Екатерина Александровна Балабан
Лучезарная нимфа
Глава 6 Пир
Холм Палатин начал свою историю задолго до основания Рима. Около трех тысяч лет назад на этом месте жили пастухи, чтившие покровительницу стад – богиню Паллес, в честь которой холм и получил название. С этого места, по легенде, началась история Рима. Именно сюда волнами Тибра прибило корзину с двумя младенцами Ромулом и Ремом, ставшими основателями «Вечного города».
После разрушительного пожара, уничтожившего прежние строения, Домициан велел возвести здесь целый комплекс, строительство которого все еще продолжалось.
Северо-западную и центральную части застройки уже занимали жилая резиденция Домициана, перестроенная из оставшейся нетронутой пожаром части дома Августа, а также прекрасный дворец, предназначавшийся для проведения всевозможных собраний и публичных мероприятий, в котором сегодня Домициан принимал гостей. Дворец имел прямоугольную планировку, двумя сторонами, снабженными портиками и колоннадой выходил на площадь. Входная лестница вела к узкой части наружной колоннады. Перед входом на постаментах красовались статуи, изображавшие богов и самого Домициана в образе Юпитера.
Приглашение на пир к императору считалось великой честью, которая при Домициане, однако, стала честью сомнительной. Проигнорировать приглашение и не явиться, или даже просто немного опоздать было равносильно смертному приговору. Какие бы дела не задерживали тебя, нужно было бросать все и ровно в назначенный час являться во дворец. А порой и являться было опасно. Нередко, гостей по прихоти подозрительного императора бросали в застенки едва они переступали порог дворца.
Корнелий еще ни разу не появлявшийся при дворе после смерти своего родителя, случившейся чуть менее трех лет назад, тем не менее, был осведомлен, как болезненно реагирует нынешний цезарь на всякого рода своеволие. Поэтому в нужное время был на месте.
Через роскошный тронный зал, освещенный сумеречным светом, проникающим в отверстия наверху, мимо мрачной дворцовой охраны, сквозь обширный внутренний двор с мраморными колоннами и большим восьмиугольным фонтаном, молодой человек проследовал в богато сервированную трапезную, где стены казались прозрачными от облицовки их лунным камнем, и где на возвышение было устроено особое место для императора и близких ему людей.
На триклиниях, расставленных вдоль стен, на роскошных белых, шитых золотом покрывалах и подушках, набитых тонкой овечьей шерстью, возлежали приглашенные, по большей части сенаторы. Юноша узнал Марка Кокцея Нерву, одного из старейших и самых уважаемых мужей Рима, хорошего знакомого своего отца, некогда провозглашенного консулом, а сейчас занимавшего достаточно высокий пост в сенате. Несмотря на почтенный возраст, Нерва оставался статным мужчиной с живым, ясным, взглядом темных глаз. Узнал Корнелий и доброго толстяка Флавия Клемента, родственника Домициана, отца двух превосходных сыновей – Веспасиана и Домициана, – признанных при бездетном императоре его преемниками.
Рядом с Нервой расположился Марк Фабий Квинтиллиан, известный ритор, автор множества книг по педагогике и литературе, а также воспитатель императорских наследников.
На центральном триклинии возлежали консулы: Тит Аврелий Фульв и Марк Азиний Атратин, сменившие пурпурные тоги на белые. Оба не слишком молодые, нервные, похожие друг на друга словно братья, хотя таковыми не являлись. Рядом расположился префект Рима Аррецин Клемент, среднего роста мужчина сорока с небольшим лет, худой, с вытянутым лицом, черными насмешливыми глазами и впалыми щеками, покрытыми сизой щетиной, которая, росла столь быстро, что он не успевал ее сбривать. Черные волосы, чуть длиннее принятой моды, на шее завивались колечками. Выглядеть он мог бы вполне привлекательно, если бы не его вечная привычка кривить в недоброй ухмылке рот. Место императора подле Клемента пустовало.
