Екатерина Александровна Балабан
Лучезарная нимфа
Глава 10 Субура
Корнелий, вернувшись тем же утром домой, долго не мог прийти в себя после встречи с Домицианом, велел натопить себе баню и провел там едва ли не все время до обеда. Марк едва выдворил его оттуда, вернувшись с Велабра.
Сообщение последнего о том, что Антония не собирается возвращаться, еще больше расстроило молодого человека. Первым его желанием было броситься за девушкой – раз Марк не смог уговорить, может ему самому удастся, – но потом он передумал.
– Она правильно избегает меня, – мрачно изрек он, – С таким как я незачем знаться. Вокруг только грязь и разврат. Она же нежный цветок, который должен цвести на благодатной почве.
После этого он завернулся в плащ и отбыл к одному из своих приятелей – Валерию, у которого, как он помнил, сегодня обед в честь рождения сына, пришедшийся как раз на Компиталии или праздник Мира (древние празднества занимавшие три дня января, когда преподносились нехитрые дары ларам, покровителям перекрестков, предназначенные для отвращения несчастий от членов семьи).
Несколько дней Корнелий, пребывая в дурном расположении духа, пытался развлечь себя ежедневными упражнениями с мечом на Марсовом поле. Противников выбирал из тех, кто оказывался там вместе с ним, иногда бился один против двоих или троих, отрабатывая мастерство. Он изменил своим прежним привычкам засиживаться допоздна на пирах. После обеда у друзей или знакомых, ближе к концу дня посещал термы, где тренировались атлеты. В рукопашной схватке ему почти не было равных. С ним охотно вступали в борьбу, но редко кому удавалось положить его на лопатки. Дома ночевал редко, предпочитая оставаться с какой-нибудь милой прелестницей, и частенько называл ее именем Антония, за что в ответ получал упреки и слезы.
Как-то возвращаясь утром от одной из своих утешительниц, он завернул на Субуру, просто так, чтобы немного развлечь себя атмосферой безостановочного мельтешения этого удивительного по своей непривлекательности и одновременно притягательности места.
Субура – оживленный грязный квартал с кучей всевозможных притонов и кабачков, заселенный, в основном, бедняками, изобилующий торговцами и проститутками. Здесь покупалось и продавалось все что угодно: дешевое и дорогое сукно, вино, скобяные изделия, оружие на любой вкус, ювелирные украшения, сладости, овощи, фрукты, свежий хлеб, кожаные пояса и обувь… Нищие выпрашивали милостыню у прохожих, девицы соответствующего поведения открыто предлагали свои прелести, свешиваясь из окон окрестных домов, или прямо подходили к прохожим.
Римляне всех возрастов и сословий любили бывать на Субуре. В этом возбужденно гомонящем, многонациональном людском водовороте, двигающемся без направления и цели, жил особый, ни с чем несравнимый дух, влекущий помимо воли, несмотря на вонь, грязь, процветающие здесь воровство и пьянство.
Корнелий послонялся между лотков, разглядывая прекрасной работы пояса из воловьей кожи, сияющие под солнцем клинки мечей, работы местных мастеров, шлемы с перьями и даже драгоценными камнями, достойные украшать голову знаменитых полководцев, ненадолго задержался около ювелирных изделий, искусно выполненных из дорогих металлов. Тоненькое колечко с капелькой бирюзы в оплетке привлекло его внимание, и он зачем-то купил его, понимая, что все равно не сможет подарить той, которой оно подойдет больше всего.
Около одного из питейных заведений он повстречал группу молодых людей, уже хорошо набравшихся и от того веселых. Среди них признал своего приятеля Гнея, очень некрасивого юношу, который, несмотря на это, пользовался большим спросом у прекрасной половины населения.
Узнав Корнелия, Гней бурно поприветствовал его, после чего спросил, не знает ли он, как на самом деле обстоят дела в Германии? Молва трезвонит, будто Сатурнин уже разгромил легионы Максима и движется к Риму, между тем знакомый квестор уверяет, что это не так, наместник Нижней Германии пока справляется с ситуацией, только опасается приближающихся полчищ варваров.
