Екатерина Глаголева
Нашествие 1812

© Глаголева, Е., 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

* * *

Екатерина Глаголева

Об авторе

Дипломированный переводчик Екатерина Владимировна Глаголева (р. в 1971 г.) начала свой литературный путь в 1993 году с перевода французских романов Александра Дюма, Эрве Базена, Франсуа Нурисье, Фелисьена Марсо, Кристины де Ривуар, а также других авторов, претендующих на звание современных классиков. На сегодняшний день на ее счету более 50 переводных книг (в том числе под фамилией Колодочкина) – художественных произведений, исторических исследований. Переводческую деятельность она сочетала с преподаванием в вузе и работой над кандидатской диссертацией, которую защитила в 1997 году. Перейдя в 2000 году на работу в агентство ИТАР-ТАСС, дважды выезжала в длительные командировки во Францию, используя их, чтобы собрать материал для своих будущих произведений. В тот же период публиковалась в журналах «Эхо планеты», «History Illustrated», «Дилетант», «Весь мир» и других. В 2007 году в издательстве «Вече» вышел первый исторический роман автора – «Дьявол против кардинала» об эпохе Людовика XIII и кардинала Ришелье. За ним последовали публикации в издательстве «Молодая гвардия»: пять книг в серии «Повседневная жизнь» и семь биографий в серии «ЖЗЛ». Книга «Андрей Каприн» в серии «ЖЗЛ: биография продолжается» (изданная под фамилией Колодочкина) получила в 2020 году диплом премии «Александр Невский».

Краткая библиография:

Дьявол против кардинала (роман). Серия «Исторические приключения». М.: Вече, 2007, переиздан в 2020 г.

Повседневная жизнь во Франции во времена Ришелье и Людовика XIII. М.: Молодая гвардия, 2007.

Повседневная жизнь королевских мушкетеров. М.: Молодая гвардия, 2008.

Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана. М.: Молодая гвардия, 2010.

Повседневная жизнь масонов в эпоху Просвещения. М.: Молодая гвардия, 2012.

Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения. М.: Молодая гвардия, 2014.

Вашингтон. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2013.

Людовик XIII. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2015.

Дюк де Ришелье. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2016.

Луи Рено. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2016.

Ротшильды. ЖЗЛ и вне серии: Ротшильды: формула успеха. М.: Молодая гвардия, 2017 и 2018.

Рокфеллеры. ЖЗЛ и NEXT. М.: Молодая гвардия, 2019.

Путь Долгоруковых (роман). Серия «Россия державная». М.: Вече, 2019.

Аль Капоне. Порядок вне закона. ЖЗЛ и NEXT. М.: Молодая гвардия, 2020.

Польский бунт (роман). Серия «Всемирная история в романах». М.: Вече, 2021.

Лишённые родины (роман). Серия «Всемирная история в романах». М.: Вече, 2021.

Любовь Лафайета (роман). Серия «Всемирная история в романах». М.: Вече, 2021.

Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать.

(Император Александр I)

1811 год

Сентябрь

Услышав пение, толпа заколыхалась, задние напирали на передних; гарнизонные солдаты в парадной форме, выстроенные на Невском проспекте, обнажили головы. «Иже на камени веры создавый, церковь Твою, Блаже, к той исправи моления наша, и приими люди в вере вопиющих Тебе: спаси ны Боже наш, спаси ны!» – пел стройный хор мужских голосов. Люди крестились, стоявшие ближе всех к храму становились на колени; сидевшие в лодках на Екатерининском канале, напротив, вставали и вытягивали шеи, балансируя руками. Крестный ход двинулся вдоль колоннады, обходя огромное здание новопостроенной Казанской соборной церкви. Митрополит Новгородский и Петербургский Амвросий в митре и синей мантии с бело-красными «струями» держал высоко перед собой святые мощи, два архиерея в парчовых саккосах несли икону Казанской Божьей матери в ризе из червонного золота. Вслед за духовенством выступал император Александр с императрицей Елизаветой в сопровождении всей августейшей фамилии.