Корнелия, едва он появился, приветствовали громом аплодисментов и новыми поздравлениями. Даже те, кто считал его поступок глупостью, безумием или просто болел за другую партию, славили юношу в угоду Домициану, которому вздумалось оделить Виртурбия своей милостью. Только Клемент позволил себе молча и насмешливо взирать на героя сегодняшнего дня.
Корнелий ожидал, что его поместят среди прочих гостей, но распорядитель указал ему место за главным столом на возвышении, что вызвало новую волну разговоров и поздравлений, а также недовольную мину на лице Клемента, обычно единовластно владеющего особым расположением цезаря, не считая супруги Домициана, которая изредка украшала званые обеды своим присутствием. Консулы также были не в счет, так как, собственно, ради них и затевался весь этот прием.
На столы тут же при гостях стали подавать закуски: вареные яйца, артишоки под соусом из сметаны и специй, салаты из мальвы и тыквы, запеченных морских ежей, запеканку из рыбы и сыра, залитую яйцами, маринованную рыбу, вареные и жареные креветки, маскированные в овощах, а также сладкое альбанское вино,
Клемент Аррецин, как один из самых высокопоставленных лиц при дворе, а также ближайший друг Домициана, подал знак к началу пира. Сам император так и не появился. Домициан не любил есть среди большого скопления людей, предпочитая вкушать пишу в одиночестве. Возможно, он боялся, что при большом скоплении людей кто-нибудь может покуситься на его священную особу. Время от времени он появлялся в пиршественном зале, даря свое внимание подданным как милость. Однако обо всех прибывших или отсутствующих ему тотчас докладывали, как и о том, кто сколько выпил, съел, какие слова и кем были сказаны.
Пир по обычаю начали с молитв богам, которые возносились искренне или не очень всеми без исключения. Затем пошли восхваления новоявленным консулам. За их здоровье по очереди провозглашали тосты все собравшиеся, начиная с самых именитых.
До Корнелия дошла очередь довольно скоро. Его род считался древним, прославленным, предки занимали важные государственные должности, поэтому слово ему дали сразу после Марка Кокцея Нервы. Корнелий умел говорить хорошо и много. На дружеских собраниях его речам нередко аплодировали. Сейчас, по обыкновению, он завел витиеватую речь, искренне желая здоровья и всех благ обоим консулам. На него испуганно уставились уже при первых словах. Аррецин Клемент криво усмехался, слушая его разглагольствования.
Когда, окончив говорить, Корнелий поднял заздравную чашу, никто не поддержал его, пока внезапно появившийся Домициан не воскликнул:
– Что же вы, друзья, не пьете за здоровье Тита Аврелия и Марка Азиния. Не гневите богов, Корнелий Виртурбий сказал в их честь замечательные слова.
Домициан не сразу прошел на свое место. Он замер в дверях, оглядывая многочисленное собрание большими обворожительными глазами и позволяя окружающим вдоволь налюбоваться своей отличной, атлетически развитой фигурой, которую подчеркивала пурпурная, расшитая пальмовыми листьями тога, ниспадающая до пола мягкими складками. На голове императора, начавшей понемногу лысеть, по-прежнему красовалась золотая тиара.
– В твоей речи не было ни слова об императоре, – шепнул Клемент, смерив Корнелия презрительным взглядом, снизойдя до объяснений непонятного поведения собрания.
Оказалось, прежде чем славить консулов, нужно было упомянуть выдвинувшего их на этот пост императора, правильно подбирая слова, чтобы случайно не задеть Домициана, так как он мог рассердиться из-за самой незначительной детали. Кроме-того, восхваления консулам должны были быть менее цветисты и поэтичны, чем цезарю.
Корнелий подумал, что от этих условностей у него взорвется голова. Все на этом пиру не так. Нет красивых женщин, нет музыкантов, нет веселого смеха и легкости в речах. Юноша спокойно обошелся бы без сей высочайшей милости и с большим удовольствием пошел пить вино к любому из своих друзей.
