
Я кивнула. Двадцать ноль-ноль – это вечер. Поздний вечер, когда темнота заливает все и становится густой и вязкой. Это вам не сумерки, не легкий вечерний полумрак. Это всерьез.
Часть 2. Вик и Нора
Глава первая. На берегу Илга
Вик знал, что, если пройти незамеченным мимо патрулей, все станет гораздо проще. И он проходил – раз, другой, третий. Проходил, проползал по траве. Один раз даже проехал на лыжах, но это оказалось неудобно, и лыжи выбрасывать потом было жалко. Но Вик выбросил. Вернее, прикопал в трухе у самого спуска к реке. Река не замерзла. Вик подозревал, что в этом мире вода вообще не способна замерзать. Он никогда не видел ни льда, ни снега. Только сероватую, пахнущую тиной и чем-то еще, резким и незнакомым, воду.
Чтобы пройти мимо патрулей, нужно было готовиться. И Вик готовился. Привычно, тщательно, каждый раз придумывая новые усовершенствования экипировки. В этот раз не придумал. В этот раз он слишком долго думал над тем, что будет делать, когда окажется на берегу Илга. Он сразу поверил Старику, что папоротник на берегу расцветет и расцветет именно в ту ночь. Во-первых, Старик никогда не врал и не выдумывал. Во-вторых, легенда о цветущем папоротнике была настолько живучей, что переходила границы пространств и веков. Вик читал ее еще в прошлой жизни, когда был счастливым обладателем нового ноутбука и комнаты в родительской квартире, а не непонятно кем, как сейчас.
Идти на берег Илга и в обычную ночь решались немногие. А уж в эту, особенную, когда цвело и оживало все, что только могло расцвести и ожить! Оно ведь цвело не просто невинными белыми лепестками, от которых пахло до одури. Запах напоминал аромат хмеля, но был гуще. Казалось, в нем можно повиснуть, как в паутине висят мухи, дожидаясь смерти. Запах вроде бы считался не смертельным. Но точно не знал никто. Одно дело – понюхать маленький цветок, надежно спрятанный в коробке, другое – оказаться в самой гуще гигантских растений. Цветущих. И живых. Или, вернее, возможно, что живых. Да – лишь на одну ночь в году, но разве ночи не хватит, чтобы тебя задушили в объятиях толстые стебли? Или прикрыли нос и рот огромные, пусть и резные, листья?
Зато за цветок папоротника можно было выменять бессрочный пропуск, чтобы переходить кордоны. Или палатку, которая не промокала под алым дождем. По крайней мере, несколько часов точно. Или билет в другой конец другого мира. Вик давно хотел съездить туда. Говорили, что там совсем другая жизнь и смерть другая. Нужно же было на все это посмотреть? Или так и бродить через кордоны, таская за собой то трусов, то лжецов, то доведенных до отчаяния родителей, у которых дети уже ушли, а они вот не успели. Вик утешал: ничего, теперь догоните. Все равно за последним кордоном время идет совсем иначе. Какая разница, пришли вы туда сейчас или год назад? Вы не знаете, а Вик знает. Нет никакой разницы.
В общем, ему до тошноты надоело бродить в одних и тех же кустах, обманывать или покупать молчание одних и тех же караульных. И ничего не ждать. И ни на что не надеяться. А ведь он был человеком, а не бесплатным приложением к программе «Проводник». Когда-то Вик писал смешные миниатюры и ему говорили, что он самый талантливый сатирик нового времени. И самый юный тоже.
Алые дожди начались, когда ему исполнилось семнадцать. Вик сразу понял, что это всерьез и надолго. Друзья смеялись и не верили. Говорили, что это очередная утка, байка, сказка, чтобы привлечь зрителей. Или чтобы отвлечь людей от каких-то серьезных проблем, которые вот-вот на них свалятся. Но алые дожди сами оказались проблемой, которая свалилась на горожан. Вернее, сваливалась каждый раз вместе с каплями воды, которые сначала казались прозрачными, но потом в лужах собирались по краям в толстые красные нитки.
У Вика пропали родители. Они были одними из первых. Их даже сначала искать не хотели. Сказали ему: что ты дергаешься, парень? Ну уехали на дачу, ну не вернулись в срок. Мало ли? Может, приболел кто? А что на звонки не отвечают, так сам знаешь, какая в области связь.
Вик знал, какая в области связь. Нормальная она была в их дачном поселке. Там же не только дачи стояли. Там и коттеджей настроили четыре улицы. А в коттеджах жили и зимой. И интернет был нужен, и мобильная связь не хуже, чем в городе. Вот она там и была. К тому же, у мамы всегда в сумке хранился планшет. На всякий случай. Вик звонил на номер симки из планшета – и ничего. Никаких гудков. Аппарат абонента вне зоны действия сети.