Все главные моменты крестного хода отрепетировали заранее; Александр точно знал, как и где ему встать, куда идти и что делать. Сегодня десятая годовщина его коронации, освящение собора должно пройти гладко, без сучка и без задоринки. Десять лет… Перед отъездом в Москву он присутствовал при закладке этого собора. Покойный отец хотел поставить вместо прежней церкви Рождества Богородицы храм, похожий на собор Святого Петра в Риме, однако безвестный Андрей Воронихин, где-то найденный графом Строгановым, задумал нечто еще более грандиозное, чем и увлек императора Павла, потеснив маститых архитекторов. Дай ему волю – строили бы еще десять лет, разоряя казну и губя мужиков непосильной работой. И без того потратили больше четырех миллионов… Снесли флигель Воспитательного дома, чтобы освободить место под ограду; вырубили под Выборгом две гранитные глыбы по полторы тысячи пудов каждая, под фигуры апостолов Петра и Павла, – одна глыба утонула вместе с баржей, другая свалилась с платформы уже в Петербурге, перегородив Аптекарский переулок. Когда ее еще оттуда уберут… Деньги и мужики скоро потребуются для иного, потому Александр и приказал завершить все работы, разобрать старую церковь и освятить новую. Вон лежит запасная колонна, которую должны были поставить посреди площади перед дугой колоннады… Не успели. Соорудили деревянный обелиск, увенчанный крестом на шаре. А постаменты под фигуры архангелов Михаила и Гавриила стоят пустые: Мартос не успел отлить их в бронзе.

Время от времени останавливаясь, преосвященный Амвросий кропил стены святой водой. Ему почти шестьдесят, но он еще довольно крепок. А вот московский митрополит Платон, венчавший Александра на царство, уже совсем одряхлел и доживает свой век в Вифании, выпустив из рук бразды. Надо будет навестить его при случае…

Вновь очутившись между высоких колонн с желобками, выстроившихся в четыре ряда у главного входа, с пением вошли внутрь: «Якоже вышния тверди благолепие, и нижнюю споказал еси красоту Святаго селения славы Твоея, Господи!..»

Ничего не скажешь: внутри собор великолепен. Нежно-розовый мрамор на полу, таких же оттенков гранитные колонны… Весь камень отечественный: из-под Ладоги и Риги, из Карелии и Олонецкой губернии… Мастера-каменщики – тоже русские, ни одного иностранца; свод в куполе расписывал Шебуев, Царские двери – Боровиковский. Яшмовые колонны иконостаса привезены с Алтая. Золотить их основания не стали: денег нет.

Под чтение акафиста чудотворную икону поместили в резной иконостас. «Видев царь Петр, яко от святыя иконы Богоматерни благодатию Божиею содеваются многия чудеса, приемлет ю в путеводительницу воинству своему и в день брани на свеев в щит и покров, и победив до конца врага с помощию Богоматере, тем камень совершенный во основание новаго царствующего града положи, икону же Твою чудную, яко освящение, яко щит и ограждение, в сердце града постави…»