Домициан между тем, устроившись на ложе, одарил Корнелия ласковым взглядом и улыбкой, а затем изъявил желание принять лобызания присутствующих. Периодически он устраивал подобные представления, дыбы подданные не забывали, кому обязаны в этом мире. Он выпростал из-под тоги левую ногу. Каждому надлежало подойти и трижды прикоснуться губами к его стопе.
У Корнелия от этого окончательно испортилось настроение. Целовать стопы женщинам – это он мог сколько угодно. Но мужчине, пусть даже императору… Видимо эти чувства настолько явно отразились на его лице, что Клемент ядовито заметил вслух, да так громко, что все услышали:
– Юный Виртурбий жаждет пренебречь дарованной нам милостью величайшего из великих?
Корнелий нахмурился, недовольный собой. Он понимал, что здесь ни в коем случае нельзя выказывать свои настоящие мысли и чувства. И о брезгливости придется забыть, если хочется жить. Теперь придется отвечать за свою неосмотрительность.
– Пренебрегать милостями государя нашего и бога не принято, – ответил он, – Возможно благородный Клемент Аррецин озвучил собственные мысли, выдавая их за мои?
Если при замечании Клемента гости мгновенно примолкли, ожидая неминуемой беды, то теперь ахнули. Никто не предполагал столь дерзкого ответа от юноши государственному мужу, наделенному особыми привилегиями при дворе.
Домициан неожиданно довольно хмыкнул и приказал начинать церемониал.
«Терпи и учись. Пир у императора не развлечение, а тяжкий труд», – сказал себе Корнелий, переводя дух, – вроде бы все обошлось, несмотря на явное желание Клемента навредить ему.
А Клемент с неподдельным интересом уставился на юношу, ответившего ему так дерзко. Что-то вроде восхищения промелькнуло в его глазах.
Присутствующие тоже вздохнули свободнее, заметив благодушный настрой императора. Опять-таки, согласно своему общественному положению – на этот раз начиная с наименее именитых – стали подходить с лобызаниями к императору. Пожилые сенаторы, наделенные властью и опытом магистраты, по очереди опускались на колени и совершали отвратительный ритуал, сопровождая поцелуи новыми восхвалениями.
Корнелий одним из последних приблизился к цезарю, как и все встал на колени, стараясь заглушить чувство гадливости, трижды прикоснулся губами к царственной ноге. Произнеся затем несколько положенных фраз, собрался удалиться, уступив место Марку Кокцею Нерве, но Домициан удержал его за плечо.
– А теперь другую, – сказал он, предоставляя юноше для поцелуя вторую ногу.
Собравшиеся снова ахнули, поднялся легкий шум перешептываний. Подобная милость считалась особенной, и редко кто удостаивался ее. Корнелий, преодолевая отвращение, выполнил и это, после чего Домициан удостоил его еще одной ласковой улыбки. Новая неслыханная милость вызвала новую волну обсуждений. На Корнелия стали смотреть по-особому, некоторые подобострастно, некоторые с жалостью, Нерва нахмурился, а Аррецин Клемент метнул на юношу еще один заинтересованный взгляд.
Домициан поднял чашу, наполненную вином, призывая всех к вниманию, и опять это показалось всем необычным. Цезарь редко говорил здравницы.
– Я предлагаю всем присутствующим выпить до дна за того, кто сегодня, не побоявшись уронить свое достоинство, смело сражался на ристалище за честь зеленой партии. Управлять шестеркой, запряженной в колесницу может либо только очень безрассудный, либо очень искусный возница. Мы все могли наблюдать, как ловко, как бесстрашно наш юный Виртурбий обошел препятствия и домчался до победного конца, полностью оправдывая собственное прозвище (Виртурбий – вихрь). Соревнование колесниц само по себе, без сомнения, занимательное зрелище, но сегодняшний день был особенно щедр на события, которые останутся в нашей памяти навсегда. Поздравим же нашего героя с его первой победой. Возможно, в будущем, он снова порадует нас появлением на ипподроме и столь же яростно будет сражаться за победу. Виват Корнелий!
Зал поддержал цезаря дружным «Виват».