Вик не считал себя смелым. Он в глубине души не сомневался, что трус. И у него даже были причины так думать. Но трусость трусостью, а родители… Это же самые главные люди в его жизни. Он никому не признавался, засмеяли бы, но до сих пор ему трудно засыпалось, когда они куда-нибудь уезжали. На ту же дачу без него.
В общем, выхода у него не было. Он собрался, как мог, и поехал на вокзал. Тогда еще не построили ни кордонов, ничего. Алые дожди только начались, и никто толком не понимал, что это такое.
Вик сел в электричку, и вдруг до него дошло, что в вагоне только он и мужик в темно-зеленом прорезиненном плаще. И никого больше. Вик поежился. Хорошо, что мужик сидел к нему спиной. Так спокойнее. Через три остановки у хозяина плаща зазвонил мобильник. Странненько так, как сирена, не то пожарная, не то автомобильная.
Вик не хотел подслушивать, но мужик говорил громко, попробуй не услышь.
– Нормально все, – басил он хрипло. – Не бойсь, не замочит. У меня химзащита и бахилы до колен.
Какая химзащита? Какие бахилы? Вик сперва подумал, что мужик или не в себе, или нанюхался тараканьей отравы. В городе как-то дико расплодились тараканы, и все их травили, чем могли. Некоторые травились сами раньше тараканов.
Но послушав разговор еще пару минут, Вик понял, что все с дядькой в порядке. А химзащита – это его плащ. Вик подумал, что ему бы плащ тоже не повредил, и сразу вспомнил, что у отца на дачном чердаке валялся скрученный в рулон почти такой же, как у мужика. И сапоги-бахилы для рыбной ловли стояли в сарае. Но это они в нормальное время предназначались для рыбалки, а во времена алых дождей вполне могли пригодиться просто, чтобы ходить.
Родителей на даче не было. Вик сразу увидел, что в эти выходные они туда даже не доехали. Он пару раз сухо всхлипнул, наткнувшись то на мамины тапки, то на отцовские очки на подоконнике. А потом вышел в сад и там уже чуть не завыл по-настоящему. Под старой яблоней стояла сумка, мамина сумка, с которой она никогда не расставалась на улице. Потому что там был паспорт. И кошелек. И планшет с начатой работой. Мама в последние годы набирала рабочие тексты в планшете и все радовалась, что теперь это можно делать, где угодно. Вон, хоть под яблоней.
Вик залез в мамину сумку. Сроду он ее не открывал. А тут залез и обнаружил, что все на месте. Кошелек, карточки, паспорт, планшет. И даже газета с кроссвордами, которые мама с папой обычно решали в электричке. В этот раз, правда, кроссворды попались трудные. Вик увидел, что в газете написано всего пять слов на одной страничке – и все. А может, дело было не в сложности кроссвордов? Может, родителям почему-то стало не до них? Но почему? И все-таки до участка они доехали, раз сумка нашлась. А вот в дом уже не вошли.
Сосед Старик подошел к Вику со спины, и тот чуть не завизжал от страха. Старик и раньше-то выглядел не очень, а сейчас лицо у него покрылось какой-то почти черной сеткой и глаза налились кровью. Нелюдь и нелюдь.
– Чего ты, Витюнь? – просипел Старик. – Не узнал, что ли?
– Узнал, – кивнул Вик.
И подумал, что сейчас бы рвануть в дом, а не разговоры разговаривать. Он увидел зажатый в руке Старика топор, а по острой кромке лезвия расплывающуюся алую кайму. Старик проследил за взглядом Вика и усмехнулся понимающе.
– Я теперь без топора не хожу, – объяснил сосед. – И тебе не советую. И вообще. Мал ты еще, езжай домой. Как первая электричка придет, так и езжай. Я твоим мамане с папаней сразу сказал – нечего тут молодым. Нам, старичью, уже все одно. А у молодых жизнь. А они не послушались. Ты хоть слушай!
Вик постарался хотя бы казаться спокойным.
– А почему молодым надо уходить? – спросил он.
– Потому что пришли дожди, которые смывают всё. И всех.
Глаза у Старика стали прозрачными и безумными. Он посмотрел на Вика, подавился воздухом и начал тяжело кашлять. С каждым новым звуком Вику казалось, что сейчас из Старика вылетят внутренности. Но они не вылетели. Видно, Вик тоже начал заражаться безумием.
– Вам, наверное, к врачу бы нужно, – сказал он, чтобы разбавить то невыносимое, что окутало их обоих.
Это была нормальная фраза нормальных людей.