Корнелий пожал плечами. Германский мятеж напомнил ему о Домициане и от этого настроение его не улучшилось.
– Тебе-то какое дело? – сказал он Гнею, – Ты все пьешь, даже по утрам. Придет Сатурнин, будешь пить и при нем.
– Опасные слова, – испуганно пробормотал кто-то из собутыльников Гнея, – Пить при Сатурнине – святотатство.
– Значит, заделаетесь трезвенниками, – усмехнулся Корнелий и, кивнув на прощание всей компании, п од их пьяный гомон нырнул в толпу.
Возле лотка башмачника он остановился, разглядывая удивительные деревянные башмаки и соображая, как же это носят. Рядом две закутанные с головы до ног в покрывала женщины примеряли сандалии, сетуя на их дороговизну. В фигуре и манере движения одной из них Корнелию почудилось что-то знакомое. Бросив разглядывать башмаки, он уставился на женщин и вдруг заметил золотую прядь, выбившуюся из-под ее одеяния. Сердце ухнуло и замерло. Окликнуть ее? Но голос отказался ему повиноваться.
Вторая женщина, почувствовав, обращенный к ним взгляд, обернулась, оказавшись хорошенькой, совсем молоденькой брюнеткой. Глаза ее мгновенно блеснули узнаванием. Дернув подругу за руку, она прошипела так громко, что было слышно, наверное, на противоположной стороне квартала, несмотря на шум вокруг:
– Посмотри скорее, это же тот возница, что выиграл последний заезд! Да посмотри же! Он смотрит на нас!
Та обернулась и, к своему удивлению, встретилась глазами с Корнелием.
– Антония! – выдохнул он, наконец.
Увидеть его здесь она никак не ожидала, да и вообще ей казалось, что их пути разошлись навсегда. Все эти дни она прожила словно во сне, помня каждый его вздох, каждый взгляд, но усиленно стараясь все это выкинуть из памяти. Она опять пела в чужих домах, голосом своим завораживая слушателей. Только теперь ее песни полнились той же печалью, что и сердце, никак не желавшее забывать…
Сегодня Феодора вытащила ее из дома на прогулку. Ночной образ жизни Антонии лишил подруг возможности частых, как прежде, встреч и они друг без друга скучали. И надо же такому случиться, что и Корнелий оказался на Субуре в то же самое время, словно приведенный сюда незримой рукой судьбы.
– Антония, – повторил он, с нежностью выговаривая ее имя.
Феодора изумленно переводила взгляд с одного на другого. Весь их вид говорил не просто о поверхностном знакомстве, а о чем-то глубоком и значительном, чего просто не могло быть между этими столь разными людьми.
Он смотрел на нее с такими надеждой и упоением, ни на миг не отрывая взгляда, что Антония поняла, – то же самое волшебство, соединившее их несколько дней назад, готово опять увлечь за собой. Чтобы не поддаться влечению она, превозмогая себя, стала отступать, а потом быстро пошла прочь, потянув за собой Феодору.
Корнелий же, поддавшись порыву, бросил торговцу несколько сестерциев, забрал сандалии, забытые девушками на прилавке и быстро нагнал их, готовых скрыться в людском водовороте.
– Вы забыли у башмачника, – сказал он, отдавая Феодоре обе купленные пары. Потом взял Антонию за руку, вложил в маленькую ладошку колечко.
– Не забывай меня, – прошептал он и, прежде чем девушки успели как-то отреагировать, пошел назад, оставив обеих в некотором оцепенении.
Антония, мгновенно обессилев, опустилась на ступени первого попавшегося дома. Феодора, прижимая к груди свою добычу, села рядом:
– Мне бы таких вовек не купить! – потрясенно выдохнула она, – Что все это значит, Антония? Почему этот знатный юноша так смотрел на тебя?
Та, не отвечая, разжала ладошку и взглянула на колечко. Солнце сверкнуло на тонких золотых лепестках, в которых как в колыбели покоилась маленькая голубая капля.
– Какая красота, – проговорила еще более заинтригованная Феодора, – Дорогое, наверное!.. Такие подарки не дарят просто так.