Домициан удалился почти сразу после своей речи, сладко улыбнувшись Корнелию в третий раз, что не укрылось от собравшихся и вызвало новую волну пересудов.
Кокцей Нерва покачал головой, всем своим видом говоря: «Берегись. За свои милости цезарь хочет очень многого».
Что касается Корнелия, он давно проклинал себя за свой безрассудный поступок на ристалище. Похоже, дорого обойдется ему его азартное стремление к победе.
Между тем пир продолжался. За закусками последовал собственно обед. На этот раз главное место на столах заняли огромные кабаньи туши в соусе из яблок и всевозможных приправ, поданные на серебряных блюдах. На главный стол кабана подали на золотом блюде. В блюдах поменьше красовались гуси, чье нутро было набито густым медом и перцем, рябчики в окружении мелкой копченой рыбешки, небольшие осетры, запеченные целиком, жареные шампиньоны, свежие овощи и специи. И конечно благородное фалернское вино в дорогих сосудах из белого золота, с инкрустациями из драгоценных камней.
Опять славили Домициана, который все не появлялся за столом. Славили за его щедрость и гостеприимство, хвалили жаркое и вино. Некоторые, памятуя об особых милостях, оказанных юному Галлию, отважились поднять за него свои чаши и сказать несколько добрых слов, – может Домициану будет приятно услышать, как хвалят его нового любимца.
На сладкое подали только творожные колобки и сушеные фрукты. Неожиданно скудное угощение после богатого обеда. Перед Корнелием же поставили огромный маковый пирог, сливки, взбитые с сахаром и большую вазу со свежими фруктами.
Собравшиеся даже разговоры прервали, при виде такой необыкновенной щедрости, предназначенной для одного человека. Клемент Аррецин взглянул на юношу с кривой полуулыбкой, долго не отрывал взгляда, ожидая его реакции на подношение императора.
Стремясь как-то разрядить обстановку, молодой человек вскочил с места и громко заявил, что, поставив перед ним одним такой огромный пирог, цезарь наверняка предполагал, что Корнелий разделит это чудесное кушанье с теми из присутствующих, кто был свидетелями его сегодняшней победы и кто болел за него в пылу схватки. Первый и самый большой кусок он предложил отведать Домициану. Корнелий был уверен, что его слова в любом случае дойдут до ушей императора. Так и вышло. Домициан появился практически сразу после пламенной речи молодого патриция. Видимо он скрывался где-то поблизости, наблюдая за реакцией юноши на его щедроты. От пирога не отказался, но отломил только маленький кусочек и ел с загадочной улыбкой, блуждающей по устам.
Пир завершился около шестого часа ночи. На прощание Домициан пожелал обняться с некоторыми из своих гостей, других облобызал, в знак особого расположения. Корнелию досталось даже более. Пожелав ему доброй ночи и сладких снов, Домициан притянул к себе юношу и крепко поцеловал в губы на глазах у ошарашенных свидетелей, среди которых был и Аррецин Клемент.
Корнелий вернулся домой в самом мрачном расположении духа, понимая как много изменилось для него за этот злосчастный день, как многое предстоит переосмыслить и решить, что делать со внезапно свалившейся на него любовью великого цезаря.
Глава 7 Гостья
Больше двух недель минуло с тех пор, как Корнелий появлялся в каморке старого Антония. Его врач еще несколько раз наведывался сюда, но сам молодой патриций не показывался. Лекарь уверял, что его хозяин вполне здоров и счастлив, глядя при этом на Антонию странным, будто оценивающим взглядом.
В последний раз Эллий пришел около недели назад, осмотрев больного, уверил Антонию, что теперь старик пошел на поправку, и в услугах врача больше нет надобности. Антония проводила Эллия до выхода на лестницу, с сожалением попрощалась, понимая, что прерывается та тонкая ниточка, которая связывала ее с Корнелием, хотя бы в ее воображении. Эллий вдруг обернулся к ней.
– Мой господин поручил мне узнать у тебя, – сказал он, – Как ты живешь, не нуждаешься ли?