Александру тоже скоро потребуется защита и покровительство Богоматери. В конце августа он получил из Парижа депешу от Куракина: князь Александр Борисович подробно описал возмутительную сцену, развернувшуюся в Тюильрийском дворце в день рождения императора Наполеона. Прервав череду поздравлений, Наполеон вдруг встал с трона, спустился по ступеням и быстрым шагом подошел к российскому посланнику, стоявшему среди других дипломатов: «Вы имеете сообщить мне новости?» Опешивший Куракин не нашелся что ему ответить; Наполеон возвысил голос, чтобы его было слышно всем, и стал перечислять взаимные обиды: несоблюдение Россией континентальной блокады Англии, пошлины на ввозимые в Россию французские товары, захват Францией герцогства Ольденбургского и польский вопрос. «Если кризис не минует, я объявлю вам войну, и вы потеряете все ваши польские провинции. По-видимому, Россия хочет такого же поражения, как Пруссия и Австрия!..» Он говорил добрых три четверти часа, не давая Куракину вставить и слова. «Вы надеетесь на ваших союзников. Где они? Не на австрийцев ли, с которыми вели войну в девятом году и у коих взяли область при заключении мира? Не на шведов ли, у которых отняли Финляндию? Не на Пруссию ли, от которой отторгли часть владений, несмотря на то что были с ней в союзе?» И утверждал при этом, что Франция достаточно сильна, чтобы одновременно вести войну против Испании и России, держа в покорности немцев. Уверения Куракина в верности Александра Тильзитскому договору Наполеон оборвал презрительным восклицанием: «Слова!», но кончил тем же, что и во всех своих письмах: «Если вы хотите договориться, я готов. Есть ли у вас полномочия для заключения договора? Если есть, я разрешаю начать переговоры немедленно». В полнейшей тишине, под взглядами, устремленными на него со всех сторон, Куракин отвечал, что таких полномочий не имеет. «Так напишите, чтобы вам их прислали», – бросил ему Наполеон… Он знает, что переговоров не будет. И все это поняли прекрасно. Он хочет войны. Но обставляет дело так, как будто его принуждают к войне…

Священники кадили мощам, иконам, Евангелию, Кресту. Вслед за главным престолом освятили престолы в южном и северном приделах. Александр крестился и кланялся под «Господи, помилуй».

– Кто взойдет на гору Господню, кто станет на святом месте Его? – читал преосвященный Амвросий Псалом Давида. – Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто, кто не клялся душою своею напрасно и не божился ложно ближнему своему, тот получит благословение от Господа и милость от Бога, Спасителя своего…

Кто из них с Наполеоном не клялся ложно? Вся политика строится на притворстве. Сокровенной мысли не должно быть на устах, а сердцу и вовсе следует молчать. С чистыми руками и совестью, возможно, и взойдешь на гору Господню, но только не на трон… Прусский король Фридрих-Вильгельм, клявшийся Александру в братской любви, не осмелился ратифицировать тайный договор, чтобы вместе напасть на Францию, и вместо этого предложил союз Наполеону. Австрийский император Франц наверняка тоже подпишет с ним какую-нибудь конвенцию, ведь Наполеон ему зять. Да и сам Александр обнимался с Наполеоном в Тильзите и Эрфурте. Если французский император больше не верит словам русского царя, с какой стати ему доверять двум бывшим союзникам России, чьи владения он беспощадно обкорнал? Раны от обид и унижений заживают долго, а Наполеону к тому же нравится их растравлять. Что бумага? Она всё стерпит. Ее можно порвать и сжечь, заменив один договор другим.

Хор пел:

– Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивные даруя…

Старый граф Александр Сергеевич Строганов подал Александру на подушке ключи от нового храма. Он сильно исхудал, как-то весь съежился, кожа словно пергаментная, щеки ввалились – ему, наверное, скоро восемьдесят. Но взгляд по-прежнему живой, волевой подбородок выпячен… Казанский собор он называет «своим». И вправду, без графа он бы не построился. А вон Михайло Ларионович Кутузов, военный губернатор Петербурга, отирает платком пот со лба, дыша с присвистом после поклонов. И он много способствовал строительству, предоставляя места под склады, посылая солдат в помощь рабочим. На Конюшенной площади велел построить временные казармы на тысячу человек, с пекарнями и кухнями… Там жили только лучшие мастера – каменщики из Ярославля и Вологды, плотники из Костромы, гранильщики из Олонецкой губернии. Прочие, вроде белорусских землекопов, ночевали за городом, во дворах или конюшнях, спали на сырой земле. Вставали затемно, чтобы с рассветом приняться за работу, которая продолжалась до захода солнца с перерывом на обед, состоявший из тюри и огурцов… Крепостные работали только с весны до октября. Им платили по рублю в день; бумажный рубль стоил восемьдесят копеек серебром. Многие зарывали монеты в землю, чтобы не отдавать своему барину, и если умирали, то деньги не доставались никому… Отделочные же работы продолжались и зимой, в мороз, даже ночью, когда штукатуры и лепщики в рваных полушубках, забравшись на самый верх лесов, исполняли свое дело, зажав в зубах кольцо фонаря. Их обсчитывали и обижали; жалобы на подрядчиков обер-полицмейстер клал под сукно; слухи о злоупотреблениях доходили и до государя, но не может же он заниматься всем лично…