Антония вновь крепко сжала руку, спрятав колечко от солнца и от Феодоры. Глаза ее медленно наполнялись слезами. В какой-то миг горе, переполнившее сердце устало прятаться глубоко внутри. Девушка всхлипнула, обняла подругу и отчаянно разрыдалась у нее на плече.
Когда девушка немного успокоилась, Феодора снедаемая любопытством, спросила:
– Откуда ты его знаешь? Тебя же не было в цирке, когда он выиграл, и все зрители словно с ума сошли, славили его. Я пробилась к нему, совсем близко, бросила ему цветок. Мне казалось, он даже заметил меня. Сейчас, я думала, он смотрит на меня. А оказалось на тебя – и как!.. Ведь вы знакомы! Он называл тебя по имени.
– Да, – прошептала та, – мы знакомы. Увидев его глаза однажды, я пропала. Он поработил мою волю и мой разум, он стал мне нужнее всех благ мира и важнее собственной добродетели…
– Антония! Но почему тогда… Что между вами, Антония?
– Пропасть, – отозвалась девушка и бессмысленным взглядом уставилась в разноцветную толпу. Что-то там в этом бесконечном суетливом движении неожиданно привлекло ее внимание – январское солнце сверкнуло на длинном клинке, зажатом в руке злодея. Совсем рядом у ближайшего лотка. Никто не обращал внимания. Занятые собственными делами, люди не смотрели по сторонам. Одно мгновение понадобилось Антонии, чтобы, сорвавшись с места подлететь к убийце, уже вознамерившемуся вонзить острое лезвие в бок своей жертвы. Она повисла на его руке с громким криком. Седовласый мужчина в тоге сенатора, тот, кто только что был на волосок от смерти, резко обернулся, увидев горящие ненавистью глаза негодяя, нож, готовый к действию и девушку, помешавшую совершиться злодейству.
– Тебя пытались убить, господин! – завопил какой-то человек,
Слуги окружили хозяина, оттесняя его от убийцы. Самого убийцу тотчас скрутили и поволокли куда-то, народ, жадный до дармовых зрелищ, собрался на крики. Прозвучало имя Марка Кокцея Нервы. Сенатор взглянул на Антонию. Лицо его все еще хранило следы пережитого волнения.
– Если бы не ты, дитя, – произнес он, – Не видать бы мне больше света солнца. Что хочешь, проси. Моя власть велика, и я многое могу для тебя сделать.
– Мне ничего не нужно, – пробормотала она, сама напуганная больше, чем он, – Пусть хранят тебя боги, господин, от подобных бед.
Она хотела было уйти, но он удержал ее за плечо.
– Постой. Ты спасла мне жизнь, и теперь я обязан как-то расплатиться с тобой за это. В старину говорили, что спасенный от смерти, навеки в долгу перед своим спасителем. Если ты ничего не просишь сейчас, возможно тебе что-то понадобиться в будущем. Вот кольцо. Храни его. Когда придет нужда, разыщи меня, и я помогу тебе, в чем бы ты ни нуждалась. Мое имя тебе конечно известно.
– Нет, господин, – проговорила она, принимая дар – массивное кольцо с рубином, предназначенное для мужской руки.
Ее ответ его немного озадачил. Марк Кокцей Нерва был известен не только среди своего сословия. Простой народ боготворил его, за прежние заслуги при добром императоре Веспасиане, за щедрость и за простоту общения.
– Марк Кокцей Нерва, твой покорный раб, прелестное дитя, и твой вечный должник, – улыбаясь, произнес он, – А как имя моей спасительницы?
– Меня зовут Антонией, – ответила она.
Возвращаясь домой, она несла в руке два кольца, которые так и не решилась одеть на пальцы. Одно было ей слишком велико, а другое слишком дорого, чтобы демонстрировать всем подряд.
Глава 11 Певица
В январские иды сосед Корнелия Иосиф традиционно устраивал пир для своих друзей. В этот день он когда-то заключил первую выгодную сделку и с тех пор считал необходимым собирать за праздничным столом всех, с кем был знаком по роду своей деятельности.