В деньгах Антония уже не нуждалась. С ней расплатился булочник за пение на его свадьбе, еще и извинившись за задержку. А потом ее стали приглашать выступать в другие места. Ее голос и манера исполнения пришлись по душе простому рабочему народу и платили ей неожиданно хорошо и исправно. Хорошая одежда и еда в доме могли бы без слов рассказать Эллию о положении дел. Но он ждал ответа.
– У меня все хорошо, добрый человек, – сказала она, – мне есть чем платить за хлеб и жилье. Отец поправляется. Передай своему господину, что я благодарна ему за заботу, но мне больше ничего не надо.
Она могла бы добавить, что ей не хватает внимания молодого господина. Как ни странно, она постоянно думала о нем с затаенными тоской и наслаждением. Чем больше проходило времени, тем сильнее ей хотелось его увидеть, но она понимала, что ему больше нечего делать здесь.
Эллий кивнул, выслушав Антонию, вздохнул и, смерив ее еще одним загадочным взглядом, не оборачиваясь, пошел прочь. Он не мог понять, что же так сильно привлекло в этой худенькой, обыкновенной девочке великолепного Виртурбия. Пожилому лекарю было хорошо известно, что хозяин никак не может ее забыть, буквально извелся из-за нее. И дня не проходило без вопросов о ней. Она же совершенно равнодушна к тому, кого боготворят самые очаровательные женщины Вечного Города.
А Антония смотрела Эллию вслед и едва сдерживала непрошеные слезы, хорошо понимая, что уже никогда не увидит его хозяина.
Позавчера в цирке состоялось ристание колесниц, на котором побывала и Антония вместе с семьей своей приятельницы Феодоры. Отец Феодоры служил бельнеатором (банщик) в римских термах. Зарабатывал немного, но его маленькой семье, состоящей из жены, сестры и дочери, хватало. Именно он поддерживал Антонию в самые трудные дни, снабжая деньгами, хотя у самого этих денег было наперечет. Именно к нему она собиралась на Субуру, чтобы вернуть долг, в тот день, когда к ней повторно наведался Корнелий, а потом и Кастор.
Когда ее мать еще была жива, и отец играл в театре, их семьи соседствовали и частенько собирались вместе за праздничным столом. Именно там, на Субуре, она впервые увидела Кастора. Его отец держал кузню в первом этаже их инсулы. Девочками Антония и Феодора прибегали в кузню, посмотреть на удалых молодцев, поднимающих тяжелые молоты так, словно это были столовые ложки. А из-под этих молотов выходили потом вещи невиданной красоты. Кастор сковал для Антонии маленькое простое колечко и подарил, когда ей исполнилось тринадцать. Тогда они поклялись друг другу в верности и договорились сыграть свадьбу, когда Антонии минет шестнадцать. Свадьба должна была бы состояться уже через несколько дней, но после ужасной сцены, разыгравшейся на Велабре, о ней не было больше речи. О том дне Антония вспоминала не без содрогания. Феодора же все никак не могла принять их расставание, пыталась расспрашивать и его, и ее о причинах их размолвки, но оба молчали, отделываясь общими фразами.
В цирке Антония надеялась увидеть Корнелия. На такие мероприятия обычно собирался весь город. Но цирк был огромен. Антония тщетно вглядывалась в ложи и людей, которые там собрались, тщетно осматривала передние ряды, заполненные зрителями высших сословий. Откуда ей было знать, что Корнелий в это время находится среди лошадей и возниц, сам проверяет упряжь, крепления и исправность колесниц.
Разочарованная, Антония ушла задолго до окончания скачек, вызывая непонимание у потревоженных ею зрителей (как вообще можно было покинуть столь интересное представление), и лишив себя возможности увидеть своего героя, управляющего колесницей.