Выйдя из церкви, Александр и Елизавета сели в открытую коляску и под приветственные крики отправились по Невскому обратно в Зимний дворец. Золоченые кресты на куполе собора и обелиске сияли под солнечными лучами: день, хотя и прохладный, выдался необычайно погожим для середины сентября, словно и небеса радовались вместе с православными. Солдат вернули в казармы; народ допустили осмотреть новый храм и поклониться святыне.

* * *

Во всех окнах большого каменного дома Апраксиных на Знаменке горел яркий свет; вечер был в разгаре. Степан Степанович, два года назад сменивший генеральский мундир на зеленый фрак, расхаживал среди гостей, примыкая то к одному кружку, то к другому, следя за тем, всё ли хорошо и все ли довольны.

Молодежь обступила Петра Вяземского, который, сидя в кресле (он был еще слаб после тяжкой болезни), читал свои русские вирши, вызывавшие приступы веселья. Он сравнивал Петербург с Москвой:

 
У вас Совет,
Его здесь нет —
Согласен в том,
Но жёлтый дом
У нас здесь есть.
В чахотке честь,
А с брюхом лесть —
Как на Неве,
Так и в Москве.
Мужей в рогах,
Девиц в родах,
Мужчин в чепцах,
А баб в портках
Найдёшь у вас,
Как и у нас,
Не пяля глаз.
У вас «авось»
России ось
Крути́т, верти́т,
А кучер спит.
 

Глубоко посаженные глаза под надвинутыми на них бровями и слегка выступавшая вперед нижняя челюсть придавали молодому поэту диковатый вид; не различая по близорукости чужих лиц, он вынужден был вслушиваться в голоса, чтобы отвечать впопад. Зато когда говорил сам, его физиономия оживлялась и становилась даже привлекательной. Уже несколько дней девятнадцатилетний князь Петр официально носил звание жениха: его свадьба с княжной Верой Гагариной была назначена на восемнадцатое октября.

Невеста с матерью находились сейчас в одной из соседних комнат: Вера беседовала с сестрами Волковыми, а Прасковья Юрьевна в пышном шелковом платье décolletée сидела в креслах, обмахиваясь веером, посреди кружка из обступивших ее кавалеров. Ощупав цепкими серыми глазками ее туалет и отметив про себя, что даме под пятьдесят не следовало бы так оголяться, Екатерина Владимировна Апраксина улыбнулась ей одними губами и прошла к другим гостям. Она была гораздо моложе Прасковьи Юрьевны, одета с бо́льшим вкусом, не менее родовита, чем она, к тому же кавалерственная дама, однако в присутствии бывшей княгини Гагариной, носившей теперь фамилию Кологривова, неизменно испытывала ревнивое чувство обойденной соперницы.

Даже не являясь в свете (что было редкостью), Прасковья Юрьевна продолжала в нём царить: ни одно собрание не обходилось без рассказов о ее новых похождениях, тягаться с нею было невозможно. Ее первый муж Федор Гагарин, страстно ею любимый, погиб в Варшаве во время бунта 1794 года; сама она, будучи беременной, оказалась тогда с двумя маленькими сыновьями в руках мятежников и родила дочь Софью в узилище. Княгиня долго горевала о муже, носила в серьге землю с его могилы, но затем с такою же страстью окунулась в водоворот самых разных развлечений. Балы, праздники, романы… Князь Иван Долгорукий прославлял «Парашу» в стихах. Разменяв пятый десяток, озорная княгиня поднялась под облака – забралась вместе с подругой, Александрой Турчаниновой, в корзину воздушного шара, который привез француз Гарнерен, и благополучно приземлилась в Остафьево – имении Вяземских. Соперник Долгорукого, Николай Карамзин, предлагавший Гагариной руку и сердце, тоже был ею отвергнут и женился на единокровной сестре юного Петруши Вяземского, Екатерине Колывановой, а по смерти князя Андрея Ивановича сделался его опекуном. Княгиня же предпочла известному поэту отставного кавалергардского полковника Петра Александровича Кологривова, человека недалекого и ничем не примечательного, зато доброго, щедрого, богатого и хорошего хозяина. О детях своей супруги полковник заботился, как о родных: обоих сыновей пристроил в гвардию, выплачивая им содержание, и стал подыскивать женихов для четырех дочерей.