К себе Иосиф приглашал знаменитых и только-только пробующих перо поэтов, драматургов, актеров. У него слагали витиеватые речи признанные всеми риторы, уводили в дебри мироздания философы.
Как ни странно, презренное ремесло, которым занимался Иосиф – ремесло дельца, и иное вероисповедание не отвращало от него римских граждан. Наделенные властью сановники, именитые горожане не считали зазорным заглянуть к нему, на огонек.
Характер Иосифа во многом был противоречив. Он не страдал мелочностью, бывало, легко прощал долги неплатежеспособным кредиторам, а то наоборот, сдирал три шкуры с какого-нибудь зарвавшегося патриция. Любил много и вкусно поесть, легкую любовную поэзию, стройных танцовщиц, но, в то же время, вслед за модным философом своего времени Гаем Музонием Руфом твердил о том, что смерть, страдание и бедность – не зло, а жизнь, удовольствие и богатство – не благо.
У Иосифа все было иначе, чем в иных домах. Здесь все были равны. За едой сидели, а не возлежали, рабы, обнеся гостей кушаньями и вином, усаживались за отведенные им столы – тут же в общем зале, и принимались за угощение.
Иосифу недавно минуло тридцать пять лет, хотя выглядел он несколько моложе. Особую его гордость составляли вьющаяся черная шевелюра и такая же вьющаяся ухоженная борода. В карих глазах под пушистыми ресницами – хитринка, на чувственных губах милая улыбка.
Облаченный в простые белые одежды без признаков роскоши, он сидел в окружении родственников – небезызвестного лекаря Руфрия, чьего внимания так и не добилась Антония в день декабрьских ид, очень похожего на своего брата внешне, но постарше того на пару десятков лет и серьезного до мрачности, а также дочери Руфрия черноокой Руфии.
Подле Иосифа в столь же простых одеяниях, безо всяких знаков отличия разместились второй консул – Марк Азиний Атратин, и Городской префект – Аррецин Клемент. Оба, как с равными, беседовали с иудеями, ничуть не кичась своим особым положением и властью. Консул задумчиво разглядывал все прибывающих гостей. Клемент в обычной своей насмешливо манере отпускал замечания по поводу собравшихся.
Большой зал, вмещавший девять столов по периметру и еще один в центре, был полон гостей: мужчин и женщин, сенаторов и всадников, богатых и бедных. Правда, среди простых, в основном белых одежд, отличительные черты сословий терялись. Выделялись яркими нарядами только несколько юных танцовщиц, устроившихся за самым дальним столом у входа и пара молодых поэтов, видимо считавших, что чем роскошнее наряд, тем возвышеннее стиль.
– Мир и процветание твоему дому, досточтимый Иосиф, – раздалось ото входа и бородатый статный старик, завернутый в темный плащ, прошествовал через зал к гостеприимному хозяину.
Пока он шел, Клемент Аррецин успел переглянуться с Руфрием и недовольно покачал головой. Новый гость обоим явно чем-то не понравился.
– Многие лета, уважаемый Марк Фабий! – отозвался меж тем Иосиф, – Не угодно ли тебе будет присесть за наш стол или ты предпочитаешь общество велеречивых поэтов? Тогда тебя проводят туда, где царствуют Каллиопа и Эвтерпа.
Иосиф кивнул на стол, за которым уже вовсю упражнялись в стихосложении два служителя вышеозначенных муз.
– Предпочитаю твое общество, Иосиф, – отозвался тот, присаживаясь поближе к хозяину, – Поэзия, конечно, доставляет наслаждение, предназначена для любования, и действует освежающе на оратора, но лучше я ограничусь прочтением классических авторов, чем стану слушать этих доморощенных певцов лесов и полей, с их тягой к напрасным украшательствам, которые лишь вредят настоящему искусству. А самое главное, они и слушать не станут старика, пытающегося вложить в их пустые головы, способные лишь к бессмысленно велеречию, хоть толику ума.