Сегодня утром, вернувшись домой после длительного ночного бдения, Антония легла было отдохнуть. Вынужденная работать по ночам, она отсыпалась утром, а ближе к вечеру принималась за дела. Но на этот раз сон не шел к ней. Она думала о Корнелие, вспоминала тот взгляд, которым он приворожил ее в их последнюю встречу, свои руки, прижатые к его груди. Если бы не появление Кастора, кто знает, что случилось бы дальше. В Антонии еще тогда начало просыпаться некое, неосознанное пока ею самой чувство, робкое влечение к прекрасному и великодушному юноше. Он ее не забыл, хотя и не показывался больше. Об этом свидетельствовал вопрос Эллия при прощании. Может быть, стоило обмануть Эллия, попросить о чем-нибудь и тогда Корнелий не исчез бы из ее жизни так скоро. Она очень хотела его увидеть. Просто так, потому что за две недели разлуки успела соскучиться по смеющимся синим глазам и ослепительной улыбке.
Она поднялась. Взглянула на спящего отца. Тот теперь много спал, а, проснувшись, много ел, набираясь сил после болезни. Антония оставила ему на столе хлеб, сыр и молоко, а сама, прихватив увесистый мешочек с монетами, скользнула за дверь. Она очень хотела увидеть Корнелия, хотя бы еще один, последний раз для того, чтобы поблагодарить и отдать часть долга… Пусть долг будет поводом, а настоящую причину она не назовет никому.
Корнелий принимал просителей и клиентов. Это были обязательные дни, когда выслушивались жалобы, просьбы и прошения. Обеспеченный человек обязан содержать тех, кто не имеет собственного дохода. Чем больше у аристократа кормиться клиентов, тем выше его положение в обществе.
Антония попала в длинную очередь, которая не желала ее пропускать вперед. Ее приняли за такую же просительницу и, ни в какую, не позволяли пройти дальше передней, даже до атриума, в котором тоже скопилось большое количество людей, она не добралась. Девушка села в углу, приготовившись терпеливо ждать. Время от времени сюда заглядывал Марк, приглашая какого-нибудь счастливчика пройти внутрь, скользил по Антонии взглядом, но как будто не узнавал.
Корнелий терпеть не мог такие дни. После приема нескольких десятков просителей у него обыкновенно разбаливалась голова. Еще куда ни шло, если просто просили денег. Но приходилось разбирать семейные дрязги, соседские споры, как-то успокаивать буйных, утешать безутешных, стыковать не стыкуемое.
Когда Марк в очередной раз заглянул к нему в алу, служащую приемной, он готов был уже послать все в Тартар. Только что его измучил своим нытьем ленивый оборванец, клявшийся, что он тяжко болен и ему необходим ежедневный медицинский осмотр иначе он умрет. А Эллий посещает его только раз в неделю, отчего самочувствие несчастного ухудшается день ото дня. Под конец разговора Корнелий озверел и выставил нытика хорошим пинком под зад, заявив, что его лекарь лечит по-настоящему нуждающихся, а не мнящих себя таковыми.
– Сегодня я больше не вынесу, Марк! – вымолвил он, устало откидываясь на подушки узкого ложа, – Сколько их там еще?
– Она здесь, – вместо ответа заявил Марк, – Сидит уже больше двух часов.
Корнелий непонимающе уставился на него.
– «Она» понятие расплывчатое, – заметил он, – Что ты имеешь в виду?
– Господин, ты же сам не свой последние две недели. По моим наблюдениям, это случилось после нашего похода на Велабр. Тебе понравилась маленькая Антония…
– Она здесь?! – у Корнелия даже голос перехватило от волнения. Он сам не понимал, отчего таким необыкновенным счастьем наполнилось вдруг его сердце.
Головная боль, усталость, вся грязь прошедших дней и тяготы неприятного утра разом слетели с него. Он сорвался с мягкой скамьи, на которой принимал посетителей, оттолкнув Марка, вылетел в атриум. Там он остановился, под взглядами нескольких десятков просителей, видно сообразив, что негоже высокородному патрицию прилюдно вести себя так необдуманно.
– Я скормлю тебя голодным псам! – зашипел он на слугу, – я утоплю тебя в Тибре, я брошу тебя под копыта лошадей на арене цирка! Зачем ты так долго ждал, чтобы сообщить мне это?