Молодой богатый сирота Петр Вяземский, служивший в Межевой канцелярии и печатавший свои стихи в «Вестнике Европы», был самой завидной партией, хотя после смерти отца и пустился во все тяжкие, промотав на пирушках и за карточным столом чуть ли не половину наследства. Цветник княжон Гагариных манил его в Жарки – калужское имение Кологривова, он волочился за всеми сразу:

 
Надежда всю мою надежду отняла,
Любовь не платит мне любовью за любовь,
Я к Вере с верою, а Вера уверяет,
Что всякий тщетную надежду к ней питает;
Осталась Софья мне, хочу софистом быть,
Без Веры, без Любви и без Надежды жить!
 

Красавица Надежда Гагарина вышла замуж самой первой – за князя Бориса Святополк-Четвертинского, отец которого пал от рук злодеев во время того же страшного варшавского восстания; теперь она была на сносях. Князь Борис, снискавший себе славу во многих кампаниях против Бонапарта, недавно вышел в отставку и поселился в Москве, оставив в Петербурге своих сестер Марию и Жанетту, которые пленили сердца государя и цесаревича. Веру (Прасковья Юрьевна родила ее в Яссах во время турецкого похода) отчим просватал за сорокалетнего полковника Маслова, георгиевского кавалера. Невеста даже подарила жениху медальон со своим портретом, однако два полковника вдруг рассорились, помолвку разорвали. А в августе месяце, когда князь Петр среди прочих молодых людей гостил у Кологривовых, одна из княжон, чтобы проверить, остались ли еще рыцари среди нынешних мужчин, сняла с ноги башмачок и бросила в пруд. Добывать башмачок ринулись сразу несколько кавалеров, включая Вяземского – забывшего, что он не умеет плавать. Его вовремя вытащили: он не успел захлебнуться, зато простудился в студеной воде, испортив себе легкие. Княжна Вера, двумя годами его старше, сделалась его преданной сиделкой; Кологривов объявил незадачливому рыцарю, что тот как честный человек обязан жениться, чтобы не дать ходу сплетням. Так Вяземский нежданно оказался женихом, но вовсе не был этим опечален.

Заливистый смех княжны Веры, то и дело доносившийся из гостиной, понемногу выманил туда любителей словесности. Дамы расселись на стульях, поставленных полукругом в несколько рядов, кавалеры встали у стены – начался концерт: Мария и Екатерина Волковы пели арии и дуэты из итальянских опер, а их брат Сергей аккомпанировал им на фортепиано.

В первом ряду сидели княгиня Мещерская с дочерью Настей. Авдотья Николаевна не любила светских развлечений и с большею охотою осталась бы дома, с какою-нибудь душеспасительною книгой, но долг материнский побуждал ее приготовить дочь к тому, чтобы она могла себя чувствовать свободно в любой обстановке. Настенька всем ее радовала: скромна, добра, почтительна к старшим, но уж больно робка – при посторонних слова дельного не вымолвит, теряется совершенно, точно дурочка. Даже походка ее становится скованной, движения неловкими, а всё от самолюбия: боится осрамиться, хочет казаться лучше, чем есть на самом деле. Не узнавая в такие минуты свою умницу дочь, Авдотья Николаевна поняла свою ошибку: беседуя с Настей, она внушила ей идеал, к которому должно стремиться, и, хваля или порицая, всегда сравнивала с этим идеалом, а надо бы ей помериться и с живыми людьми, тогда она поймет, что ничем не хуже, а многим и лучше других барышень. Вот почему Мещерская повезла дочь к Апраксиным, которые жили поблизости (дом княгини был в Старой Конюшенной): пусть Настенька поглядит на других девиц и поймет, что не всем быть писаными красавицами или обладать большим талантом, однако нужно быть уверенной в себе, потому как непринужденность и смелое обхождение нравятся больше, чем потупленные глаза и стыдливый румянец.