– Не принижай своих достоинств, Квинтилиан, – усмехнулся Аррецин Клемент, зачем-то опять переглянувшись с Руфрием, – Твои речи никого не оставляют равнодушными. К ним прислушивается даже зеленая молодежь. Ты чтим и уважаем многими, включая цезаря и его семейство.
Тот, довольный похвалой, приосанился, хотя вовсю старался не показать, как ему это приятно.
За другими столами начали перешептываться, поглядывая на вошедшего и на Иосифа с некоторым подозрением и опаской, словно появление известного всему Риму литератора и педагога, обласканного вниманием императоров, начиная с Веспасиана и заканчивая Домицианом, могло навредить присутствующим. Не волновались только поэты и танцовщицы. Поэты, несомненно, заметили великого Квинтилиана, но не стали докучать ему излишне, так как он сам не проявил к ним никакого интереса, продолжали радовать соседей по столу поочередными декламациями своих сочинений. Абсолютно спокоен был и Иосиф. На его устах, как и прежде, играла расслабленная улыбка, а голос звучал мягко и благодушно.
Еще не все гости собрались, но на столах уже красовались всевозможные закуски, среди которых главное место занимали разнообразные салаты и пшеничный хлеб. К закускам Иосиф распорядился подать сладкое вино, а затем рыбу. Рабы внесли несколько подносов, на каждом из которых, лежала огромная запеченная целиком рыбина. Вопреки стихийно сложившейся традиции, рыбы не были замаскированы до неузнаваемости. Более того, видимо для тех, кто еще сомневался, рыбу ли он станет есть, каждая была подписана по-гречески с помощью какого-то соуса: Ἱхфus (ихтис – рыба). Все собравшиеся при этом сделали значительные лица, словно наступил особо торжественный момент. Некоторые опять покосились на Квинтилиана.
Тот, разглядев надпись на рыбе, сказал только:
– А ты оригинал Иосиф. У тебя все блюда подписывают, чтобы не перепутать?
– Разве я оригинал только в этом? – удивился мужчина, – Оглянись вокруг, уважаемый Марк Фабий. Для удобства гостей я даже актеров, музыкантов и танцовщиц посадил среди них, чтобы все знали наперед, чем я их стану развлекать.
Аррецин Клемент отчего-то покачал головой, слушая этих двоих.
– У Иосифа все с ног на голову, – сказал он, – Многим это нравится. А кто остается недовольным просто, не ходит сюда. Зато здесь и развлечения разнообразны и угощение щедрое… Изволь, Квинтилиан, отведать этой замечательной рыбы, которая так тебя удивила.
Иосиф же махнул рукой, и легкие танцовщицы сорвались со своих мест. Зазвучали тимпаны, задавая ритм, к ним присоединились флейты. Девушки, выстроившись на свободном от столов пространстве, закружились в подвижном танце, заражая своей энергией и страстью собравшихся. Сам хозяин, не отрываясь смотрел за их точными движениями, и глаза его разгорались от удовольствия. Марк Фабий Квинтилиан также был немало впечатлен.
Танец продолжался несколько минут, после чего танцовщицы удалились к своему столу под довольные крики благодарных зрителей.
– Сегодня я немного изменил своим правилам, – заявил Иосиф, хитро поглядывая вокруг, – Я приготовил всем вам, дорогие мои, неожиданный подарок.
Собравшиеся тут же уставились на Квинтилиана, видимо решив, что подарок именно он, но Иосиф развеял их предположение, продолжив:
– Без сомнения, уважаемый Квинтилиан, на которого теперь обращены все ваши взгляды, произнесет для вас пламенную речь, так, как он один умеет. Но позднее. К тому же, не я стал причиной его прихода сюда. Досточтимый литератор, почтил нашу скромную трапезу по собственному почину. Мы все будем ждать его речей с нетерпением, все, со смирением и надеждой, станем просить его выступить перед нами. У меня же есть другой подарок. Один знакомый слышал недавно на каком-то собрание певицу и так был впечатлен ее пением, что порекомендовал мне пригласить ее сюда. За ней уже послали. Надеюсь, через несколько минут мне удастся либо поразить вас всех, либо разочаровать и разочароваться самому. Ах, вот и она!