Старик махнул рукой и вдруг перестал кашлять. Будто отмахнулся от приступа, и тот послушно отступил.
– Какой врач, Витюнь? Какой теперь врач? Теперь от дома не отойду. А если отойду метров на сто, то в химзащите и с топором.
Далась им всем эта химзащита!
– И ты надень, – велел Старик, сгорбившись. – У твоего бати есть, я сам доставал ему. Для рыбалки. А теперь какая рыбалка? Теперь все пригодится строго по назначению.
– Это кислотный дождь, что ли? – осторожно предположил Вик, собрав в голове все воспоминания о дождях из постапа, о которых читал или смотрел кино.
– Не кислотный. Алый. Смывает всех, кто под него попал, – коротко объяснил сосед. – Кто другой начнет сказки рассказывать – не верь. Я – очевидец. Я своими собственными глазами видел. Прости, Витюнь. Их смыло, а я даже с крыльца не посмел сойти. Прости!
Старик сморщился и полез за огромным носовым платком.
– Как смыло?! – взвыл Вик. – Это ж не цунами!
– Если бы сам не видел, тоже бы решил, что…
Старик не договорил и вдруг посмотрел на небо.
– В дом! – заорал он внезапно сильным голосом. – В дом!
* * *
Вик лежал под одеялом и думал, что зря он послушался Старика. Не пошел бы в дом, понял бы на собственной шкуре, что это за алый дождь. А то только и увидел с крыльца, как толстые струи рвали воздух, а потом растекались по земле темными лужами. Лужи как лужи, только по краю каждой тянулась толстая красная не то тина, не то нитка, не то еще какая хрень. Ну и двух воробьев, забившихся в глубь куста, смыло без следа – это Вик тоже рассмотрел. И это было не просто странно, это казалось бредом. Вот сидят птички на ветке, а вот уже растворяются в струях дождя, как в кислоте.
Старик ушел, как дождь закончился, так и ушел. Велел найти плащ-химзащиту и завтра же сваливать в город. Лучше – на первой электричке.
Вик не мог представить, как он уедет, если никого не нашел. Это казалось еще большим бредом, чем история с воробьями. Бредом или плохо написанной статьей в желтой газетенке. То есть, он не думал, что бывают хорошо написанные статьи в желтой прессе. Но все-таки были уж совсем такие, что хотелось на первых же строчках закрыть глаза или перевернуть страницу.
Он ведь сперва метался по крыльцу, пока шел дождь. Хотел на самом деле выскочить, чтобы проверить, что это за струи, которые смывают всех и все, не прикрытое «химзащитой», но Старик схватил его за воротник. Схватил так крепко, что Вик чуть не свалился, а потом чуть не оторвал воротник. Нитки затрещали.
– Стой, дурак! – бормотал Старик. – Стой, не дергайся! Еще тебе не хватало… смыться.
Сначала он бормотал такую вот чушь слабым старческим голосом, но через пару минут голос налился силой, как колодец темной водой, и слова уже звучали совсем другие. Вик не смог бы их пересказать, но суть теперь жила в его мозгу огненной нитью. Нельзя погибать ни за что. Нельзя делать опрометчивые шаги за край, а хоть и по краю. Нельзя позволять панике выносить себя из реальности в гнилую трясину безумия. Нужно осторожно, проверяя все и вся, пройти путь от незнания абсолютного к знанию. Пусть не полному, но достаточному, чтобы если не вернуть тех, кто исчез, то хотя бы не допустить новых исчезновений. И остаться живым самому. Это самое главное, сказал ему Старик. Если ты растворишься, получится, что родители жили зря.
Вик лежал на кровати и думал, думал, думал. Сперва в голову лезли странные мысли о странных существах, которые, наверное, поселились над облаками и цедят теперь на них свое смертельное для людей алое молоко. Потом начал наваливаться сон. Тяжелый, душный, но ненадежный, срывающийся от каждого шороха. А потом Вик вспомнил Нору. И его почти отпустило.
У Норы была горячая шея и теплые пальцы. Она касалась его щеки губами, тоже, кстати, горячими, и на коже как будто загорались крохотные костры. Нора никого не стеснялась. Ну, вернее, когда была рядом с ним, никого не стеснялась и целовала его при всех. А потом коснулась пальцами подбородка и шеи и вдруг замерла, словно не знала, что делать дальше. Вообще-то, и он, Вик, не знал, что можно сделать на глазах у толпы знакомых с девчонкой, которую не видел два года, но о которой думал при каждой возможности. Он уже не боялся, что она изменилась, и ему будет все равно. Он уже не верил, что судьба разведет их в разные стороны, будто не сводила. Не может такого быть, если людей тянет к друг другу с безумной силой.