Настенька была для Авдотьи Николаевны смыслом жизни, опорой и утешением. Борис Мещерский, за которого она вышла двадцати лет по большой любви, простудился на охоте и умер через три месяца после свадьбы. Однако всещедрый Бог сделал так, что к тому времени вдова уже носила под сердцем дитя. Отняв у нее счастье супружества, Он даровал ей счастье материнства, чтобы она не изнемогла под бременем скорбей, болезней и забот по управлению весьма расстроенным имением. И заодно преподал еще один урок, научив предусматривать несчастья. Не отличаясь крепким здоровьем, княгиня приучала свою дочь к самостоятельности, бережливости, опрятности, ведению хозяйства и распоряжению слугами, чтобы внезапное сиротство не оставило ее беспомощной. Кроме того, она условилась с графиней Анной Петровной Кутайсовой, своей соседкой по подмосковной усадьбе, что, когда Настеньке исполнится шестнадцать или семнадцать лет, она выйдет замуж за меньшого сына Анны Петровны, графа Александра Ивановича. Ему на днях сравнялось двадцать семь, он был уже генерал-майором, кавалером двух орденов и находился ныне в отпуску за границей – усовершенствовал свои познания в фортификации, артиллерии и точных науках. Настеньке же было пятнадцать, и мать старательно готовила ее к семейной жизни, заставляя прилежно учиться, в том числе музыке и рисованию (Кутайсов знал шесть языков, играл на скрипке и увлекался живописью), заниматься рукоделием, вести себя благоразумно и осмотрительно, записывая все свои расходы в книгу, а еще призирала в своем доме сирот, о которых заботилась и барышня. Муж-генерал станет вести беспокойную жизнь, занимаясь важными делами, а потому непременно оценит, если, возвращаясь домой, будет находить там всё в полном порядке, всем довольных домашних, смышленых и почтительных детей, распорядительную и любезную жену, а не мотовку и щеголиху. Благодарность привяжет его к ней сильнее страсти. Впрочем, можно надеяться, что их соединит и нежная любовь. Жених и невеста даже немного похожи внешне: большеглазые, чернокудрые… Пройдя сквозь огонь стольких страшных сражений, граф Кутайсов каким-то чудом сохранил мягкие, полудетские черты: пухлые губы, влажный взгляд… В своих письмах к матери он передавал приветы Настеньке и прислал ей самой два коротких письмеца из Вены и Парижа, изящных и учтивых, и всё же дочь порозовела, прочитав «très chère Anastasie^[1]»… Даст Бог, следующей осенью сыграем свадьбу, храм Животворящей Троицы в Аносине будет окончательно отделан, и тогда Авдотья Николаевна, поручив дочь зятю, сможет посвятить себя Всевышнему. Он дал ей силы превозмочь невзгоды – оскорбительные слухи после смерти мужа, несправедливые притязания на его имения, возмущения крестьян; Он направлял ее, укрепив ее больной дух чтением трудов Димитрия Ростовского вместо романов французских вольнодумцев, которыми она зачитывалась в молодости; теперь Он дарует ей покой и тишину как единственную желанную награду.

Концерт окончился; певиц благодарили шумными рукоплесканиями. Настенька Мещерская, блестя агатовыми глазами, говорила с чувством Катеньке Волковой, своей ровеснице, как чу́дно она исполняла арию Клеопатры – верно, сама Каталани не спела бы лучше! Красавица Катенька слушала ее с видимым удовольствием (ее старшая сестра обладала более сильным голосом) и предложила как-нибудь спеть дуэтом, чем совершенно смутила зардевшуюся девочку: разве посмеет она петь на публике после того, что услышала сегодня?..