При этих словах в залу вошла девушка в длинной столе из голубой шерсти. Совсем юная, тоненькая, казалось бы, ничем не примечательная, она, однако, мгновенно завладела всеобщим вниманием. Что-то особенное пленяло в ее стройной фигурке, роскошных светлых волосах, густой волной рассыпавшихся по плечам из-под тонкого обруча. А когда она подняла на собравшихся большие голубые глаза, многие просто не смогли оторвать взгляда от их завораживающих глубин. Среди таких оказались консул, Аррецин Клемент и Иосиф. Все трое словно оцепенели на короткое мгновение, затаив дыхание, смотрели на нее не в силах произнести ни звука.
– Это ты Антония с Велабра, чей голос уже стал притчей во языцах среди простого люда? – первым ожил Иосиф, – Так ли хорош этот голос и не простая ли это дань твоей красоте?
– Благодарю за добрые слова, – отозвалась она, мгновенно вспыхнув от смущения, – Я Антония с Велабра, а мой голос – все, что у меня есть и я надеюсь, он понравиться тебе, господин.
В таких домах и для таких людей она еще не пела. Ей было немного страшно окунуться в новую для нее атмосферу изысканного вкуса. Понравятся ли этим искушенным во всех благах мира богачам, философам, поэтам ее простые песни, которые так полюбили в народе?
Она вдруг узнала в одном из гостей второго консула, того самого, что въехал в цирк на золотой колеснице вслед за Домицианом, и совсем перепугалась. Она и представления не имела, что придется петь перед столь значительной публикой.
Он смотрел на нее, не отрываясь. Заметив ее внезапную бледность и расширившиеся от страха глаза, ласково проговорил:
– Тебя здесь никто не обидит. Что бы ни говорили люди, мы все понимаем, как склонна бывает, порой, молва к преувеличениям. Пой, как умеешь. Не бойся, ничего дитя.
Антония вздохнула свободнее, поблагодарила его за заботу и на миг прикрыла глаза, справляясь с волнением.
Молодой музыкант приблизился к ней с кифарой, предлагая подыграть при исполнении. Она благодарно кивнула.
– Надеюсь, я оправдаю хотя бы часть оказанного мне доверия, – тихо молвила она.
Зал шумел в ожидании. Антонию разглядывали как диковинку, но вряд ли кто-то воспринимал ее всерьез. Мало ли на свете любителей слагать песни, мало ли исполнителей чужих сочинений? В народе любят петь, и иной голос звучит особенно привлекательно. Наверняка она из таких.
Антония вздохнула, еще раз обвела взглядом зал и запела. Ее голос зазвучал как будто едва слышно, но своей неповторимой глубиной мгновенно заполнил пространство. Вокруг затихли шорохи, прекратились разговоры, все лица устремились к ней в немом удивлении. Никто не ждал от этой маленькой тщедушной девочки голоса такой потрясающей силы и красоты. Необыкновенная песня полилась под высокими сводами комнаты, то набирая силу и высоту, то затихая почти до шепота. Каждая нота – чистая, совершенная, отдавалась в сердцах благодарных слушателей и счастьем, и печалью. Когда Антония, взобравшись на почти недостижимую высоту, вдруг умолкла, послав в воздух последнюю долгую вибрирующую ноту, воцарилась потрясенная тишина. Кажется, можно было услышать, как слуги шепчутся в соседнем доме.
Антония готова была уже заплакать и убежать, воспринимая эту тишину, как осуждение, но тут Клемент, очнувшийся первым, хрипло вымолвил:
– Прекрасно, Антония!
– Еще! – выдохнул потрясенный Иосиф, – Пой еще!
И тут же зал подхватил восклицание. Со всех сторон понеслись восторженные крики и мольбы.
У Антонии от волнения, облегчения и радости закружилась голова. Кифарист успел подхватить ее, готовую осесть на каменные плиты пола. Иосиф тут же распорядился усадить ее за центральный стол, возле Квинтилиана, а Руфия по его знаку подставила ей табуретку.
– Приди в себя, прелестное дитя, – произнес Квинтилиан, так же, как и все, взирая на нее с восторгом, – Отведай разных блюд и сладкого вина, а после ты еще споешь для нас.