Он обнял Нору и прижал к себе до боли. Она опустила голову и теперь касалась лбом его плеча. Зато всего, почти всего остального касалось ее тело. И это было чем-то абсолютно новым и, кажется, счастьем.
Вик уснул. Все-таки уснул, и ему снилась Нора. Как будто она была здесь, на даче. И словно им больше ничего не мешало оставаться вдвоем столько, сколько хочется. Во сне она была еще красивее, чем в жизни. И Вик не сомневался, что она его любит. Любит по-настоящему, до капельки, до ниточки, до выдоха и вдоха. И он ее тоже любил. И прикасался и к ее одежде, и к ней осторожно-осторожно. Как будто иначе они бы разбились или исчезли как утренняя дымка над рекой.
Но чем прекраснее был сон, тем больнее оказалось пробуждение. В прямом смысле больнее. От неудобной позы, в которую он зачем-то упаковал себя. У Вика ныли плечи и бедра, а в голове будто стучал запущенный кем-то метроном. И, конечно, рядом не было Норы. И он, как назло, в ту же секунду вспомнил, что ее больше вообще не было. По крайней мере, в его жизни.
Он разрыдался. Прямо там, на кровати. Кажется, до этого в последний раз он плакал в третьем классе, когда ветеринару не удалось спасти подобранного Виком на дороге котенка. Ветеринар честно предупредил, что у котенка чумка и что его не спасти. А Вик все уговаривал попытаться и совал смятые деньги. Ветеринар пытался. Но у него не получилось. На глазах у Вика котенка начали бить судороги, а потом Вик увидел, как с черно-белой шкурки сползла единственная, наверное, оставшаяся у котенка блоха. На мертвых блохи не живут.
Он все решил, когда утро разбавило ночь и темнота показалась жидким синеватым чаем. Это было твердое решение. Может, странное. Может, таившее в себе миллионы опасностей, понятных и непонятных пока еще. Но оно было принято, и Вику стало легче.
Небо оказалось чистым, холодным и очень высоким. Вик собрался быстро, стараясь не смотреть на родительские вещи. Потому что как только взгляд падал на отцовскую куртку или мамин халат, Вик чувствовал в горле такой комок, что хоть вой. Плащ-химзащиту на чердаке он все-таки нашел, хоть сначала думал, не получится. И отцовские высокие сапоги для рыбалки нашел тоже. Надевать сейчас не стал, упаковал в пакет, а пакет – в большой туристический рюкзак. Хорошо, что у отца все это было. И газовый баллончик, и плитка, и металлический термос, и еще множество походных мелочей.
Вик, стиснув зубы, отсортировал то, что могло пригодиться в первую очередь, и тоже сложил в рюкзак. Остальное оставил на даче в столе, до лучших времен. Или до лучших людей, которые сюда явятся вместо него. Вик вовсе не был уверен, что он вернется. Зачем ему дача? Выть от тоски?
Ему и городская-то квартира была теперь не слишком нужна. Он знал, что придет туда один раз – точно. А насчет остальных очень сомневался.
* * *
На берегу Илга все было неправильно. Трава росла выше деревьев, а деревья торчали карликовыми кронами, упираясь в соседние. И никому не хватало места. Вода бежала, серая, мутная, будто разбавленная грязью и молоком. Вик подумал, что если свалится, то уже не выплывет. Значит, нужно крепче держаться за ветки и стебли и не подходить к обрыву. Ничего, папоротников полно и не на обрыве. Они предпочитают сырые низины, а не песок и высоту.
Вик продирался через кусты и траву, не чувствуя, что под ногами. Кажется, трава и грязь. В одном особенно топком месте грязь обхватила левый сапог как щупальца невидимого чудища, а Вик, не успев ничего понять, вытащил босую ногу и босой же ступней уперся в переплетенные стебли. Боль обожгла. Словно он встал на тлеющий алым уголь. Сначала она коснулась кожи, потом за мгновенье проникла вглубь и расползлась по ноге чудовищными витыми стержнями. Вик застонал и чуть не упал. Хорошо, что держался за ветки. Хорошо, что был готов ко всему.
Он знал, что пользоваться фонарем на берегу Илга опасно, особенно в эту ночь. Но все-таки вытащил из кармана тонкую металлическую трубку и передвинул рычажок. Там, где минуту назад стояла босая нога, извивалась черная гадина. Вик точно не знал, насколько она ядовита. Видимо, не как кобра. Иначе он бы уже не смотрел ни на гадину, ни на укус на ноге. Но, может быть, ему оставалось не так уж долго на все это смотреть. Яд замедленного действия – тоже та еще дрянь.