Апраксин пригласил всех пройти в столовую отужинать. Вера Гагарина и Мария Волкова бойко перебрасывались шутками со своими кавалерами; над столом порхал французский щебет; Настя Мещерская молчала, почти не поднимая глаз от своей тарелки; ее мать, страдая за нее, пыталась навести разговор на вещи, более ей привычные и понятные, но без особого успеха. Кто-то заговорил о комете, которая в сентябре стала особенно яркой: вон, ее даже отсюда видно в окно, если прижаться лбом к стеклу. Все оживились; эта комета была видна по ночам уже несколько недель, ее хвост краснел и увеличивался с каждым днем, загибаясь книзу трубой. Стали передавать друг другу всякие толки – к чему появляются кометы – и вспоминать различные анекдоты из древней истории.

– Это Господь посылает нам знамение, чтобы мы покаялись и об’ятились к Нему, – наставительно произнесла Авдотья Николаевна, но картавость лишила ее слова серьезности.

– Суеверие! – покачал головой профессор Венсович. – Кометы суть небесные тела, как и звезды; ни те, ни другие не могут иметь никакого влияния на судьбу человеческую, разве что на погоду.

Ему на это возразили, что и погода вполне может повлиять на судьбу. Нынешнее лето выдалось непривычно холодным, жди недорода, а где недород – там и голод, болезни, беспорядки. И не у нас одних: вон, во Франции, в южных областях, летом, напротив, стояла страшная жара, и хотя вина обещают быть отменными, хлеб от засухи не уродился, а под Парижем весь урожай побило градом во время небывалых гроз. Вот вам и комета.

С погоды и недорода разговор перекинулся на политику: заговорили о недавнем происшествии с князем Куракиным, о новых кознях корсиканца. Кому-то знакомый написал из Парижа о тамошних слухах, будто кто-то кому-то сказал, что следующее тезоименитство Наполеона будут праздновать в Петербурге. Это, конечно же, чушь, галльское хвастовство, но войны не миновать…

– Да кто это выдумал, будто у нас разрыв с Францией? – возмутился граф Ростопчин, перекрывая своим голосом галдеж молодых задир. – А ежели б и была война, так разве допустят его даже границу перейти? Это всё барыни выдумывают от безделья, а кумушки разносят слухи по городу. Никогда этого быть не может!

Федор Васильевич говорил так уверенно и твердо, что поселил сомнение даже в пророках неминуемой войны, которые только что приводили самые неопровержимые ее признаки. Княгиня Мещерская неодобрительно смотрела на его курносое лицо с глазами-плошками. «Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к путям своим», – вспомнилась ей фраза из Книги притчей Соломоновых. Сразу после ужина они с Настенькой простились с хозяевами и уехали домой.

* * *

Яркая красная звезда летела к земле, таща за собой хвост-помело, который разделялся надвое. Или это в глазах двоится? Назар сморгнул слезы и вытер глаза рукавом.

– Да-а, идзе бяда да мука, – вздохнул дедушка Никодим.

– А то яшче, кажуць, знов плачка зъявляцца стала, – подхватил дядя Никанор.

– Ды ну?

– Далибог правда. – Он перекрестился. – Куковячинские хлопцы яе бачыли, як с поля вяртались. Сядзиць на каменьчику каля дароги, недалёка от могильника, и галасиць. Уся в белым, валасы распушаныя до зямли…

– Ратуй и захавай, – перекрестился и дедушка. – Няйнакш, вайне быць. Або хваробе. Або голаду вяликому.