Она пыталась возражать против такого внимания. Как же можно сидеть с хозяевами и столь именитыми гостями за одним столом!
Никто не уведомил ее о здешних порядках, ей показалось, что хозяин все еще смеется над ней.
– Успокойся, – улыбнулся ей Аррецин Клемент, – Твой голос – один на миллион, сравнял тебя с богами. Это мы, простые смертные, должны испрашивать у тебя разрешения находиться рядом, а не наоборот.
В этот миг двери отворились и слуги впустили еще одного гостя, которым оказался Корнелий Виртурбий.
Его никто не приглашал на этот пир, но возвращаясь домой после посещения терм, усталый и голодный, он вдруг услышал волшебную музыку. Пела женщина. Голос лился, словно из ниоткуда, словно с небес. Звучал едва слышно, но красота и сила его были таковы, что юноша замер, прислушиваясь и пытаясь понять, не чудиться ли ему это божественное пение. Марк, сопровождающий хозяина, тоже остановился, оглядываясь по сторонам.
– Это у Иосифа, – сказал он, наконец.
Корнелий, словно околдованный, подчиняясь внезапному велению души, стал стучаться к соседу. Пока его услышали, открыли и пропустили, прошло какое-то время. Певица замолчала, и волшебство растворилось в вечернем воздухе.
Корнелий оказался в зале, полном гостей, где за каждым столом с увлечением обсуждали только что слышанное пение, но самой певицы видно не было. Молодой человек оглянулся в поисках обладательницы чудесного голоса. Из-за центрального стола его поприветствовал Иосиф и… неожиданно, второй консул, а также Аррецин Клемент, взирающий на него с мрачным недоумением.
– Сегодня так много неожиданных и приятных гостей, – проговорил хозяин дома с приветливой улыбкой, – Чем же я заслужил посещение моего безмерно занятого соседа? Рискну предположить, что тебя пленили сладчайшие звуки голоса нашей удивительной гостьи.
Иосиф сделал изящный жест в сторону Антонии, она медленно обернулась и ее сердце тут же пустилось вскачь, как только глаза встретились с изумленным взглядом синих глаз.
В первый миг Корнелий не понял, что этот чудный голос, так призывно звучавший в тишине зимнего вечера, принадлежал ей, его маленькой милой Антонии. Он просто сильно удивился и обрадовался, увидев ее здесь. Потом воспоминание о ее умении петь всколыхнулось в памяти, и он вдруг осознал, что это она только что наполняла неизъяснимым счастьем его слух и сердце. Тысячи огней вспыхнули в его глазах. Он подался к ней, с неясными еще самому намерениями. Она к нему.
– Виртурбий, тебе нет равных в обольщении, – насмешливо заметил Аррецин, – Здесь полно мужчин, но только на тебя несравненная Антония смотрит как на божество.
Антония тут же смешалась, вспыхнула и отвернулась, а Корнелий умоляюще взглянул на Иосифа.
– Позволь мне остаться, чтобы насладиться пением и обществом твоей гостьи, – попросил он.
– Как тебе будет угодно, Корнелий, – радушно отозвался тот, предлагая юноше расположиться за тем же столом, – я не раз приглашал тебя разделить мои скромные радости, но ты всегда находишь предлог для отказа. Мне приятно все-таки заполучить тебя к себе благодаря моей неожиданной находке.
Произнося последние слова, он поглядел на Антонию с благодарностью и восхищением.
Дочь лекаря Руфия, тем временем, с немым обожанием смотрела на своего молодого соседа. Она давно была тайно влюблена в него, порой наблюдала за ним из окон дома Иосифа, или когда он по делам приходил к дяде домой. Оказавшись с ним за одним столом, она вся засветилась счастьем. Одно омрачало это счастье, что смотрит он по-прежнему не на нее, а на пришлую певицу, которая, надо отдать ей должное, поет как божий ангел, но внешностью-то совсем не блещет. Руфия принялась обхаживать Корнелия, предлагая ему закуски и вино, пытаясь расспрашивать о том, о сем. Но он ее совсем не слушал. Из вежливости только кивнул пару раз и то невпопад. Все внимание его, впрочем, как и внимание остальных мужчин за столом, занимала Антония. Ей наперебой старались угодить и благородный консул, и престарелый Квинтилиан, и насмешливый Клемент Аррецин, и гостеприимный хозяин, чем вводили в еще большее смущение. Руфие оставалось только терзаться от черной зависти и бесплодности своих надежд.
