Пропащий.
И адовое пламя
шептало на ухо тебе,
что кубок дребезжащий,
словно знамя
получишь ты в этой борьбе.
К хвальбе
корячится остывшая та совесть
и повесть
таки напишут,
ведь условность
важней,
чем истинный порыв.
Услышь,
пока ещё ты уязвив,
смог говорить
с тем, кто ревнив,
но вскоре
воедино всё сложив,
забыв,
что можешь быть брезглив,
каплей покажется
вдруг море
и в человечность дверь закрыв,
ты с упоеньем
насладишься ролью.
Уже сейчас я слышу сей мотив,
но истину не вытащить –
всегда труслив
нрав человеческий
и лжив.
Почти сошёл с ума.
От дна
уже не жаждет оттолкнуться,
дотянуться,
чтоб в эту каплю окунуться.
Ещё мгновение…
И с той же стороны
тебе пороки помогли споткнуться,
а мне останется лишь только ухмыльнуться,
да калачом дома свернуться,
когда заступят и твои часы,
если заступят…
И вовсе ли твои…
Свяжу тебе я, сыночка,
носочки.
Такие тёплые и мягкие,
чтоб вьюга
не пробралась к твоим ногам.
Недуга,
чтоб не случилось
у чужой реки.
Листки уже опали от тоски,
не по-людски
с рукой пустой прощаться,
откуда ж полной
на селе ей взяться,
но то неважно,
некогда тужить,
не нам сыночек,
а тебе служить,
врагов всё колотить
в окопе,
да жить в крови,
словно в сиропе
застывшем на ветру.
К утру
я успокоюсь и умоюсь,
не усну,
меня теперь прибьют
к тому окну,
которое выходит на тропу,
на ту,
где мы тебя сейчас проводим.
Мы часто ведь ответов
не находим,
вот и сейчас я их
не нахожу,
смирившись, просто жду,
но боль то не проходит,
за нос водит,
рассказывает, что я зря грущу,
что зря ропщу,
ведь родину солдатом окрещу…
Но, вдруг тобой чужбину угощу?
И не дождусь тебя
на сломанном пороге,
мне давеча приснилися
Пологи…
Письма давно нет,
видимо в дороге.
Я с богом больше месяца молчу,
не говорю и не хочу,
он лжёт мне,
остальное лишь предлоги.
Не уж то поразили так пороки?!
Не уж то бы могилы так глубоки?!
И сына ты вовек не заберёшь.
Врёшь!
Ты сына мне спасёшь!
Вернёшь.
Не уж то украдёшь?
Не верю.
Я настежь распахну все двери
и буду ждать свою потерю.
Может быть, всё-таки придёшь…
Когда свой пыл слегка умерю,
достану старые замеры,
ещё свяжу тебе носков.
Ещё теплее,
ещё мягче.
Сегодня солнце палит
жарче,
в дверях наш почтальон
всё плачет,
пришёл он не с пустой рукой…
Я глубоко несчастный человек,
Ибо все мысли мир к стене всё ставят.
Они остры, опасны, тем печалят,
Ведь очевиден смертника сей бред.
Хорда людская чаще мир ломает,
Чем смех сквозь слёзы в малохольный век,
Но в этот миг сердечность начнёт бег
И злоба с ненавистью тихо угасают.
Я, негодуя, возмущённо в думах жду,
Когда меня чёртово чувство уж оставит,
Слишком серьёзно оно ставки повышает,
Но я бороться с ним вовек не прекращу.
О, разум, ты не сможешь быть добрей,
Тем этот рок всё тяжелей и вяжет.
О, гений, ты же просто безобразен,
Со смертью того хуже – лицедей.
Так холоден
и повседневен
взгляд твой.
Мне не рад.
Бессмысленный наш променад
разбавит долгожданный снегопад,
но все снежинки вдруг утонут в луже,
в неё как будто бы и ты погружен…
Повисла, между нами, тишина,
её для нас разбила лишь волна
холодного, безжизненного моря.
Самое время
в него взглянуть и нам с тобою.
Прости, что беспокою,
но цепною
реакцией звонок мой предрекла
та мгла,
что обуяла,
позже рядом прилегла
и ты чужим отдался воронам.
Воры ведь!
Украли.
А потом делили поровну,
да знали,
чьё счастье без стыда забрали.
Мои проклятья не пугали.
Неверно толковали.
Тебя, я, верно, не спасу,
ведь не по силам и ферзю
стереть, иль уничтожить память,
она сама сможет оттаять,
когда исчезнет страх,
тогда в родных чертах
ты сможешь разглядеть отчаянье.
Тогда поймёшь, как неприкаянна
была тем днём моя душа.