Марк, хотя и уверенный в том, что хозяина обрадует появление Антонии, был поражен той силе чувств, которая овладела им при этом известии. Юноша весь дрожал от нетерпения и негодования, вызванного недопустимым, с его точки зрения, промедлением своего слуги.
– Немедленно приведи ее ко мне!
Марк сделал значительное лицо и удалился нарочито неторопливо, чем вызвал новый взрыв ругани себе вослед.
Антония уже отчаялась дождаться своей очереди, когда, появившийся Марк, поманил ее за собой. Очередь недовольно зашумела, но Марк рыкнул на собрание, мгновенно заставив всех замолчать.
Корнелий ждал на пороге алы. Он так не радовался никому, ничему и никогда. Это была даже не радость, а безграничное светлое ликование, наполняющее живой энергией каждую клеточку его тела. До сегодняшнего дня, до этого мгновения новой встречи он сам не понимал, как скучал без нее. Казалось бы, ничего особенного в ней нет. Простая девчонка, которой только и надо-то было немного денег для счастья. Но вот она взглянула на него, и весь мир сосредоточился на ней одной. Он подумал, что ждал ее появления все время, сам себе не отдавая в этом отчета.
Сегодня она выглядела намного лучше прежнего в новом бледно-голубом платье из тонкой шерсти и его, Корнелия, подарке – плаще на бобровом подбое. Золотые волосы, заплетенные в толстые косы, вились по спине, в выбившихся из незамысловатой прически прядях играло утреннее солнце, лившееся через широкие окна атриума. Лицо утомленное, но менее изможденное, чем прежде.
Он молчал, разглядывая ее, и она молчала, также, как и он, радуясь этой встрече. Она почти не ожидала быть принятой им. Зачем богатому патрицию простая певичка с Велабра? Послать к ней целителя, из вежливости поинтересоваться как ей живется – не более того.
Обернувшись на многочисленное собрание в атриуме, Корнелий поманил Антонию в алу и шагнул вслед за ней. Занавесь качнулась, скрывая их от любопытных глаз.
– Антония! – выговорил он, наконец оставшись с нею наедине. Его глаза горели странным огнем, сердце билось так часто и сильно, что его биение было заметно даже сквозь несколько слоев одежд. Ее руки словно сами собой оказались в его руках, он прижал их к груди и у обоих мгновенно перехватило дыхание от столь желанной, но неожиданной близости.
Она надеялась, в лучшем случае, на мимолетный взгляд, пару слов, брошенных вскользь. Откуда ей было знать, что высокородный патриций лишится сна из-за ее прекрасных глаз?
– Прошу прощения, был не прав, – выдохнул Марк, потрясенно разглядывая скрывшую их занавесь. Он даже предположить не мог, насколько сильно привлекла хозяина эта худая девица. Он вообще не помнил, чтобы тот так радовался женщинам, скорее снисходил к ним со своих божественных высот.
Что твой отец? – спросил Корнелий, не отпуская взглядом взгляд, Антонии, – Здоров?
– Да, благодаря тебе и твоему лекарю. Я пришла, чтобы еще раз выразить свою благодарность. И принесла немного денег в счет долга.
– О чем ты, какие деньги? – проговорил он, вряд ли понимая значение произносимых слов, – У тебя все хорошо, Антония?
– Да, у нас с отцом теперь все хорошо. Спасибо тебе за заботу.
Ее манили его взгляд и губы, голос от волнения звучал чуть слышно. Кружилась голова. Понимая, что происходит нечто совершенно невозможное, она собралась с силами и выскользнула из рук Корнелия.
– Мне, наверное, надо идти, – прошептала она, положила кошелек на ближайший диванчик и ринулась к выходу.
Он мгновенно поймал ее, прижал спиной к своей груди.
– Так скоро? – зашептал он ей в маленькое ушко, – Ты приходила только затем, чтобы вернуть мне долг? Или зачем-то еще?