Назара все эти разговоры повергли в еще бо́льшую тоску. Сосущее чувство тревоги поселилось у него в животе еще весной, как только объявили о рекрутском наборе этой осенью. Ему как раз исполнилось восемнадцать годков, из четверых братьев он был самый рослый, хотя и третий по старшинству. Большой брат, заменивший им всем отца, был уже женат и имел малого сына, и второй женат, лишь он, Назар, оставался холост, младший же брат – еще малолеток. Не приведи Господь идти в военную службу! Оттоль возврата нет!.. Лето, полное трудов, задвинуло страшную мысль на задворки, но стоило десятнику объявить общий сход, как она тут же протиснулась вперед, вцепилась в сердце острыми зубами. Назар лег на лавку, притворившись спящим, сам же ронял горючие слезы.

Плач и вой поднялся, как только дедушка с дядей Никанором вернулись со схода: семья Василенко записана четвертой. Назар побежал к Прокоповичам – и там все рыдают: пятыми записаны. Федор, товарищ Назара, с кем они вместе в кузне работали, слез не прятал; они обнялись и плакали вдвоем.

Потом хлопцы заложили тройку и поехали прощаться с родственниками. В Васильках, Куковячине, Комарах предавались скорби великой, топя ее в самогоне. По другим дворам тоже бабий вой слышался: велено представить четырех рекрутов с каждых пятисот душ… Пели нестройно песни тоскливые, плакали, пили, снова пели… Повернули назад. У ворот родительского дома Назара встречала вся семья – никогда прежде такого не было, а ему это совсем и не в радость. В дом вошли; братья с невестками и даже старый дедушка Никодим пали пред Назаром на колени; малютка Пахом, крестничек его, тоже в ножки ему поклонился (видно, родители подучили): просили пойти охотою в военную службу. Одна матушка сидела на лавке бледная, с каменным лицом. Сестрица Дуняша ее понуждает тоже просить, и крестный батюшка, Пимен Иваныч, а матушка отказывается: для меня, говорит, все равны, не буду отдавать Назарушку без жребия! Упал Назар пред нею на колени, зарылся лицом в ее подол и зарыдал в голос. А она гладит его рукой по волосам, по плечам, а рука-то дрожит… Матушка родная… Пимен Иваныч говорит: ну, так киньте жребий. Тогда Назар встал и сказал, что жребий кинет в Казенной палате. На том и порешили.

Десятник приказал рано утром быть всем в деревне Добрино, откуда семьи из списка будут отправлены в Витебск. Ночью никто не спал, разве только Пахомушка. Как рассвело, явились на двор соседи и родственники – провожать. Снова плач жалобный и причитания… Сердце сжалось… Назар просил матушку с меньшим братом дома оставаться, чтобы душу себе не травить, дедушка же поехал с внуками.

Доро́гою больше молчали, да и о чём говорить? Чуял Назар, что́ у всех на уме было, да сам поддался малодушию. Почему он должен идти своею охотою? За что ему такая доля? За то, что высок да плечист? Оно понятно: жены старших братьев солдатками становиться не хотят – ни жена, ни вдова; на Василье всё хозяйство держится, Игнат грудью слаб. По всякому выходит, что Назару в солдаты идти, но страшно ведь! На двадцать пять лет! Почитай, что в могилу. Да и верней всего, что загинет он где-нибудь в безвестности, в чужих краях…

В Витебске остановились на постоялом дворе, стали ждать. Явился староста выборный звать всех в Казенную палату. Надо идти. Во дворе братья с дедушкой вновь пали в ноги Назару: сделай милость, пойди своею охотою! Слезы сами покатились из глаз; Назар зашагал вперед.

В Палате было много народу; мужикам велели раздеваться до рубашек. Дедушка куда-то отлучился, а когда вернулся, отвел Назара в большой зал с зеркалом до самого пола, к другим таким же парням в исподнем. В зале стоял дородный мужчина в генеральском мундире, с крестами и алой лентой через плечо, волосы зачесаны на лоб хохолком – сам губернатор. Назар оробел, как увидал его: сказывали на деревне, что новый губернатор – немец, родной дядя государев^[2]. И вправду, грозен лицом-то… Рядом с ним стоял другой офицер, с реестрами в руках, и по реестрам перекликали семьи четвериков и пятериков. Выкликнули Василенко; офицер спросил громко: «Кто из вас Назар?»