Спустя некоторое время, когда его гости утолили голод и заскучали, Иосиф попросил Антонию спеть еще раз.
– Не соблаговолит ли очаровательная Антония, – произнес он, – подарить благодарным слушателям несколько незабываемых минут блаженства и не исполнит ли для нас новую песню? Такой необыкновенный дар привел к нам моего соседа, Корнелия Виртурбия. Он слышал только отзвуки волшебного голоса, но уже не сводит глаз с его обладательницы. Что же будет с ним, когда голос этот зазвучит для него в полную силу?
Антония вспыхнула, бросила быстрый взгляд на юношу, чьи взоры с каждой секундой обжигали ее все сильнее, наклонила голову в знак согласия, поднялась и поманила к себе музыканта с кифарой.
– Мне приятно петь для тебя, господин, – произнесла она, обращаясь как будто к Иосифу, но глядя только на Корнелия и с такой нежностью, от которой у него зашлось сердце.
В зале стихли разговоры, все замерли в ожидании, на этот раз, не желая пропустить ни звука. Она запела, кифарист тотчас подхватил мелодию – живую, ритмичную, полную чувственного наслаждения. Простые слова, облаченные в музыкальные одежды, приобретали неожиданно глубокий смысл, поднимали внутри каждого настоящую бурю всевозможных страстей. Голос вольный, бесстрашный, летел под сводами зала подобно ураганному ветру на просторе – то спускаясь в низины, то поднимаясь к вершинам, то усиливаясь, то замирая. Дикая, неподвластная пониманию красота этого голоса завораживала. Корнелий, если бы не услышал сам, никогда бы не поверил, что в груди его маленькой Антонии способно родиться такое пламя. Кода она, спустя несколько минут, замолчала, зал взорвался овациями и только Корнелий, потрясенный до глубины души, не мог побороть охватившее его оцепенение. Он сидел подле, очень довольной его соседством, Руфии, и смотрел на юную певицу с неподдельным восторгом.
– Не правда ли, это потрясающе? – обратился к нему Квинтилиан, – Иосиф был прав, когда обещал нам необыкновенный сюрприз.
Корнелий оглянулся на него, кивнул, вряд ли понимая с чем, собственно, соглашается, затем медленно поднялся, шагнул к Антонии, не сводившей с него вопрошающего взора: «понравилось ли тебе, повелитель моих грез?».
– Мне кажется, я не знал тебя до сих пор, – прошептал он, забирая ее руки в свои, – Разве можно так петь и скрывать это?
– Тебе понравилось?
– Разве может не понравиться мечта, долго лелеемая в сердце и наконец, совершившаяся? Разве может не волновать вольный ветер, бушующий на просторе бескрайних лугов, гнущий стебли молодой травы? Разве может оставить равнодушным такая песня, в которой и сила и восторг, и страсть, и счастье. Ты волшебница, сирена… Ты совсем свела меня с ума, Антония.
Он крепче сжал тонкие девичьи пальцы, на одном из которых вдруг увидел свое бирюзовое колечко. Благодарный взгляд метнулся к ее лицу, глаза осветила счастливая улыбка. Значит, она ничего не забыла…
Овации постепенно стихали и на молодую пару стали посматривать с неподдельным интересом.
– Это нечестно, сосед, – шутливо заметил Иосиф, – Антонию пригласил я, а ты украл ее у нас в свое единоличное пользование.
Антония снова смутилась, но на этот раз Корнелий не отпустил ее.
– Мне жаль расстраивать тебя, Иосиф, – проговорил он, – Но кажется, что ты и твои гости достаточно насладились переливами ее бесподобного голоса. Я должен забрать ее отсюда.