– Я хотела вернуть долг, – выдохнула она, чувствуя, что совершенно ослабла в его объятиях.
– Неправда! Ты прекрасно понимаешь, что твои деньги мне не нужны. Ты хотела меня увидеть? Ты поэтому пришла?
– Не надо, – пробормотала она, – Отпусти, отпусти, господин.
– Меня зовут Корнелием. Пожалуйста, назови меня просто по имени. Пожалуйста, Антония.
– Мне надо идти, меня ждут! – ею вдруг стала овладевать паника, она сильнее забилась в его объятиях, мечтая вырваться и убежать прочь. Его натиск не на шутку ее напугал.
Он отпустил. С тоской и сожалением глядел, как она отступает к выходу.
– Прости меня! – проговорил он вдруг, не трогаясь с места, и в его голосе прозвучало столько искреннего сожаления, что девушка невольно остановилась.
– Я желаю тебе счастья с твоим мужем, – сказал он совершенно серьезно, – Ты обязательно должна стать счастливой.
– У меня нет мужа, – ответила она, обернувшись, и снова загляделась в синие, затуманившиеся неведомой печалью глаза.
– Но скоро будет.
– Нет. Мы расстались.
Она сама не поняла, зачем сказала это. Глаза Корнелия сверкнули, в мгновение ока он снова оказался подле нее, нежно взял за плечи и произнес:
– Вы расстались из-за меня?
– Отчасти. Он не поверил в мою невиновность.
– Как же ты живешь? У тебя есть деньги? Чем зарабатываешь на жизнь?
– Не тем, о чем ты подумал в первый раз, – смущенно выдохнула она.
– Теперь я знаю это. Так чем же?
– Я неплохо пою. Меня приглашают развлекать гостей на праздниках и платят хорошо.
– Развлекать гостей?..
– Только пением.
Корнелий нахмурился, представив себе Антонию среди пьяных гостей. Он хорошо знал, чем порой заканчиваются праздники и как обращаются с такими как она прелестными молодыми девочками. Он крепче прижал ее к себе.
– Оставайся. Перебирайся сюда с отцом. Я буду заботиться о тебе и о нем. И никто, никогда не заставит тебя больше веселить пьяную публику на пирах.
– Мне остаться? – она не верила своим ушам, ее просил остаться великолепный юноша, потомственный аристократ. Остаться в этом огромном доме? Ей, бедной девушке с Велабра!
– А разве ты не хочешь быть со мной? – спросил он, склоняясь совсем низко к милому лицу, – Ты заворожила меня, теперь я весь твой.
Она дрожала в новом приступе волнения. Никогда еще мужчина не просил ее о близости с ним.
– Мне страшно, – прошептала она, – Мне очень страшно!
Ее прекрасные глаза наполнились слезами, и он внезапно понял, чего она так боится.
– Ты еще не была с мужчиной? – выдохнул он.
Она, не отвечая, просто смотрела на него, охваченная неизвестным ей прежде чувством, и, хотя она назвала это чувство страхом, то было нечто иное, чему она пока не знала названия.
– Не бойся меня, – проговорил он потрясенный, любуясь ею с новым наслаждением, – Я совсем не хочу, чтобы ты боялась.
Умелый соблазнитель, которому охотно подчинялись прекрасные женщины всех сословий, внезапно оробел перед этой маленькой хрупкой девочкой, опасаясь обидеть ее и потерять.
– Ты мне снилась каждую ночь, – неожиданно признался он, глядя на нее с отчаянной надеждой, – Не знаю почему, мое сердце так ждет тебя и так бьется, когда ты рядом. Если бы ты могла остаться…
– Мой господин! – прошептала Антония вся трепеща, но вовсе не стремясь избавиться от его объятий, столь же желанных, сколь и опасных.
Прежде, чем она успела сообразить, что происходит его губы оказались на ее губах, завладели ими с мягкой настойчивостью. Паника и наслаждение одновременно охватили Антонию. Она попыталась вырваться, но Корнелий не позволил ей убежать, властно обхватив за плечи.
